Я очень и очень болен

Не хотите принять участие? Не надо. В пьянстве нет ничего хорошего. Александр Трифонов. Шахматы. 2021

Тема, конечно, неисчерпаемая. И все же коснемся ее. Хотя бы слегка. Вот Иннокентий Анненский:

Муть вина, нагие кости,

Пепел стынущих сигар,

На губах – отрава злости,

В сердце – скуки перегар…

У Александра Блока все еще хуже. Жуть беспробудности дышит в стихотворении Блока:

Грешить бесстыдно,

непробудно,

Счет потерять ночам

и дням,

И, с головой от хмеля

трудной,

Пройти сторонкой в божий

храм.

Похмельная гарь, оседая в мозгу, заставляет чувствовать стыд с утроенной силой. Проедающий сознание стыд вдруг заменяет бытие и сознание. Да, страшно и жутко. Гулко гудит в голове, и человек, искавший Бога, предпочитает ему опьянение. Хотя все равно ползет, весь разбитый, в Божий храм.

Иначе у Пушкина. Его хмель радостен:

Что смолкнул веселия глас?

Раздайтесь, вакхальны припевы!

Да здравствуют нежные

девы

И юные жены, любившие нас!

Полнее стакан наливайте!

На звонкое дно

В густое вино

Заветные кольца бросайте!

Такое вино не сулит ничего страшного. Оно не перейдет в есенинский крик:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась

эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным

полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Тут алкоголь, как и у Блока, сплошной и страшный. И материализуется черный человек из каких-то потусторонних слоев, и диктует он, черный, поэму. Но стоило ли сжечь себя алкоголем? Даже для того, чтобы так написать.

Николай Глазков ближе к Пушкину. Вот его четверостишие, финал, думаю, будет знаком многим:

Из рюмочек хрустальных

и стеклянных

Я коньяки и вина часто пью,

Но не люблю, не уважаю

пьяных,

А трезвенников – тоже

не люблю!

А вот Галич серьезен. Человек, сидящий в кабаке под облаками, заказывает еще «коньячку» – с сакральным отчаянием выжившего, выбравшегося оттуда, откуда не многим удается:

До сих пор в глазах –

снега наст!

До сих пор в ушах – шмона

гам!..

Эй, подайте мне ананас

И коньячку еще двести

грамм!

Да, разное вино вспыхивает на площадях и улицах русской поэзии. У Игоря Северянина все пошловато-эстетски. Наверное, специально, чтобы Лев Толстой, грозно глянув, заругал:

Вонзите штопор в упругость

пробки, –

И взоры женщин не будут

робки!..

У Мандельштама вино дается отстраненно. Мандельштам – поэт античного мрамора и мистически-двойственных форм. Вот вино в поэзии Мандельштама:

В таверне воровская шайка

Всю ночь играла в домино.

Пришла с яичницей хозяйка,

Монахи выпили вино.

Алкогольное неистовство Владимира Высоцкого расходилось такими завораживающими историями, что до сих пор завораживает:

Считать по нашему,

мы выпили немного.

Не вру, ей-богу. Скажи, Серега!

И если б водку гнать

не из опилок,

То что б нам было с пяти

бутылок?

Вторую пили близ прилавка

в закуточке,

Но это были еще цветочки,

Потом в скверу, где детские

грибочки,

Потом не помню – дошел

до точки…

Не хотите принять участие? Не надо. В пьянстве нет ничего хорошего. И Омар Хайям нам не указ. Может быть, под опьянением он вообще подразумевал что-то вроде божественного экстаза. Кто знает.