Вдруг на затылке обнаружился прыщик

Обветшалое, ничем не приукрашенное… Фото Екатерины Богдановой

Нелегко определить жанровую принадлежность текстов Александра Давыдова. Если это и проза, то скорей партитура, нежели текст. Не повесть, не философский трактат. Некий их синтез, неповторимо оригинальный, повествование-размышление, в котором не выражена явно фабула как последовательность событий, а сюжет – это движение картин с их внутренней созерцательной динамикой. Сюжет напряженный, перенасыщенный содержанием, разматывающий незримые смысловые узлы в словесную секвенцию. Творчество Давыдова необыкновенно целокупно. В нем есть подлинная новизна, но отсутствует суетное разнообразие экспериментаторства, нет и монотонности. Это многообразное единство, как бы единый метатекст, метасимфония, каждая часть которой – фрактал, обладающий свойствами целого и в то же время неповторимо единичный. Авторский словарь преизбыточен, индивидуализированный, прием не выпячен. Тема – устремление к истине. Это генеральный лейтмотив.

Последнее по времени произведение Давыдова – диптих: «Янус-2, или Тумор хуманоид» («Знамя», № 5, 2023) и «Обнаженная душа» («Знамя», № 4, 2024). Вроде совершенно разные на первый взгляд вещи, но вместе составляют как бы две части складня – единой истории души на двух последовательных стадиях онтогенеза, и неважно, что сами по себе герои – нонконгруэнтные существа, их связует поступательное развитие темы «человек на исходе земной дистанции». Тема, затрагивающая всех и каждого.

В первой части излагается нетривиальная история пожилого бицефала. Вообще бицефалия – довольно редкий феномен даже в рамках паранормальной медицины, а данный случай – и вовсе исключительный. Tumor humanoid, второе название повести – новообразование, доселе небывалое. А началось-то все вроде бы с ерунды: «Вдруг на затылке обнаружился прыщик, непонятное новообразование. Пугающий прыщик рос быстро. Каждое утро он щупал его пальцами, вскоре обнаружив, что тот набух, будто налился кровью, и уже стал размером с детский кулачок. Приспособив два зеркала, мне удалось его разглядеть в подробностях. И только представьте, как был шокирован, обнаружив едва проклюнувшееся на затылке мятое младенческое личико. Выходит, я превращался в монстра. Подобных уродцев я когда-то видел в кунсткамере, двухголовых, четвероногих». Усиливаясь осмыслить с ним приключившуюся метаморфозу, протагонист не то воображает себя древним Янусом, не то и впрямь оказывается им. Однако как человек мужественный, но мнительный, он беспокоится о чисто медицинской стороне дела. То ли младенец исподволь выдавит его из жизни, или он сам, его личный череп вдруг сделается могильным ящиком для малыша. Надо бы обратиться к врачу, но ведь с такой акциденцией не заявишься в поликлинику. И он отправляется к своему старому другу Лекарю, это тоже не вполне каноничный персонаж, не знахарь, но как будто и обскурант медицины официальной. По жизни Лекарь как бы альтер-эго Януса, они сызмальства пребывают в диалоге-соперничестве между собою, который не затихал и в заочные периоды несвиданий. И теперь их встреча обернулась столкновением, так сказать, двух противонаправленных нарративов. Лекарь, собирая анамнез, повел опрос пациента в духе Порфирия Петровича из «Преступления и наказания», а Янус, почуяв неладное, предпочел ретироваться, пока над ним не учинили, ради его же блага, разумеется, какую-нибудь жуткую медицинскую процедуру. Тут надобно отметить, что у Лекаря была ассистентка (сожительница? жрица Эскулапа?). И они вместе последовали за Янусом на улицу неотступным конвоем.

А вот что это за улица, в какой реальности пролегла, сказать затруднительно. Как-то все вдруг заметили, что очертания местности не вполне соответствуют эмпирическому хронотопу. Кому приснилось? Янус ли вовлек преследователей в свой иллюзион, или это продукт коллективного снотворчества? Очень странный город, словно окаменевшая память детства друзей-оппонентов, кенотаф ностальгии. Безжизненный вначале, тот город постепенно начал заселяться какими-то человеческими тенями. Есть ли исход из него? И где обрести истинную жизнь, если детство – это потерянный рай? Оказавшись, так сказать, в точке схода земного существования, Янус Второй, двигаясь вспять времени, из детства пробился в вечность, вышел в потаенную дверку одного из причудливо вымечтанных домов и – по коридору между мирами – в вечную жизнь, где предстал в своей янусической ипостаси выгоняющим солнце руками из храма-ангара. Что значит эта картина? По отношению к эмпирической реальности – это прообраз его судьбы в вечности. Он еще не сбылся, не осуществился, но ему предначертано, если сподобится. Я понимаю это как иллюстрацию посмертного преображения в мифологической системе координат. Итак, апофеоз «Януса-2» – это возможность его апофеоза в будущем. Но часы его временной жизни еще не остановились. Временная жизнь еще не кончена.

Следующая стадия личного метаморфоза – это уже, собственно, разлучение души с телом. Обнаженная душа – имаго, оставляющее свой плотяной кокон. Но и это в действительности еще не смерть. Это своего рода эксперимент, и проводит его над собой субъект повествования, но на полном серьезе, причем оставленное душой тело не умирает, а продолжает по инерции жить, или симулировать жизнь, напоминая биоробота (об этом можно бы написать отдельную повесть). Где же происходят эти странные события? В литеросфере, которую автор определяет как свою особую и «весьма настойчивую» реальность. Точнейшее определение! Но прежде чем обратиться к приключениям обнаженной – во всех отношениях – души, надобно рассмотреть подзаголовок повести «Обнаженная душа», весьма многозначный: «Юмористический монолог, обращенный к неизвестному другу». «Юмористичность» здесь указывает не только на неотъемлемо присущий автору юмор, но и, возможно, отсылает к «божественной комедии». Это так называемая commedia spirituale, или «духовная комедия», как в средневековой Италии назывались разыгрывавшиеся на уличных подмостках пьесы о том, какие испытания претерпевает после смерти человека его душа. В точности об этом, в конечном счете, здесь и повествуется.

Второй аспект в подзаголовке не менее важный – это адресация к неизвестному другу. Монологи Давыдова диалогичны по существу. «Диалогичный монолог» – лишь кажущийся оксюморон: монолог – форма высказывания, диалогичность – внутренняя интенция.

Экспозиция: повествователь, он же субъект текста, у западного окна созерцает закатный город, город бедственный. Западное окно – окно смерти. И вскоре с безымянным героем происходит нечто необычайное: «Какое же чувство я испытал, потеряв свое тело? Все же некоторое недоумение, хотя настойчивая мысль, переходящая в намеренье, меня к тому исподволь готовила. Но одно дело фантазия, другое – ее столь конкретное воплощение. О потере тела можно пофантазировать, но тут ведь не умственная манипуляция, не игра мысли, не дерзкая идея, а целый вихрь чувств. Странно или нет, но среди них я не отыскал горечи. В моей жизни было несчетно потерь. Наверно, все же эта была наибольшая – по крайней мере, таковой выглядела. Но все-таки много горче были потери родных, друзей».

Поначалу он витает близ своего тела, которое совершает заученный ритуал обыденных действий. Он придерживается к новому состоянию, не решаясь еще на взлет. Парит над городом. А потом в какой-то момент в сопровождении Ангела Хранителя подымается выше под аккомпанемент канонады. Земля охвачена огнем вражды и перманентной войной. Казалось бы, парадокс: автор-герой-рассказчик стремится ввысь, погружаясь в себя, и через углубленное самопознание приближается к небу истины, как бы проходя последовательно все фазы религиозного становления человечества как стадии духовного онтогенеза. Он проживает свой духовный анабазис в видении, а это актуальная часть реальности.

Первая сфера – «детский» космос, космос мифологический, когда личное и детство мира совпали. Он принципиально отличен от космоса научного, релятивистского, бездонного, темного. И главное, этически безразличного. Это сказка и поучение. Затем взору «вовлеченного наблюдателя» открылась как бы хрустальная сфера, которая, однако, нецелокупна и не устояла, прохудилась, растрескалась: «Это было создание окрыленного ума, но инфантильной души еще тогда не повзрослевшего всечеловечества». Осмелюсь предположить, что это космос философов. Затем, при дальнейшем восхождении, ведомый ангелом «бестелесный субъект» оказывается в странном пространстве, которое и описать-то нелегко. Обветшалое, «ничем не приукрашенное». Это словно кладовка с максимальной концентрацией существования, как описывает ее свидетель, как бы колодец ностальгии. Высвободившись из «экзистенциального изолятора», своего рода ловушки, они очутились в нижнем небе. Открылась внутреннему взору почти идиллическая картина с праведниками на облаках, бряцающими на невещественных арфах. Однако небесные гармонии бестелесный летчик усиливается услышать – и не слышит. Видимо, еще не готов, сознает он, и это абсолютная кульминация. Тут заканчивается духовная одиссея, и герой обнаруживает себя сидящим у западного окна. За правым плечом – добрый ангел.

Как понять увиденное? Что же это было? По существу, репетиция исхода, репетиция мытарств. Можно сказать, что «Обнаженная душа» – это апофеоз творчества, трагический апофеоз. Но в финале ангел протягивает временно развоплощенному писателю перо из своего оперения. Пока жизнь длится, продолжается и творчество. Верно и обратное.