Тяжелая атлетика

Герои книги идут по дорожке, проложенной когда-то в романах Диккенса про Николаса Никльби и Оливера Твиста. Кадр из фильма «Оливер Твист». 2005

Герои Гэри Шмидта, чье детство будто скисло, как если б это было оставленное где-то среди пустых пакетов парное молоко, живут той странной жизнью, что кажется реальной: удушливой, тревожной, стесненной или «ложной» – и вместе с тем внезапно, пронзительно «хорошей», идущей по дорожке, проложенной когда-то в романах Чарльза Диккенса про Николаса Никльби и Оливера Твиста. Герои Гэри Шмидта живут такой же жизнью: похожей на истории, случившиеся в книгах, которые они, читая как свои, стараются подстроить не только под себя, но также и под мир, что сверху нависает, пугающе осклабясь. И преданный Меркуцио, и злобный Калибан, и жалкий старый Лир, и шут его бесстрашный, и принц несчастный датский, и бедный глупый мавр, и все другие тоже, придуманные парнем, который жил давно и очень далеко, проникли в город Хиксвилль, где мальчик Холлинг Вудвуд играл на сцене духа (в позорных желтых брюках – почти колготках даже, украшенных к тому же цыплячьим пухом сзади), где он сердился глухо (как Гамлет на отца), где по уши влюбился (Ромео пробудился!), простился кое с кем (пришлось смириться с тем, что идолы и боги, как питчеры в бейсболе, нередко тоже мажут, пасуя перед «стражей») и понял как-то вдруг, спустя десяток пьес, что этот человек вообще-то не исчез. Шекспир и вправду здесь: и в сердце, и в словах, и в солнечных лучах, а также в снежных бурях, в тумане и слезах, – он жив, как остальные, его друзья и Мирил – та самая «Джульетта», которая сказала, что нет на свете духа, который был бы лучше, чем милый Холлинг Вудвуд. И «Битвы по средам» закончились счастлиʹво: для Холлинга и Мирил, оставленных на время их «папой» Гэри Шмидтом, задумавшим трилогию, в которой эти «Битвы...» – лишь первая «глава».

Вторую Шмидт придумал, избрав героем Дуга, который вместе с Холлингом учился в средней школе, но после той истории в другой уехал город. И там, на новом месте, в романе про него, источником загадок, вопросов и сомнений, источником открытий, решений, впечатлений совсем уж неожиданно явился Одюбон, писавший птиц Америки, которые и ныне, как выяснилось в книге, летают между строк. Вторая часть трилогии была куда мрачней, куда печальней первой, хотя и завершилась, как «Битвы...», на подъеме, вселяющем надежду и веру в «невозможное» – обыденно счастливое, действительно хорошее... Какой была бы третья, последняя «глава», когда бы Гэри Шмидт писал ее тогда, пятнадцать лет назад?

Возможно, что она, забавно тарахтя и трепетно пыхтя, как это делал Холлинг, взрослея «под Шекспира» и новости о мире, который во Вьетнаме, разбитом на «высоты», разрезанном на «зоны», в конце шестидесятых был так еще далек, – поведала о том же, о чем и две другие: о Вере в Человека и всяком прочем тоже – Искусстве, Силе Слова, Учителе и Боге, Любви до крышки гроба (и после – ну еще бы), о Мудрости, о Доме, Бейсболе, Профитролях, доставленных, по счастью, из «Булочной у Гольдмана» каким-то чудом вовремя. Возможно, что она – тогда, а не сейчас – смогла бы это все, как раньше, передать: словами персонажей, которые не знали, что кто-то их подслушивал, записывая тайно и некоторые фразы, и мимику их даже, и шепоты, и паузы, и шутки, и ругательства, – выхватывая Жизнь, со всеми ее красками, со всеми ее пятнами, с распущенными нитками и черными, огромными, зияющими дырами. Но Гэри Шмидт решил, что строить тот же мир – мир прошлого и детства, утраченного кем-то, мир сложного соседства, мир между двух огней, в эпоху «теплых» войн, а также всяких прочих, домашних и не очень, – он будет в этот раз по новым чертежам.

Подобно тем пакетам, откуда брали хлопья, зачерпывали «звезды», вытаскивали пальцами «подушечки» и «кольца», которые так важно, со слов разумных старших, с утра в себя запихивать, заталкивать поглубже, чтоб жить как можно лучше и радостно расти, – у Мирил Ли Ковальски (той самой, да, конечно) жизнь, в общем, точно так же – внезапно опустела, едва она узнала, едва примчалась первой, едва, назвав фамилию, услышала, увы, что мальчика пытались, но так и не смогли: с такими переломами, поймите, шансов нет, удар был слишком сильным, он умер прямо здесь, нам очень-очень жаль, платочки на столе. А где-то там, по радио, вещали о Вьетнаме, осаде пехотинцев, застигнутых в Кхесани, обстрелах всех позиций и тысячах погибших. И лишь один Шекспир, пожалуй, мог ответить: как быть и для чего, и надо ли оно, и стоит ли того, зачем и что потом? Доступен, человечен, беспроигрышно вечен: Шекспир-то ведь такой – вы знаете, живой. А Холлинг, как же он? А Холлинг просто мертв: еще вчера был тут, читал Шекспира вслух, паясничал чуть-чуть, встречал рассвет в лесу, спасал свою сестру и слушал «чпок» и «ш-ш», звучавшие как джаз, когда он ловко так откупоривал колу... И вряд ли этот мир – мир Мирил и других: родителей его, сестры и миссис Бейкер, учившей так читать, так чувствовать Шекспира, чтоб он казался близким, чтоб он казался здешним, чтоб он был частью жизни, творящейся все время, – когда-то будет тем же... тем самым то есть местом, где дышится легко, где хочется всего. По крайней мере Мирил в начале третьей книги не верила уже ни в новый старый мир, ни в собственные силы, ни в дружбу, ни вообще – во что-нибудь красивое. Как, собственно, и Мэтт, который в этой книге, представ вообще впервые, связал, того не зная, не только «завтра» с Мирил, но также Дуга с Холлингом, себя – со всеми ими, три части – воедино.

Гэри Шмидт. Вот так запросто. Пер. с англ. С. Силаковой.– М.: Розовый жираф, 2024. – 416 с. (Вот это книга!)

Историю про Холлинга и битвы по средам в той самой первой части рассказывал он сам. Про птиц и Дуга Свитека рассказывал Дуг Свитек. Про Мирил и про Мэтта рассказывает Гэри. И это, как ни странно, смущает, словно боль, засевшая не в теле, а где-то за пределами: ее не ощущаешь с такой же остротой, с какой она должна – а разве не должна? – насквозь пронзать тебя. Меняя нарратив с «привычного» на «взрослый», он будто забывает, кого тут сам играет. А мы не в курсе даже, откуда этот кто-то, как дух какой бесплотный, рассказчик «чужеродный» – пронюхал вдруг так много про Мирил и про Мэтта. Их мысли, их секреты, их чувства и вопросы, не заданные взрослым, но заданные жизнью, и методы их личные найти свои ответы в историях из прошлого, написанных другими, но именно для них, – такие вещи просто... точнее – «так вот запросто» – наверно, невозможно в подробностях узнать. А значит – Шмидт их выдумал. Точнее – сконструировал. В отличие от Холлинга, а также Дуга Свитека, как будто не придуманных, а вынутых из жизни и точно, аккуратно – ну словно это пазлы – в истории те самые им «просто» помещенных, герои третьей части воссозданы по памяти и нравственным подсчетам, которые, пожалуй, не очень-то надежны. Возможно, Шмидт ошибся, решая те Задачи, которые он раньше, и в «Битвах...», и в «... нормально», уже как будто ставил. Хотя и там, конечно, порой мелькали схемы, являя швы и стрелки писательского замысла и встроенной морали, но жизнь казалась честной: она их то со смехом, то шепотом, то с кличем обычно заслоняла, латала, штриховала. В последней книге серии Задачи победили, и встреча Мэтта с Мирил, и то, чему они друг друга научили, и то, к чему их Шмидт, подстраивая мир, так долго подводил, «велев» читать про Дороти, кирпичную дорожку, про Льва и про Тотошку, – все это, навалившись, лишило книгу силы и тайной, бесподобной, правдивой как бы жизни.