Отпуская пойманную рыбу

Айсберг не может быть без маяка. Лев Лагорио. Маяк. 1895. Частное собрание

«Русский Рэмбо» шестидесятников Леонид Губанов был убежден: поэзия должна удивлять (видимо, поэтому одним из альтернативных названий нового литературного объединения был предложенный им, но не прижившийся «изумизм»). И молодой поэт Григорий Батрынча в своей дебютной книге берет этот тезис за руководство к действию. Правда, Губанов говорил это касательно самого стихотворения (о рифме, метафоре и проч.), Батрынча же эксплуатирует эту практику применительно к композиции книги. Точнее, к ее началу (и жаль, что только к нему). Заставляя читателя сразу же встрепенуться (вероятно, свою роль здесь сыграл и известный тезис прозаиков о важности первой строки). Открывающий книгу текст начинается так:

за все те годы

что безуспешно топчу ногами

землю

я так и не научился

откровенно говорить о самом

себе

поэтому лучше расскажу

об отце

И это удивляет: как правило, поэт сосредоточен на самом себе, а тут автор признается, что так и не научился этому, тут же переводя нарратив на своего отца, для описания которого отталкивается от концептуалистических практик (в духе материализации метафоры: «отец сидел в тюрьме / стоял в тюрьме / лежал в тюрьме / ел в тюрьме / спал в тюрьме»), работая, надо полагать, на сообщение фигуре родителя телесности, которая бы являлась подтверждением тезиса о неумении говорить о себе в противоположность разговора о другом.

И тут поэт, конечно, слегка лукавит (но скорее бессознательно, таким образом, не входя в противоречие со своей же формулой – «потому что несет хотя бы крупинку искренности / частицу лиричности, так сказать / / наверное, в этом и заключается поэзия / если подумать»): говорить о себе он умеет (как показывают остальные тексты, и еще как). Отец, который «купил топор / и положил на балкон / за всю оставшуюся жизнь / так больше ни разу и не вспомнив / о его существовании», нужен Батрынче для того, чтобы рассказать о себе (и, возможно, о том, что и послужило почвой для стихосложения), поскольку иначе, чем намеком (хотя и довольно красноречивым: топор в стихотворении вряд ли покупался для рубки деревьев, скорее его упоминание есть скрытый кивок в сторону так и не состоявшегося преступления – сыноубийства), он не может. Табу? По-видимому, да. Но поэт все равно его преодолевает, смещая дискурс повествования. Проговаривая главное:

иногда

отец водил меня на рыбалку

и очень злился

когда я отпускал пойманную

рыбу

говорил что она все равно

уже не сможет нормально

жить

с разорванным крюком ртом

но в итоге

точно так же

отпустил меня

Григорий Батрынча. Экспресс «Манна небесная» / Предисл. Р. Шишкова, послесл. В. Шубинского. – М.: Конь блед, 2024. – 108 с.

на моей голове в полутьме

повисают и эти и те

знают лучше чем я кем быть

мне

для чего рисовать на холсте

за кого умирать во христе

для чего мой неоновый яд

говорят говорят говорят

голосами сливаясь в одно

человеческое полотно

поглощающее от и до

и утягивающее на дно

И именно в этой оппозиции через акт творчества и находящего пусть и призрачное, но свое место. При таком раскладе стихосложение становится единственно возможным способом существования: что может быть адекватнее поэтического ответа на абсурд, творящийся вокруг?

мне говорят «карпе дием»

и я ловлю вневременных карпов

на безжизненном берегу

горного ручейка

Здесь Батрынча делает ассоциативный перескок по звучанию, девальвируя одну из аксиологических установок общества: «карпе дием» («лови момент» с латинского), употребляемое применительно к потреблению жизненных благ, превращается в умозрительную практику по ловле вневременных карпов, являющейся, по всей видимости, метафорой самой поэзии.

Однако поэт не уходит полностью в воображаемый мир, не строит иллюзий насчет жизни, не возводит воздушных замков (в смысле не надеется на перенесение их в физическое измерение). Он сознает, что одно без другого (то есть поэзия без давления извне: искусство вообще в своей основе вырастает из трагедии: «нормальному» человеку нет нужды в изобретении иных миров) невозможно: «айсберг не может быть без маяка / маяк не может быть без айсберга». Что, по сути, позволяет рассматривать «Экспресс...» как сравнительно зрелую книгу, не делая скидок на дебют.

Немного, правда, смущает ничем не прикрытый инфантилизм автора (истоки которого, как верно отметил Валерий Шубинский в послесловии, следует искать во внимательном прочтении Михаила Кузмина). Но все же стоит заметить, что он довольно аутентичен его поэтике (см. уже вышецитируемый пассаж с «карпе дием», например), но также отражает общемировую тенденцию на инфантилизм. Тут, как писал Иосиф Бродский, «какова твоя жертва, таков оракул»: нравится, не нравится, а претензий поэту не выставишь. Что, в свою очередь, говорит о том, что в русской изящной словесности на один голос стало больше.