Семья «Титаников» колеблет океан

История «Титаника» – сугубо западная, противоположная истории Тунгусского метеорита, который мы разобрали в прошлом номере «НГ-EL». В этот раз, едва успел корабль затонуть в апреле 1912-го, как понеслось художественное освоение трагедии. Еще до конца года вышло две книги, написанные выжившими пассажирами. Как жаловались редакторы, газеты были затоплены потоком стихотворений о «Титанике» (тогда еще в ежедневной прессе публиковали стихи). Кого не печатали, те выпускали их отдельными сборниками. Но это было сугубо американо-европейское явление. Россия в целом осталась в стороне, хотя иностранная поп-культура свободно проникала в любом виде – от детективных рассказов про Пинкертона до модных танцев из той же Америки, о чем распевалось в соответствующих куплетах: «Матчиш – хороший танец, кэк-уок – вроде, его привез голландец в своем комоде».

Валерий Брюсов в стихотворении «При электричестве» через полтора месяца после кораблекрушения лишь в одной строке касается парохода – «Семья «Титаников» колеблет океан» и ни словом не упоминает о случившемся. Самым известным откликом русской интеллигенции на катастрофу стали случайные слова Александра Блока в его дневнике: «Гибель Titanic’a, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть еще океан)». После того, как их опубликовали, кто только не оттоптался на несчастном поэте, приписывая ему все возможные пороки и мерзости, цинизм, душевную пустоту и бессердечие. Иные пытались Блока защищать, мол, дальше в дневнике идут слова: «Бесконечно пусто и тяжело». Но они не связаны скорее всего с «Титаником», поэт писал за истекший день все подряд, в один абзац. Полностью за 5 апреля 1912 запись выглядит так: «Эти дни: «Гамлет» в Художественном театре (плохо). Письмо от Н.Н. Скворцовой, боюсь за нее. Вчера в «Тропинке» с мамой. Гибель Titanic’a, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть еще океан). Бесконечно пусто и тяжело».

Блок, разумеется, не нуждается ни в каком оправдании. Написал и написал, между прочим, и весьма туманно. Видно, что для него это не главное событие, а нечто в одном ряду с новыми спектаклями. Тем не менее и этот беглый отклик заслуживает более подробного рассмотрения. В том же 1912 году было опубликовано стихотворение Томаса Харди «Столкновение двоих» (The Convergence of the Twain) с подзаголовком «Строки на гибель «Титаника» (Lines on the loss of the Titanic). Харди на тот момент считался величайшим английским поэтом из живущих, ему было 72 года. Он бросил писать романы и обратился к сочинению стихов, случай редкий в истории литературы, ведь обычно в молодости грешат стихоплетством, а в старости переходят к прозе.

Его «Столкновение двоих» (перевести название на русский весьма затруднительно, я выбрал такой вариант) стало, с одной стороны, авторитетным поэтическим откликом на событие, с другой – откликом весьма неожиданным, а для кого-то – шокирующим. Вот как его характеризуют: «…отсутствие сострадания и даже какого-либо упоминания о больших человеческих потерях», «…читатель ожидает увидеть горе, описание хаоса или эмоциональный рассказ о личных потерях, но в стихотворении нет ничего подобного».

Нечто похожее вменяют и Блоку за упомянутую дневниковую запись. Харди, конечно, не «радуется», но и не горюет. Он описывает катастрофу «Титаника» как воздаяние за человеческую гордыню и тщеславие, подчеркивает, что природа в столкновении с цивилизацией побеждает. Так что Блок и Харди, говоря языком второго, имели convergence, в данном случае – совпадение. Вместо того чтобы распустить сентиментальные нюни по поводу гибели множества невинных людей, ужаснуться катастрофе, они сухо и трезво выразили волнующие их мысли, причем Блок сделал это негласно, в личном дневнике, а Харди – во всеуслышание, отдав стихотворение в печать.

Если охарактеризовать «Столкновение двоих» с точки зрения языка, то это нелегкое чтение. Институтского английского однозначно не хватит. На тридцать три строки множество редких, малоупотребительных слов (начиная с названия), сложный синтаксис. Это как иностранцу, не владеющему русским в совершенстве, понять блоковское «Ты помнишь? В нашей бухте сонной / Спала зеленая вода, / Когда кильватерной колонной / Вошли военные суда», написанное в те же годы. С этими строками: «Четыре – серых. И вопросы / Нас волновали битый час». Или: «Нам было видно: все четыре / Зарылись в океан и в ночь» и т.д. Как бухта может быть «сонной»? Почему вода «спит»? Какие вопросы «волновали»? Зачем час «битый»? Как можно «зарыться» в океан или в ночь, когда в словаре написано, что зарываются в землю? и т.п.

Стихотворение Харди с описанием лежащего на дне судна противоположно упомянутому брюсовскому «При электричестве», с его пафосом триумфа науки и техники (почему он про кораблекрушение и не упомянул):

Победный ум прошел за годы

сотни миль;

При электричестве пишу

я эти строки,

И у ворот, гудя, стоит

автомобиль;

На полюсах взвились

звездистые знамена;

Семья «Титаников» колеблет

океан;

Подводные суда его взрезают

лоно,

И в синеву, треща, взлетел

аэроплан.

Имелся в России еще один поэтический отклик на событие: «На «Титанике» Михаила Зенкевича. Стихотворение весьма примечательное – пример того, как «правильно» отреагировать на трагедию. Там есть и сочувствие («В близкую гибель еще не веря… Трупным холодом по телу подуло»), и эмоциональная личная история («Не прощай, а до свиданья, Элен! Элен! / Перед смертью я успел принять причастье / Из золотого потира твоих колен»), и описание хаоса («Расступитесь! Дорогу дайте – / Первыми сойдут женщины и дети!», Обезумевших от страха парализуют дула / В упор наведенных револьверов…»). Представлено и видение из дореволюционной России жизни американского высшего класса: «Элен», родители в Филадельфии (вспоминаем Остапа Бендера), «С замороженным шампанским звякнул хрусталь / Бокалов у лакеев на подносах».

В западной традиции кораблекрушение к началу XX века занимало место сегодняшней авиакатастрофы. Плавали много и часто, других вариантов добраться до той же Америки не имелось, но и тонули нередко, суда и навигация были еще несовершенны. Так что провожали пароходы совсем не так, как поезда, хотя последние тоже сходили с рельсов. Под парусом погибли поэт Шелли и дочь Виктора Гюго. Традиция писать стихи о трагедии на море существовала давно, из знаменитых примеров: «Люсидас» Джона Мильтона 1638 года, «Гибель «Геспера» Лонгфелло 1842-го, «Гибель «Германии» Дж.М. Хопкинса 1876-го, «Джон Мейнард» Теодора Фонтане 1885-го. В прозе кораблекрушение лежит в основе приключений Гулливера и Робинзона, «Детей капитана Гранта» и «Острова доктора Моро».

Но «Титаник» как сверхсовременное судно не должен был потонуть. Потому его гибель была воспринята с такой остротой и легла на хорошо подготовленную почву одновременно. Этим и объясняется такой эмоциональный отклик на Западе. В России подобной традиции не было. Она только-только начала становиться морской державой в полном смысле слова, когда есть мощный не только военный, но и гражданский флот.

Конечно, был пожар на пароходе в 1838 году на Балтике, когда едва спасся Тургенев, и это имело немалый отклик в его писательской судьбе. Выдающийся художник (и писатель-документалист) Василий Верещагин погиб на «Петропавловске» в русско-японскую войну. А Лев Толстой перевел для «Круга чтения» из «Постскриптума моей жизни» Гюго рассказ «Неверующий» с его заключительными словами: «Но в этой страшной суете кораблекрушения, где ужас людей отвечает хаосу волн и где всякий думает только о себе». Но в целом тема морских катастроф для русской литературы была не характерна. Возможно, поэтому гибель «Титаника» не всколыхнула ее так сильно.

Советские писатели про «Титаник», понятно, не вспоминали. Лишь после смерти Сталина кое-что начало появляться, например у Юрия Левитанского, но надо было дождаться фильма Кэмерона, чтобы русскому человеку навязали этот сюжет как родной.