Вуди Аллен как эквивалент синих джинсов

Нью-Йорк – тот самый город из черно-белых кинокартин. Кадр из фильма «Манхэттен». 1979

На русском языке в издательстве «КомпасГид» вышли три тома «Мечтателей Бродвея», а также роман «Четыре сестры». История про молодость, про город и про грезы, стремительные взлеты, падения и совесть, про жертвы и про стойкость, про жуткое упрямство, влюбленность и прощания, сомнения и веру, бессилие и боль, про плату за взросление, про старость и любовь. Об этой истории и «собственной» Америке, похожести людей, особенностях времени, границах между жанрами и видами искусства в беседе с Верой БРОЙДЕ рассказывает французская писательница Малика ФЕРДЖУХ.

– Малика, в пансионе «Джибуле», где живут персонажи романа, даже кошек зовут как великих артисток экрана. Они, как в старом кино, разумеется, не говорят: только ходят повсюду и смотрят, наблюдают за всеми и внимательно слушают жизнь. Справедлива ли мысль о том, что вы взяли себе ту же роль – роль коричневой плюшевой кошки?

– «Плюшевый» – мне нравится это слово. Я представляю себе очень старый удобный диван, на который не страшно посадить пятно, потому что оно не будет заметно. Да, кошки – отличные наблюдатели, но отнюдь не судьи. И всегда находят в доме самое удобное место для наблюдения. Между прочим, пока я отвечаю на ваши вопросы, одна из моих кошек смотрит на меня, развалившись на самой верхней книжной полке. По-моему, она умеет читать, но тщательно это скрывает.

– А кто из вас был первым, открывшим для себя Америку: мадам Ферджух, начавшая писать «Мечтателей Бродвея», или Джослин Бруйар, ее герой, который прибыл в США, когда закончилась война? В тот год он ел на день Благодарения индейку с тыквенным вареньем, не зная что и думать об этом странном сочетании продуктов, пока не осознал, что в нем, пожалуй, и заключается вся суть: сама страна была такой – и сладкой, и соленой.

– Мой личный Нью-Йорк всегда был тем городом из старых кинофильмов, которого на самом деле никогда и не существовало. Этот город состоит из плывущих по экрану кадров, снятых в жанре «нуар», и чудесных мюзиклов 30–50-х годов. Я ходила в кино, во французскую синематеку, и во мне росло ощущение, что я знаю Нью-Йорк с рождения. Мне долго казалось, что этот город для меня такой же родной, как и Париж, в котором я живу уже больше 50 лет. И так же долго я избегала реальной встречи с ним: мне не хотелось видеть его «вживую». В первый раз я поехала в Нью-Йорк только в 2012 году. На тот момент большая часть «Мечтателей Бродвея» была уже написана, так что поездка не слишком повлияла на содержание трилогии. Но я вам скажу: задолго до «Мечтателей…», в 1990 году, я взялась за роман, основанный на мюзикле, главная героиня которого – танцовщица из Парижской оперы – получает роль в спектакле на 42-й улице. Вся история разворачивалась в Нью-Йорке, который я тогда еще в глаза не видела! И кто бы мог подумать, что пройдет двадцать два года, прежде чем я снова отправлюсь в Большое яблоко? Так что я работала со своим «багажом», состоящим из фильмов, романов и путеводителей. Чуть позже я опубликовала еще один роман, действие которого происходит в джунглях Амазонки: их я тоже никогда не видела – лишнее доказательство того, что не обязательно где-то «быть», чтобы «знать и чувствовать». Нет ничего странного в том, чтобы писать о Средневековье, о самураях, о Людовике ХIV, хотя ни у одного писателя, насколько мне известно, нет машины времени. Точно так же шестидесятилетний мужчина может хорошо описать интимную жизнь тридцатилетней женщины. Или поставить себя на место убийцы, никого не убивая. Это совершенно не обязательно – к счастью!

– Прогулка с собакой и взгляд Фреда Астера, нагрудный платочек и лодочки в тон, каштаны в газетных кульках и прокуренный бар, где не видно ни зги – только слышно, как кто-то печально поет об осенней любви... Что вы ищете в старом Нью-Йорке: вдохновение или защиту?

– Мы часто тоскуем по эпохе, которую не застали. Порой нам нравится музыка тех лет, когда мы только родились, а то и раньше лет на тридцать. Человеческое воображение склонно идеализировать места, события, людей, времена, которые безвозвратно ушли. Мечты, фантазии – в умении им отдаваться, в умении их населять, хранить и на них опираться, творить из них что-то свое, что-то новое, наверное, и проявляется человеческая сила… Защита? Может быть. Это магия художественной литературы, музыки, фотографии, архитектуры – одним словом, искусства. Ведь оно способно унести нас туда, где мы физически не можем оказаться.

– Когда на несколько мгновений на первый план романа выходит Вуди Аллен, то в памяти всплывает та картина, которую он снимет спустя десятки лет. Речь, разумеется, о «Полночи в Париже», герой которой уносился в ту эпоху, где чувствовал себя как дома. Не кажется ли вам, что вы с ним кое в чем немыслимо похожи?

– Странно, что вы меня об этом спросили. Потому что, по правде говоря, я не так уж люблю кино Вуди Аллена. Мне оно кажется «застывшим» и театральным. Для меня кино – это κίνησις, движение. Но да, у нас с ним определенно есть общая ностальгия. Что мне нравилось, когда я писала «Мечтателей Бродвея», так это возможность воссоздавать – по-своему, конечно, – тот исторический момент, когда рождалась артистическая личность, будущая знаменитость, имя которой и сегодня многое говорит читателю. Мой замысел заключался в том, чтобы Вуди Аллен стал своеобразным «мостом» между «тогда» и «сейчас». Его появление стало для меня способом кое-что показать, рассказать и, может быть, доказать, что Америка 1948 года не так уж от нас далека, и проблемы, существовавшие в 1948 году, никуда не делись: расизм, сексизм, американское доминирование в мировой культуре и тому подобные вещи. Вуди Аллен был, наверное, чем-то вроде эквивалента синих джинсов. Прошло семьдесят лет, а они все не устаревают.

– Порой мечтатели Бродвея так говорят, как это делают герои старых фильмов, которым хочется красиво подражать. Чья копия верна: искусства или жизни?

– Искусство – это жизнь. Без нее оно мертво. А жизнь без искусства станет неуютной, пустой, печальной и бездушной к человеку. Искусство – это сопереживание, оно следует за жизнью, требуя отклика, мнения, точки зрения на себя, на других и на мир.

– Просперо Безеридес, которого хозяйка пансиона считала чудаком, уверен в том, что для просмотра фильма нет ничего на свете лучше, чем бархатное кресло в уютном темном зале. В Вам это кажется утратой?

– Мне часто вспоминается одна фраза Жан-Люка Годара: «В кино мы поднимаем голову, а перед экраном телевизора опускаем». Это верно и для планшетов, и для телефонов, и для всего такого прочего. Когда я смотрю фильм в первый раз, я предпочитаю делать это в кинотеатре. Там мы не только поднимаем голову, мы еще и двигаемся! Справа налево – чтобы следить за бегущим персонажем, за перемещением операторской камеры, чтобы рассмотреть пейзаж, панораму… С экрана планшета взгляд схватывает всё разом. Он не останавливается на мелочах. А ведь именно «мелочь» нередко оказывается самой важной. В фильме Жака Тати «Время развлечений», который я смотрела в широком, семидесятимиллиметровом формате, надо было постоянно следить за тем, что творится в каждом из четырех углов экрана, потому что самые замечательные, остроумные, яркие, тонкие или забавные вещи, придуманные режиссером, жили своей жизнью именно там, – и все происходило одновременно. Иногда это были совсем крохотные, едва заметные события. Я вспоминаю маленькую модель самолета, стоящую в углу барной стойки в большом ресторане, где ужинают три десятка человек. Это совсем маленький, миниатюрный самолетик. В начале ужина он задирает нос кверху, бодрый и веселый, как прибывающие гости. А потом мало-помалу, пока продолжается ужин, самолетик в своем углу начинает медленно опускать свой вздернутый нос. В самом конце мы видим, как он, бедный, уже валится, скособочившись, словно символ общей усталости гостей и затянувшегося вечера. Я заметила этот самолетик только с третьего раза, хотя смотрела фильм на большом экране. А на восемнадцатидюймовом экране он полностью пропадает! Самолетик выглядит почти невидимой царапиной, затерявшейся среди декораций… Как заметить дрожание век на планшете? Для меня самая страшная пытка – экраны в самолетах. Я никогда не смотрю фильмы в самолетах. К тому же в них сокращают сцены, чтобы пассажиры успевали посмотреть фильм за время полета. Это все равно что изменить желтый или красный цвет картины, потому что в музее невозможно регулировать освещение.

– Известен ли вам хоть один большой поэт, писавший так же плавно и легко, как Лестер Янг играл на саксофоне? Или Джослин, во все глаза смотревший на звезду, не разглядел тяжелого труда, поскольку Лестер Янг всегда умел его скрывать?

– Я думаю, что все подлинные писатели и художники слова прежде всего великие трудяги: десять процентов таланта – что, кстати, уже немало, и девяносто процентов труда. И, конечно, все без исключения великие артисты – ремесленники. Джинджер Роджерс жаловалась, что у нее кровоточили ноги, потому что Фред Астер всегда был недоволен и хотел без конца репетировать, репетировать, репетировать один и тот же номер. Это могло продолжаться три недели ради трехминутной сцены в фильме. Нужно вложить очень много труда, чтобы публика его не заметила. Добиться внешней легкости очень непросто. Для этого требуются огромные усилия. Ведь вам приходится бороться с сопротивлением исходного материала: для танцора это собственное тело и сила тяжести, для писателя – словарь и грамматика, для скульптора – дерево или мрамор. У Оскара Уайльда был забавный и, как водится, очень изящный ответ на вопрос о том, как прошел его рабочий день. «В первой половине дня я ставил запятую, а во второй – вычеркивал ее». Боже мой, это так верно!

– Мечты о том, чтобы петь и танцевать, срывать овации и принимать цветы, играть и флиртовать, веселиться до упаду и никогда не скучать, ни о чем не сожалеть, ни за что не унывать, – кому такие хрупкие и вечные мечты присущи в большей мере: героям или юности, эпохе или городу, воспетому Синатрой?

– Я писала своих Мечтателей для тех, кто, как и я, обожает старые черно-белые фильмы и «нуар», Фреда Астера и Джинджер Роджерс, американские мюзиклы и джаз. Я писала для многих, но в первую очередь – все-таки для молодых: для тех читателей, которые еще вчера были подростками, а теперь у них впереди вся жизнь, и они, такие какие есть, уж не знаю, счастливые или несчастные, стоят перед сложнейшим выбором: какую дорогу избрать, на что положить свои силы, талант, и в чем их талант. Их ждут серьезные размышления и очень глубокие переживания – именно в этот момент решается, приведет ли к желаемому выбранный ими путь. Но знают ли они сами, чего хотят? Далеко не всегда. Добьются ли они успеха? Далеко не все. В общем, это время надежд, время возможностей. В сущности – очень короткий, даже слишком короткий период жизни. Но он безмерно важен. Вот почему меня так волнует эта тема.

– Чему вас научили персонажи, с которыми вы вместе жили в городе, где кажется, что все возможно, где так легко найтись и потеряться?

– Сначала они доставили мне массу проблем! Представьте себе – сломали запястье той руки, которой я пишу, а потом еще и бедренную кость. Мало того, что я три месяца передвигалась в инвалидной коляске, так вдобавок ко всему у меня еще началась бессонница, потому что я писала по американскому времени. Но нет, я не жалуюсь, ведь именно тогда благодаря им мне удалось узнать о том, что, оказывается, можно играть на фортепьяно с рукой на перевязи и танцевать с загипсованной ногой, петь, не издавая ни звука, быть великой актрисой, не выходя на сцену, и слышать аплодисменты публики в кабинете, где я совершенно одна. Надеюсь, что и мои молодые читатели и читательницы откроют для себя такое же волшебство!