Пришвин и туземцы

Анна Ахматова о Рижском вокзале: «Постыдно!» Фото автора

Как вы думаете, где могли бы познакомиться Владимир Высоцкий и Иосиф Бродский? Об их нескольких встречах за рубежом известно – это было три или четыре раза. Осталась и черно-белая фотография 1977 года, сделанная в нью-йоркской квартире Михаила Барышникова: два поэта стоят напротив друг друга, Бродский что-то эмоционально рассказывает Высоцкому. В ту встречу будущий нобелевский лауреат подарил советскому барду книгу своих стихов с посвящением: «Большому русскому поэту Владимиру Высоцкому». Тот был поражен столь высокой оценкой, неделю не выпуская книгу из рук, с гордостью говорил своему другу художнику Михаилу Шемякину: «Миш, ну посмотри же еще раз, Иосиф назвал меня большим поэтом».

Но биографы Высоцкого утверждают, что познакомиться они могли еще в СССР, до высылки Бродского, которая случилась в 1972 году. А я думаю, впервые увидеть друг друга они могли бы… на Савеловском вокзале. На эту смелую мысль меня натолкнуло давнее интервью Бродского, опубликованное в «Независимой газете» в июне 1991 года. Тогда на вопрос корреспондента «Как вы относитесь к песням Высоцкого» поэт ответил: «В высшей степени положительно – не ко всему, но существует несколько замечательных. Впервые я услышал его из уст Анны Андреевны – «Я был душой дурного общества». А вот и те строки Высоцкого, что приглянулись Ахматовой:

Я был душой дурного

общества,

И я могу сказать тебе:

Мою фамилью-имя-отчество

Прекрасно знали в КГБ.

В меня влюблялася вся улица

И весь Савеловский вокзал.

Я знал, что мной

интересуются,

Но все равно пренебрегал.

А ведь Бродский ночевал на Савеловском вокзале! И такие сладкие сны ему снились, что удостоились специального стихотворения «Лучше всего спалось на Савеловском»:

Лучше всего

спалось на Савеловском.

В этом

полузабытом сержантами

тупике Вселенной

со спартански жесткого

эмпээсовского ложа

я видел только одну планету:

оранжевую планету

циферблата.

А «ложи» вокзальные тогда и правда были жесткие – деревянные скамьи, кондовые, не то что нынче – пластиковые. И сержанты на вокзалах как раз и выявляли подозрительных на их взгляд личностей – тунеядцев, которым была дорога за 101-й километр. Некоторые тунеядцы, как известно, еще и стихи писали. А заканчивалось стихотворение Бродского обещанием купить билет за «четыре червонца» до Бологого:

Сегодня ночью

Я возьму билет

До Бологого.

Этой

ночью

я не буду придумывать

белые стихи о вокзале, –

белые, словно бумага

для песен…

До свиданья, Борис Абрамыч.

До свиданья. За слова спасибо.

Стихи эти датированы 1960 годом, когда в ходу еще были старые деньги, потому и билет до Бологого стоил четыре червонца, то есть 40 рублей старыми (или 4 рубля новыми после денежной реформы 1961 года). А Борис Абрамович – это уже другой поэт, Слуцкий. Но как с Савеловского вокзала можно было уехать в ленинградском направлении? Это сегодня с Савеловского ходят лишь пригородные электрички, а когда-то отправлялся поезд и до Ленинграда, самый долгий, с почтовыми вагонами, шел он целые сутки, останавливаясь чуть ли не «у каждого столба». Зато билет стоил недорого. Как раз в ожидании того самого «длинного» ленинградского поезда Иосиф Александрович и спал. Представляешь себе картину: на одной скамье случайно оказались два поэта: один спит, а другой просто с гитарой.

А вот еще один будущий лауреат Нобелевской премии тоже приехал на Савеловский вокзал, но не в Ленинград он уезжает, а совсем в ином направлении – покидает родину. Это Иван Бунин, категорически не принявший Октябрьский переворот 1917 года. В июне 1918 года Иван Алексеевич с Верой Николаевной Муромцевой приехали на Савеловский, чтобы навсегда уехать из России. 7 июня Бунин отметил в дневнике: «В Москве приехали на Савеловский вокзал в 3 ч. дня, 23-го, провожал Юлий, простившийся с нами на подъезде. В поезд сели только в 7 ч. – раньше отправляли «пролетарских» детей на каникулы в Саратовскую губ. – затеи Луначарского. С Сав. вокзала мы тронулись только в час ночи… Спать пошли только в 4 – до того сидели с доктором этого санитарного поезда, пили тминную водку». Юлий – это брат Ивана Алексеевича, которому остался архив писателя. В итоге Бунин и Муромцева спустя десять дней добрались до Одессы. Здесь они задержались на полтора года. В марте 1920 года они были уже в Париже: «России – конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине», – описал Иван Бунин свои переживания на пароходе, везущим их из Одессы в Константинополь.

Как бы порою несладко ни жилось Бунину на чужбине, но его стремление в эмиграцию оказалось оправданным. 1930-е годы внесли свои специфические новшества в работу Савеловского вокзала, когда началось строительство канала Москва–Волга. Теперь отсюда отправляли вагоны не только с детьми в пионерские лагеря, но и в другое место – с заключенными в Дмитровский исправительно-трудовой лагерь. Была специально построена и станция Каналстрой. Только антисоветчика Бунина там и не хватало. Или на каком другом канале, Беломоро-Балтийском. Был бы писатель, а канал для него найдется.

В недавние годы укоренилась традиция присваивать имена знаменитых людей аэропортам. До вокзалов руки еще не дошли. Но если вдруг кому-то придет в голову украсить название Савеловского вокзала чьей-нибудь фамилией, то лучше, чем Михаил Пришвин, мне кажется, не найти. В первой половине 1920-х годов писатель, путешественник, фотограф и охотник частенько входил под своды Савеловского, дабы добраться до Костина, где жила его семья и где однажды его укусила бешеная кошка.

Когда-то в юности орловский уроженец Пришвин мечтал о путешествии в Новую Гвинею. Образно, конечно. И Москва была прекрасным опытным полигоном для этого: «15 минут езды на трамвае с Тверского бульвара в кустарную Марьину Рощу совершенно достаточно, чтобы стать в положение Миклухи-Маклая, и если захочется, то, пожалуй, не менее рискованное». И вот теперь «четыре часа от Москвы по Савеловской железной дороге до Талдома и полторы версты пешком до дер. Костино дают совершенно такую же перспективу, как в юности давала перспектива Ново-Гвинейская». Но в Костино попасть по железной дороге иногда было труднее, чем в Новую Гвинею.

Став опытным пассажиром, Михаил Пришвин познал и все тонкости покупки билетов в вокзальных кассах: «Поезд отходит с Савеловского вокзала в 1 ч. 10 мин. дня, но я приезжаю на вокзал к 11 и становлюсь в очередь у кассы, мне выгодней простоять тут два часа, чем потом четыре часа в вагоне. Однако и в 11 утра весь козий загон перед кассой, состоящий из четырех переходящих одно в другое отделений, бывает наполнен туземцами. У ног каждого лежат мешки с вещами, и по мере того, как в кассе выдают билеты, загон двигает по заплеванному полу, кто руками, а кто ногами, свои мешки». Туземцами Пришвин называл своих соседей по очереди – торопящихся домой жителей Тверской губернии...

Подумать только – насколько щедро обогатилась русская литература в связи с появлением в XIX веке такого абсолютного нового вида транспорта, как железнодорожный. Теперь у писателей появился еще один источник вдохновения, неразрывно связанный с просмотром родных просторов из вагонного окошка. Как там писал Михаил Матусовский: «Всё гляжу, всё гляжу я в окошко вагонное, Наглядеться никак не могу!» В неменьшей степени вызывало творческий стимул у писателей посещение вокзалов. Как это верно сформулировал Борис Пастернак:

Вокзал, несгораемый ящик

Разлук моих, встреч и разлук,

Испытанный друг и указчик,

Начать – не исчислить заслуг.

И хотя под этим стихотворением стоят две даты: 1913 и 1928, кажется, что оно и о Киевском вокзале, с которым связана и печальная страница в жизни Пастернака. Борис Леонидович ездил отсюда в Переделкино. Когда 30 мая 1960 года он скончался от неизлечимой болезни, смерть его напугала власти так, что о ней решили не упоминать в печати. А люди все равно узнали – на кассах Киевского вокзала кто-то повесил рукописное объявление о предстоящих похоронах поэта. «Сразу после кончины Бориса Леонидовича, утром следующего дня, на Киевском вокзале появилось рукописное объявление: «Граждане! Вчера скончался великий русский поэт Борис Пастернак. Похороны в Переделкине, 2 июня, в 2 часа дня…» Объявление сорвали. Но оно появилось вновь. Опять сорвали. Опять появилось», – читаем в дневнике Лидии Чуковской 2 июня 1960 года. И граждане все ехали и ехали с Киевского вокзала на прощание с поэтом.

А для Михаила Булгакова с Киевского вокзала началось познание Москвы. Тогда он носил название Брянского и был чистеньким, почти новым. Строительство вот-вот завершилось, несмотря на все трудности военного времени и Гражданской войны: «Брянский вокзал, Дорогомиловский мост. Панорама первая была в густой тьме, потому что въехал я в Москву ночью. Это было в конце сентября 1921 года. По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы вы ни говорили, Москва – мать, Москва – родной город». И неудивительно, что дядя покойного Берлиоза нагрянул в Москву именно из Киева. Глава «Неудачливые визитеры» романа «Мастер и Маргарита» начинается с того, что экономист-плановик Максимилиан Андреевич Поплавский прибывает на Киевский вокзал в плацкартном мягком вагоне с маленьким фибровым чемоданчиком в руках…

Если Иосиф Бродский лишь ночевал на вокзале, то другой русский поэт жил. В марте 1924 года на квартире у своего приятеля – начальника Ярославского вокзала Феликса Кравеца остановился приехавший в Москву Максимилиан Волошин. Кравец писал стихи (по совместительству) и прежде летом гостил у поэта в Коктебеле. Квартира находилась прямо в здании Ярославского вокзала. Приезд Волошина взбудоражил литературную Москву, многие хотели встретиться с поэтом, почитать ему свои стихи. Остался и его словесный портрет в вокзальном интерьере: «Коренастый, широкоплечий мужчина среднего роста, полный, с крупными чертами лица и окладистой бородой. У него была теплая, мягкая панама на густой копне волос, на нем была короткая куртка и вельветовые шаровары, вправленные в шерстяные носки. Он был в больших башмаках на толстой подошве».

Волошин в этот московский приезд не раз читал стихи на вечерах и в гостях, среди них есть одно, написанное в июле 1919 года в Коктебеле – «На вокзале»:

…вся Россия!

Вот лежит она, распята сном,

По вековечным налогам,

Расплесканная по дорогам,

Искусанная огнем,

С запекшимися губами,

В грязи, в крови и во зле

И ловит воздух руками,

И мечется по земле.

Именно с Ярославского вокзала отправился в свою далекую поездку на остров Сахалин Антон Павлович Чехов. 21 апреля 1890 года вечером в здании вокзала царило непривычное оживление. Как вспоминала сестра писателя Мария Павловна, провожать Антона Павловича собралось много народа. А доктор Кувшинников приехал позже всех, привезя с собой дорожную фляжку с коньяком. Он повесил ее Антону Павловичу через плечо с приказанием выпить коньяк только на берегу Великого океана, что писателем и было выполнено в точности. Печальных лиц не было, все сочувствовали великому делу, предпринятому путешественником, и приветствовали его.

И вот какое совпадение в чеховской биографии – рядом с Ярославским стоит другой, бывший Николаевский вокзал (ныне Ленинградский). Антон Павлович вообще очень любил этот вокзал, недаром самый известный его рассказ «Толстый и тонкий» начинается так: «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий…» Хотя город не назван, но из повествования ясно: тонкий переведен из департамента столоначальником. Куда могли перевести из столичного департамента? Вероятно, в Москву. На этом вокзале писатель мог наблюдать и не такие сценки…

Чехов регулярно наведывался на Николаевский вокзал во время сочинения своих «Осколков московской жизни» – цикла фельетонов, заказанных ему для публикации в петербургском юмористическом и литературно-художественном журнале «Осколки». Рассказы Чехова публиковались в журнале июля 1883 года по октябрь 1885 года и представляют сегодня еще и историческую ценность как богатый источник о жизни и нравах Москвы конца XIX века. Антон Павлович приходил на вокзал, чтобы с петербургским поездом отправлять новый фельетон в редакцию.

Сюда же привезли гроб с телом писателя из Петербурга в июле 1904 года. «Сегодня Москва хоронила Чехова. С Николаевского вокзала до Новодевичьего монастыря гроб несла на руках молодежь. Зато в Петербурге отличились. Встретить прах Чехова собралось человек 15–20. Гроб прибыл в товарном вагоне для провозки свежих устриц» (!). Не было ни священника, ни певчих. По «счастливой случайности» в это же время прибыло из-за границы тело генерала Обручева, которого дожидалось на вокзале блестящее общество. Встречавшие тело Чехова упросили священника и певчих отслужить литию и у вагона «для устриц», приютившего Антона Павлыча. Из «блестящего общества» отделился только один человек, министр кн. Хилков, подошедший поклониться праху знаменитого писателя», – сказано в мемуарах писательницы Рашели Хин-Гольдовской. Сравнение, согласитесь, интересное. Столичный Петербург и Первопрестольная по-разному встретили Чехова…

У Курского вокзала

Стою я, молодой,

Подайте Христа ради

Червонец золотой.

Подайте Христа ради

Червонец золотой.

Эта жалостная песня беспризорника считается народной, хотя имеет своего автора – Булата Окуджаву, сочинившего стихи для кинофильма «Кортик» 1973 года. Толпы беспризорников наводнили Россию в годы Гражданской войны. У вокзалов они часто и обретались, ища средства на пропитание, вынужденные воровать, чтобы затем здесь же сбыть краденое с рук на привокзальных толкучках. Окажись мы в Москве тех лет у Курского вокзала – могли бы вполне остаться и без цепочки, и без часов. Да что там часы – даже здания Курского вокзала не нашли бы. Ибо мы-то привыкли к совсем другому его фасаду. А тот, старый Курский еще помнил Льва Толстого.

3 сентября 1909 года великий русский писатель после долгого перерыва навестил Москву. Толстой, не баловавший Первопрестольную своим вниманием с 1901 года, вызвал своим неожиданным появлением фурор. Хорошо, что газеты не прознали об этом заранее, иначе ему не дали бы прохода уже на Курском вокзале. Но народ все равно собрался. Откуда-то взялась ветхая старушка, похлопавшая писателя по спине, пожелав при этом ему здоровья. Носильщик, бросивший вещи, побежал поближе поглазеть на того самого графа Толстого.

Толстой приехал уже в другую Москву, ошеломившую его своими многоэтажными доходными домами, трамваями, телефоном, уличными электрическими фонарями. «Без лошадей ездят, в трубку разговаривают», – изумлялся Лев Николаевич. По дороге с вокзала он все удивлялся, почему не поехали до Хамовников на трамвае. «В трамвай с багажом нельзя» – объяснили ему. А 19 сентября Лев Николаевич в последний раз уезжал из Москвы. Его провожало множество горожан. Курский вокзал потонул в людском море. Люди залезали на фонарные столбы, чтобы получше разглядеть писателя. «Никто не ожидал скопления такой массы народа, и не было принято мер, чтобы обеспечить свободный проход через вокзал», – вспоминал очевидец. Прощание плавно переросло в митинг, растрогавший Льва Николаевича до слез, что позволило одной из газет написать: «Москва устроила Толстому царские проводы». Так что желание москвичей называть Курский вокзалом Льва Толстого вполне объяснимо – отсюда автор «Войны и мира» ездил в Ясную Поляну…

«Петушки – Петушки, выгружайте все мешки». Да, именно с Курского ходит электричка в легендарные уже Петушки. «И нарушает эту тишину лишь сиплый женский бас, льющийся из ниоткуда. «Внимание! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная, далее по всем пунктам, кроме Есино». Так писал Веничка Ерофеев. Будто специально для него та же женщина и тем же басом повторила сказанное. И сел он, наконец, в свою электричку «с гостинцами». Сегодня за два с половиной часа можно (и нужно!) проехаться «по ерофеевским местам», убедившись, что не все остановки сохранились. Как, например, Карачарово. Нет больше такой станции. А ведь именно проезжая от Серпа и Молота до Карачарова, герой поэмы «немедленно выпил» четвертинку, чтобы еще более углубиться в философские размышления и пытать себя самоанализом...

Не до самоанализа было Арсению Тарковскому, в октябре 1941 года увидевшего жуткую панику на Казанском вокзале: «Молодость моя кончилась 16 октября сорок первого года на Казанском вокзале. Нет нужды говорить, из чего она состояла. Она слилась в единое целое и окрепла незадолго до войны, продолжалась несколько лет, воплощаясь в надеждах, и – рухнула, чтобы окончательно уйти в никуда. Казанский вокзал! Если бы я умер и воскрес – через тысячу лет, – конечно, я бы ринулся взглянуть на Москву, но на Каланчевскую площадь пошел бы, если бы мне только поклялись, что Казанского вокзала больше нет». Вот так на вокзале и разбиваются мечты. А несоединимые осколки их – в том самом «несгораемом ящике», что воспел в стихах Пастернак. Кстати, Анна Андреевна Ахматова считала ужасным Рижский вокзал, прямо так и сказала про него: «Постыдно. И на таком видном месте!» Но это уже другая история…