Это чудный поэт

Судя по всему, Рубцов неоднократно получал большие дозы радиации.  Фото из книги Николая Коняева «Николай Рубцов»

Подав осенью 1967 года заявление о приеме в Союз писателей, Рубцов сообщил:

«Родился в 1936 году в селе Емецк Архангельской области.

Поскольку родителей лишился рано, воспитывался в детском доме в селе Никольском Тотемского района Вологодской области.

В 1950 году закончил 7 классов. После этого:

1950–1952 – студент лесотехнического техникума (г. Тотьма Вол. обл.)

1952–1953 – кочегар тралового флота (трест «Севрыба», г. Архангельск)

1953–1955 – студент горно-хим. техникума (г. Кировск Мурманской области).

В 1955 г. работал слесарем-сборщиком на военно-испытательном полигоне в г. Ленинграде. В этом же году был призван на военную службу на Северный флот.

1959–62 гг. – рабочий Кировского завода в г. Ленинграде.

В 1962 г. сдал экзамены экстерном за десять классов и поступил в Литературный институт им. Горького.

В настоящее время – студент 5-го курса этого института».

Пройдемся по этим вехам более подробно.

Отец Рубцова в 1940 году был переведен в Вологодский горком партии. Но вскоре после начала войны он ушел на фронт. А мама скончалась в июле 1942 года. У нее был порок сердца. Впоследствии Рубцов напишет:

Мать умерла.

Отец ушел на фронт.

Соседка злая

Не дает проходу…

Я смутно помню

Утро похорон

И за окошком

Скудную природу.

После похорон бесприютными остались трое мальчишек и одна девчонка (две другие сестры Рубцова умерли от болезней и голода еще раньше). Всех ребятишек местные власти вскоре раскидали по разным детским домам. Николай мечтал, что, как только кончится война, вернется отец и заберет его к себе. А отец перестал подавать о себе весточки еще в 44-м году. Мальчишка думал, что он погиб. Но нет: старший Рубцов выжил, однако завел новую семью, в которой родились двое детей. Николай разыскал его лишь в 1955 году. Но та встреча принесла ему одни разочарования.

В 1950 году Николай Рубцов, окончив семилетку, попытался поступить в Рижское мореходное училище, но из-за возраста его туда не приняли, поэтому он вскоре подал документы в Тотемский лесотехнический техникум. Спустя два года несостоявшийся мореход уехал в Архангельск, где устроился кочегаром на одном из рыболовецких судов. В Тотьме судачили, будто он срочно расстался с их городом из-за неразделенной любви к студентке местного педучилища Татьяне Агафоновой. Но кто (или что) в реальности заставил его сорваться с насиженного гнезда, до сих пор достоверно неизвестно.

В 1953 году Рубцов сдал экзамены в горный техникум Кировска (Мурманская область). Но в маленьком северном городке ему было неуютно, и он через два года уехал в Ленинград, откуда его вскоре призвали на Северный флот. Так он оказался на эскадренном миноносце «Острый».

Его бывший сослуживец Фокин вспоминал:

«Эскадренный миноносец «Острый» стал на долгие четыре года не только местом службы, но и родным домом. Боевой пост Коли, визирщика-дальномерщика артиллерийской боевой части, был на фок-мачте, повыше командного мостика, а мой, машиниста котельного, – намного ниже ватерлинии. Его кубрик – под носовой надстройкой, мой – под ютовой палубой. И хотя нас разделяло всего около ста метров, виделись мы нечасто. Корабельная служба, строгое расписание боевых вахт в походе не совпадали с нашими желаниями, а мы уже выяснили, что оба пишем стихи. Но мы все же встречались между вахтами, перекуривая на юте полярными ночами, светлыми от всполохов северного сияния, где-нибудь у берегов Новой Земли или еще подальше».

Позже выяснилось, что миноносец «Острый» во время ядерных испытаний на Новой Земле входил в отряд оцепления и визуально-приборных исследований. Судя по всему, Рубцов неоднократно получал большие дозы радиации.

После демобилизации Рубцов устроился в Ленинграде на Кировский завод: сначала его взяли кочегаром, а затем перевели шихтовщиком в копровый цех. Настроение у него тогда было не самое веселое.

«Вообще живется как-то одиноко, – писал он тогда своему другу по Северному флоту Валентину Сафонову, – без волнения, без особых радостей, без особого горя. Старею понемножку, так и не решив, для чего же живу. Хочется кому-то чего-то доказать, а что доказывать и кому доказывать – не знаю. А вот мне сама жизнь давненько уже доказала необходимость иметь большую цель, к которой надо стремиться».

В этот короткий ленинградский период Рубцов из всех своих современников более других выделял и ценил Глеба Горбовского и Иосифа Бродского. Уже через 30 с лишним лет после гибели поэта вологодский литературовед Виктор Бараков обнаружил письмо Рубцова, адресованное Герману Гоппе. Рассказывая о ленинградских поэтических турнирах, Рубцов в марте 1960 года сообщил своему адресату:

«Конечно же, были поэты и с декадентским душком. Например, Бродский. Он, конечно, не завоевал приза, но в зале не было равнодушных во время его выступления. Взявшись за ножку микрофона обеими руками и поднеся его вплотную к самому рту, он громко и картаво, покачивая головой в такт ритму стихов, читал:

У каждого свой хрлам!

У каждого свой грлоб!

Шуму было! Одни кричат:

– При чем тут поэзия?!

– Долой его!

Другие вопят:

– Бродский, еще!

– Еще! Еще!

После этого вечера я долго не мог уснуть и утром опоздал на работу, потому что проспал. Печальный факт тлетворного влияния поэзии, когда слишком много думаешь о ней, в отрыве от жизни, в отрыве от гражданских обязанностей!»

Одним из завсегдатаев ленинградских поэтических турниров был Борис Тайгин (он же Павлинов). Когда я в конце 90-х годов приступил к сбору материалов для словарей русских писателей, он сам вышел на меня и рассказал о том, как записывал на магнитофон выступления Геннадия Алексеева, Дмитрия Бобышева, Глеба Горбовского, других молодых и дерзких ленинградских поэтов; потом перепечатывал их стихи на машинке и пускал в самиздат. В начале июня 1962 года Тайгин затащил к себе и Рубцова. В первую встречу молодой поэт принес ему много рукописных листов, а заодно продиктовал 10 текстов. В другую – новые варианты старых стихов. В обе встречи Рубцов выпивал. Это мешало Тайгину работать. Но в итоге он все-таки отобрал у нового своего приятеля 38 стихов, которые сложил в сборник «Волны и скалы». Тайгин сам все еще раз перепечатал и переплел – получилось шесть небольших книжечек. Одну из них Рубцов представил для прохождения творческого конкурса в Литературный институт.

В Москве у Рубцова появилось страстное желание печататься уже в официальных изданиях. Куда он только не стучался! Но первым его пригрели две редакции: журнала «Юность» и журнала «Октябрь». Евгений Евтушенко вспоминал, как Рубцов принес в журнал «Юность» стихи: «Я весь в мазуте, весь в тавоте, зато работаю в тралфлоте!..» Поэт рассказывал: «Был он [Рубцов. – В.О.] худенький, весь встопорщенный, готовый немедля защищаться от ожидавшихся обид, в потертом бушлатике, с шеей, обмотанной пестреньким шарфом, за что его прозывали «Шарфик» Однако если первое звонкое, лихое стихотворение проскочило цензуру без сучка и задоринки, то крошечный сатирический шедевр «Репортаж» о разбитном корреспонденте, сующем микрофон в рот усталому пахарю, блюстителям идеологии стал поперек горла, они уперлись рогом и ни за что не хотели его пропускать».

Впрочем, Рубцов писал тогда очень разные стихи. Году в 63-м у него вдруг вырвались такие строки:

«Возможно, я для вас в гробу

мерцаю,

Но заявляю Вам в конце концов,

Я, Николай Михайлович

Рубцов,

Возможность трезвой жизни

 отрицаю».

Эти строки дошли до ректора Литинститута. Рассказывали, будто ректор был в ярости. Он не понимал, как не алкаш, а молодой парень мог отрицать саму возможность трезвой жизни. Короче, получив нагоняй, Рубцов очень расстроился, но, как говорили, при выходе из ректорского кабинета он бросил такую фразу: «Я пропил уже целые тома своих стихов».

Выгнали Рубцова из Литинститута 3 декабря 1963 года. Однако он быстро смог восстановиться, правда, пришлось перейти на вечернее отделение. Но летом 1964 года произошел новый скандал…

Его выгнали. Рубцов после этого махнул в родные вологодские края. Потом, правда, вернулся в столицу и в январе 1965 года был восстановлен в Литинституте. После восстановления в институте вокруг Рубцова продолжило виться очень много разных людей. С ним виделись и Вадим Кожинов, и Владимир Соколов, и Станислав Куняев, и Анатолий Передреев, и много кто еще. Но мало кто пытался ему помочь.

Раннее сиротство сделало поэта одиноким навсегда…  Василий Перов. Дети-сироты на кладбище. 1864. Русский музей

«Были бы у меня средства, я никогда не печатал бы стихи, не стремился бы к этому, так как, насколько я убедился, стихи, вернее, хорошие стихи (не говорю о себе), печати не нужны. Это обстоятельство, как самый печальный цветок в букете остальных печальных обстоятельств в жизни пишущих ребят, не имеющих литературного имени».

Весной 1967 года Рубцов попытался вступить в Союз писателей. В архиве в его приемном деле сохранились рекомендации Феликса Кузнецова и Александра Яшина.

«Поэтическое дарование Николая Рубцова, – отметил в своем поручительстве Яшин, – настолько бесспорно и уже так отчетливо выявилось в двух его книгах и в журнальной и газетной периодике, что я не вижу необходимости в подробной характеристике его работы. Рекомендую принять поэта Николая Рубцова в члены Союза советских писателей».

Вопрос о приеме Рубцова был 22 апреля 1967 года рассмотрен на общем собрании Вологодской писательской организации.

«Я, – заявил Василий Белов, – давно и с большим интересом слежу за творчеством Николая Рубцова. Еще в Литинституте знал многие его стихи Особенно по душе пришлась подборка в «Октябре» – тут я почувствовал подлинное своеобразие этого талантливого поэта».

Борис Чулков добавил:

«Н. Рубцов разрабатывает свою линию в поэзии: он вроде бы и традиционен, но в то же время во многом его стихи и новаторские, потому что он смело, упорно вводит традиционность формы в свой творческий обиход, как бы воскрешает полузабытое и показывает это полузабытое с новой стороны».

А вскоре московское издательство «Советский писатель» выпустило книгу Рубцова «Звезда полей» (позже поэт ее вместе с циклом «Зеленая трава» защитил в Литинституте на «отлично» в качестве диплома).

Тогда же родился гимн студентов Литинститута конца 60-х годов. Я имею в виду песню «В горнице моей светло» на стихи Рубцова. Сейчас эта песня известна прежде всего в музыкальной обработке композитора Александра Морозова. Но первый вариант придумал прозаик Николай Голден. Он в 67-м году приехал с Урала поступать в Литинститут (до этого он работал аппаратчиком электролиза на заводе в Каменске-Уральском). В общаге Голден нашел своего земляка Виталия Кодолова, а тот познакомил его с Рубцовым. Первая встреча привела к скандалу. А позже именно Голден подобрал на гитаре мотив к «Горнице» Рубцова.

Весной 1968 года дело Рубцова наконец поступило в Москву. В приемной комиссии Союза писателей России стихи молодого поэта прочитали Яков Козловский, Дмитрий Ковалев, Сергей Васильев и Виктор Боков. «Это чудный поэт, замечательный поэт», – заявил Козловский. Это предопределило решение москвичей. Все дружно проголосовали за прием Рубцова в союз.

Здесь надо добавить: жил поэт как-то неприкаянно. Он никогда не имел достатка. И быт его был вечно необустроен.

В конце 1968 года Рубцов решил обратиться к секретарю Вологодского обкома КПСС Василию Другову. Он подготовил письмо, в котором сообщал, что начиная с 1962 года у него отсутствовал постоянный адрес. Все это время поэт, цитирую его письмо: «... снимал «углы», ночевал у товарищей и знакомых, иногда выезжал в Москву – на период экзаменационных сессий. В общем, был совершенно не устроен. При вашем благожелательном участии (вы, конечно, помните встречу с вами вологодских и других писателей) я получил место в общежитии. Искренне и глубоко благодарен вам, Василий Иванович, за эту помощь, так как с тех пор я живу в более-менее нормальных бытовых условиях. Хочу только сообщить следующее:

1. Нас в комнате проживает трое.

2. Мои товарищи по месту жительства – люди другого дела.

3. В комнате, безусловно, бывают родственники и гости.

Есть еще много такого рода пунктов, вследствие которых я до сего времени не имею нормальных условий для работы. Возраст уже не тот, когда можно бродить по морозным улицам и на ходу слагать поэмы и романы. Вследствие тех же «пунктов» я живу отдельно от жены – впрочем, не только вследствие этого: она сама не имеет собственного жилья. Среди малознакомых людей я привык называть себя «одиноким». Главное, не знаю, когда это кончится».

Однако потом Рубцов передумал и никуда свое жалобное послание отсылать не стал. Тем не менее до Другова дошли известия о проблемах поэта, и он распорядился выделить ему однокомнатную квартиру в одной из пятиэтажек.

В 1969 году Рубцов наконец окончил институт. У него вроде начала налаживаться нормальная жизнь. К нему в Вологду из Воронежа переехала молодая поэтесса Людмила Дербина. Издательство «Советская Россия» сообщило ему, что будет предлагать поставить в план выпуска 1970 года новый его сборник – «Зеленые цветы».

Но в сентябре 1969 года у Рубцова возникла потребность в срочной поездке в Москву. А там он оказался никому не нужен. Никто из бывших приятелей ночевать его к себе не пустил. Он пристроился на чердаке одного из домов по улице Профсоюзной возле отопительной батареи.

Уже в начале 1998 года прозаик Сергей Каменев принес мне рукопись о Рубцове. Он рассказывал, как во время учебы на юриста его постоянно бросали на подмогу к участковым милиционерам, и во время одного обхода дворов он наткнулся на Рубцова.

«При нем не было никаких документов, а лишь небольшой желтый чемоданчик. Балетка. Задержанного доставили в 120-е отделение милиции. При свете вид доставленного был жалок. Измятое пальто, рваные туфли, испуганный вид. Немного погодя задержанный назвался Рубцовым и сказал, что он приехал к своему другу, но отыскать его не смог. Поэтому решил заночевать на чердаке. Никаких документов при нем не было, но он открыл свою балетку, и на стол высыпалось множество исписанных листков, какие-то конверты, официальные ответы. «Это из журнала «Юность». Это из журнала «Знамя», – торопливо объяснял доставленный. – Я поэт. Вот тут написано: Рубцову». Кажется, тогда дежурный проверил фамилию в адресном столе. Было решено отпустить задержанного. Инспектор розыска, который вел беседу, несколько раз посмотрел на рваные туфли Рубцова, а потом произнес: «Вон у нас в углу вещи. Третий месяц лежат, никто не откликается. Там есть почти новые туфли. Примерь». Рубцов как-то смутился. Но внешний вид рваных туфель подтолкнул к соблазну. «Примерь. Подойдут, уйдешь из милиции в обновке». Он примерил. В самый раз. С потеплевшими глазами ушел он в ту холодную ночь. Как отшельник, как беспризорный. Он ушел, чтобы жить лишь в поэзии».

В Вологде у Рубцова тоже возникли проблемы. Он с Дербиной то ругался, то мирился. В 1970 году поэт даже принял мышьяк. Но тогда все закончилось только расстройством желудка.

Свои отношения Рубцов и Дербина решили официально оформить сразу после празднования 1971 года. Заявление в ЗАГС они подали 9 января. А в ночь на 19 января случилась трагедия. В ней обвинили Дербину.

На суде Дербина в последнем слове заявила: «Я отрицаю, что я его (Н. Рубцова. – В.О.) убила умышленно. Но убила его я. Он умер от моей руки». Суд приговорил ее к восьми годам лишения свободы.

Позже, насколько мне известно, выяснилось, что, возможно, скончался Рубцов не от руки Дербиной, а от сердечного приступа: у него было очень больное сердце. Но легенду историки литературы опровергать не стали.

Осенью 2010 года Дербина прислала мне свои новые стихи. Я приведу одно из них:

«Трава забвенья по Руси –

во все концы, во все пределы.

Родные, дедовы наделы

травой забвенья поросли.

Грустят останки деревень,

крик петуха стал нынче редок.

О, как бы удивился предок,

восстав из вечности

в наш день!

Трава забвенья много лет

не помнит жнейки звонкий

стрекот.

Над ней лишь дикой птицы

клекот.

Ужель то весь грядущих бед?

Трава забвенья по лугам –

во все концы, во все пределы.

И только снеги, снеги белы

вновь облегчают душу нам.

Людмила Дербина

P.S. Это из последних стихов. Очень больно видеть наши российские просторы в траве забвенья».

Не хочу ни обвинять, ни оправдывать эту женщину. Бог ей судья!

А обещанный Рубцову издательством «Советская Россия» сборник «Зеленые улицы» вышел через полгода после его смерти.