Вышел на арапа, канает буржуй

Есть нечто от звона Дантовских терцин в стихах Ильи Сельвинского. Великолепие фауны: тигр, спускающийся с гор и хребтом своим повторяющий их очертания, переходит в условно-метафизическую вечность, где собеседуют поэты. Цветовые лучи поэзии Сельвинского созидают силовое поле, из которого невозможно выйти. Размах поэта велик: тут и стихи, написанные на бандитском жаргоне, и громадные здания его поэм – «Пушторга» или «Улялаевщины». Стиль Сельвинского размашист, избыточно роскошен, решителен, рассчитан на эпос.

Впрочем, гротеск пьесы Сельвинского «Пао-Пао» лежит в ином измерении. Это гротеск в белых декорациях, как предложил Станиславский. Гротеск в декорациях утопии. Орангутанг хочет стать человеком, или человек очеловечить орангутанга? Пьеса Сельвинского столь же виртуозна, сколь и серьезна. Боксер Роберт Дитрих, ставший жертвой конкурентов, не может распоряжаться своим мозгом, предназначенным для эксперимента. Атташе, поддавшись уговорам безумного брата-ученого, отдает серо-золотой человеческий мозг исследователю, чтобы дальше замелькали абсурдно фантастические ленты. Пао-Пао, лохматый пук волос в костюме, пародия на человека, решает, что западная жизнь, его окружающая, слишком скучна. И перебирается в СССР – в цивильном костюме, конечно. Идеология вступает в свои права.

Жестче ли все у Булгакова, чей Шариков сразу приходит на память? У Булгакова схема проста: интеллигенция, породившая шариковых, должна поставить их на место. С обезьяной труднее – у нее оказывается хорошая способность к мимикрии. Коли суть жизни грызня, остается развивать нечто, глубоко помещенное в тебе:

Если, к несчастью, ты Кант

или Беркли,

То будешь хоть в Англии, хоть

в Германии,

Как рыба, прыгающая

на зеркале,

Как лампочка, зажженная

в кармане.

Стоит, я думаю, переиздать эту пьесу. А главное – поставить.

* * *

В молодости Сельвинский поэтизировал речь бандитов:

Вышел на арапа. Канает

буржуй.

А по пузу – золотой бамбер.

«Мусью, скольки время?» –

Легко подхожу...

Дзззызь промеж роги... –

и амба.

Только хотел было снять

часы –

Чья-то шмара шипит:

«Шестая».

Я, понятно, хода. За тюк.

За весы.

А мильтонов – чертова

стая!

Привет бродяге и беспутнику Вийону. В поэзии Сельвинского много цвета. Все наполнено людьми, люди рисуются густо и разнообразно.

Пейзаж – это тот граненый

рубин,

Который вправляется в сердце

короны.

В поэзии мгла философических

глубин,

Молнии политики, ухищренно

скроенные,

Только тогда вонзятся в цель,

Когда поэтизм поэзии цел,

И даже в агитке, даже

в пародии,

Как же тут можно забыть

о природе?

Сельвинский черпал из Маяковского, и сам в этом признавался

Предо мной отель «Istria».

Вспоминаю: здесь жил

Маяковский.

И снова тоски застарелой

струя

Пропитала извилины мозга.

Бывает: живет с тобой

человек,

Ты ссоришься с ним

да споришь,

А умер – и ты сиротеешь

навек,

Вино твое – вечная горечь...

Сельвинский добывал рифму, как золотоискатель: отовсюду. Находя ее там, где ее как будто и нет. Он был метафизиком стиха:

Новаторство всегда

безвкусно,

А безупречны эпигоны:

Для этих гавриков

искусство

Всегда каноны да иконы.

Новаторы же разрушают

Все окольцованные дали:

Они проблему дня решают,

Им некогда ласкать детали.

Он чувствовал и видел животных так, как никто в поэзии:

Обдымленный, но избежавший

казни,

Дыша боками, вышел

из тайги.

Зеленой гривой он повел шаги,

Заиндевевший. Жесткий.

Медно-красный.

Угрюмо горбясь, огибает падь,

Всем телом западая меж

лопаток,

Взлетает без разбега

на распадок

И в чащу возвращается опять.

* * *

Смутное время бывало в России не раз. Трагедия «Рыцарь Иоанн» была написана Сельвинским во время его путешествий по Европе и Азии и подходит ко многим временам. Развал общества. Хотя во времена Ивана Болотникова – главного персонажа этой трагедии – таким понятием, как общество, не пользовались.

Сельвинский – изощренно-сложный мастер стиха, уверенный строитель прозы. Он редко прибегал к пустому украшательству. Он работал именно из глыб. Его «Рыцарь Иоанн» исполнен действием, как толстая ветвь листвою. И разворачивается листами, звездами диалогов и монологов. И снова громогласно звучат стихи: чеканные и льющиеся. И снова и снова мелькают параллели с нынешним временем, от которого не спрятаться в замечательные стихи, как ни пытайся.