Летят века тире песка мгновения

Когда «приемы и приемчики» невидимы, стихотворение парит. Фото Алексея Лобачевского

Как-то на вопрос о ближайших творческих планах Феликс Чечик ответил предельно лаконично: «Жить». Что же, собственно, до стихов, то они регулярно печатаются, в том числе в российских толстых журналах. Поэтические подборки этого года – «Капелька огня» в «Урале» и «Под звуки и разрывы сердец» в «Дружбе народов». С поэтом Феликсом ЧЕЧИКОМ беседует Елена КОНСТАНТИНОВА.

– Феликс Михайлович, невольно вспоминается строка из вашей подборки в «Дружбе народов» в нынешнем году: «бездна – мы». Когда у вас возникает «ощущенье, что пришел конец надежде», говорите ли себе что-то похожее: жизнь все равно должна продолжаться, нужно сохранять спокойствие духа, делать дело – «возделывать свой палисадник»?

– Говорить-то говорю, занимаясь самогипнозом, но все чаще ловлю себя на мысли, что сегодня спокойствие духа невозможно, если не сказать – подло. При этом «возделывание своего палисадника» не противоречит вышесказанному, а напрямую из него вытекает. Более того, исходя из своего многолетнего опыта – «старинное дело», если не сказать безнадежное, только тогда и возможно.

– Насколько вы впускаете внешнее: «мир, сошедший от цифири с ума, стоит на голове», «на экране мышья от жизни беготня» – во внутренний? И неужели возможно совмещать «трагедию Пуччини и легкость бытия»?

– Разве внешнее меня спрашивает? Входит без спросу. Башня из слоновой кости – не мое. Что же касается возможности совмещения «трагедии и легкости»: только на стыке этих, казалось бы, несовместимых понятий и происходит что-то дельное. По крайней мере, у меня.

– В одной из «Игр в бисер» автор и ведущий этой телепередачи Игорь Волгин назвал вас хорошим поэтом. Вы равнодушны или чувствительны к похвалам?

– Спасибо Игорю Леонидовичу за добрые слова! Кстати, он написал очень важное для меня предисловие к моей книге «Алтын». За что ему отдельное спасибо! Было бы лукавством, если бы я сказал, что равнодушен и нечувствителен к похвале: конечно, приятно, когда о тебе говорят какие-то приятные слова люди, мнением которых дорожишь. И это важно и ценно не только в начале твоего пути. Но гораздо важнее, на мой взгляд, когда ценимый тобой человек говорит тебе пусть и не совсем приятные вещи, но по делу. Это, конечно, сначала ранит, но потом понимаешь, что сам – из-за замыленности своего взгляда – этого не замечал, и пытаешься по мере своих сил что-то в себе преодолеть или как минимум не повторять.

– Тогда же Волгин процитировал вашу строку: «Мы не Георгия Иванова / ученики, а Ходася». Между тем лет семь назад вы отреклись от своего противопоставления: оно «надуманно, если не сказать – высосано из пальца», а то стихотворение сочли «своего рода диалогом-спором с поэтом Денисом Новиковым», «под очень сильным влиянием» которого находились и хотели таким образом от него освободиться. Как пришло понимание, что пора?

– Не то чтобы я «отрекался» от этого высказывания, а уж тем более не отрекаюсь от этого давнего стихотворения. Написалось и написалось. На тот момент, видимо, для меня было важно выбраться из-под катка поэзии Дениса Новикова. Это очень дорогой для меня автор – если не основной из наших современников.

– Кстати, как и Ходасевич, среди ваших поэтов Георгий Иванов, Арсений Тарковский, Давид Самойлов, а также Владимир Соколов (так, как его, «уже не любил никого!»). Чему они вас научили?

– Это, конечно, далеко не весь список моих поэтов. Если его продолжить – боюсь, займет несколько страниц. Видимо, следует поставить вопрос несколько иначе: чему меня научила вся русская поэзия, условно говоря, от Державина до наших дней? Во-первых, конечно, смирению. Во-вторых, пониманию того, что: «Сколько ни сделано открытий в стране себялюбия (от себя добавлю – осознания), там еще осталось вдоволь неиследованных земель».

– Вы стажировались у профессора Вольфганга Казака в Институте славистики Кёльнского университета сразу после окончания Литинститута?

– Нет, во время учебы на третьем курсе. Непосредственно с Казаком я особенно не контактировал: приходя каждый день в институт, помогал в работе над «Лексиконом русской литературы XX века» – основным трудом знаменитого слависта. От меня требовалось исправлять какие-то стилистические неточности, нежели смысловые. В остальное время я должен был углублять свой немецкий язык, но не отличался особым прилежанием: после Москвы 1990 года, поверьте, было чем заняться в Кёльне. За что был вызван на ковер к Herr профессору и получил соответствующую взбучку за частые пропуски занятий.

Мне повезло: я там познакомился с прекрасными Изольдой Баумгертнер и Аннетой Юлиус. Изольда писала стихи и переводила на немецкий русскую поэзию и прозу, в первую очередь Иосифа Бродского. К сожалению, несколько лет назад Изольды не стало. В прошлом году я подготовил посмертную книгу ее сочинений «Zu zweit/Вдвоем», которая вышла в московском издательстве «Синяя гора». С Аннеттой – глубоким и разносторонним человеком – вот уже более 30 лет как дружим: переписываемся, обмениваемся впечатлениями и мнениями о происходящем, а если, как полтора года назад, повезет – встречаемся. Кстати, она мне очень помогла в составлении книги нашего общего безвременно ушедшего друга.

– Еще один из отзывов о вас – самобытный поэт. Как думаете, за счет чего? И как бы охарактеризовали свое направление в поэзии?

– Если верить словарям, а им верю: самобытность – это «своеобразное, неповторимое, оригинальное проявление, не похожее на другие, массовые, всеобщие. Во-вторых, самобытность – это природность, укорененность в культуре...» Любой хороший поэт самобытен, в противном случае он плох. При этом хороший поэт всегда средоточие многих составляющих: собственного дара, труда и в первую очередь всего предыдущего культурного слоя, благодаря которому он и возник. На пустом месте ничего возникнуть не может. Самобытен ли я? Не мне о том судить. Хочется надеяться.

Что же касается направления: не думаю, что оно у меня есть. И, откровенно говоря, не уверен, что должно быть. А какое было направление у Пушкина или Мандельштама? «Лучшие слова в лучшем порядке» – единственно возможное направление.

– Предлагаемые вами толкования слов, явлений, понятий обнаруживают неожиданные смыслы: музыка «отсутствующей речи»; «слышу голос Финского залива, / как с цепи сорвавшегося пса»; «скорость света плетется позади»; «летят века тире песка мгновенья»; «памяти сердцебиенье». Или: «поэзия не что иное / как мрачной бездны на краю / божественная паранойя / и разговорчики в строю…»

– Неожиданность или, если угодно, парадоксальность смыслов – не самоцель. Если благодаря этому стихотворение не буксует, не самоповторяется – чего греха таить, и такое случается, – есть шанс, что оно состоится. Конечно, это один из тысячи профессиональных приемов – ремесло еще никто не отменял. Но когда «приемы и приемчики» (из личной переписки с Натальей Горбаневской) невидимы, а стихотворение парит, значит, оно удалось.

– Чтение какого-то конкретного поэта подтолкнуло вас разделить стихи не только на ранние, но и на зрелые и поздние?

– Тому подтверждение – чтение всей русской поэзии. Хотя, конечно, существуют исключения. Тот же Новиков. Удивительным образом у него нет или почти нет ранних (то есть ученических) стихотворений: даже в 14 лет это уже ни на кого не похожий и именно самобытный поэт.

– Вы из тех поэтов, кто проецирует лирического героя и его факты/детали биографии на самого себя. Зачем так раскрывать себя?

– Я, хочется надеяться, лирический поэт: «гвоздь у меня в сапоге / кошмарней, чем фантазия у Гёте!» (Владимир Маяковский. «Облако в штанах») и «Я, я, я! Что за дикое слово!» (Владислав Ходасевич. «Перед зеркалом»). Ни о чем и ни о ком другом лирический поэт не думает: он сосредоточен только на себе любимом, чем и интересен себе в первую очередь и уж потом, возможно, окружающим.

– Не поделитесь предысторией цикла восьмистиший «Эскизы» и стихотворения «Состарюсь на твоих глазах…»?

– Никаких особенных предысторий не было, или я их не помню. «Эскизы» сложились так, как сложились – невольным образом и независимо от меня: в какой-то период времени написалось энное количество стихотворений, и я почувствовал, что их связывает общий нерв и некоторое формальное сходство. В той или иной степени это касается и «Состарюсь на твоих глазах…». Думаю, есть смысл привести его целиком, благо оно короткое, к тому же сомневаюсь, что все читатели нашей беседы с ним знакомы:

Состарюсь на твоих глазах,

и отразится в них

не вечный жид, а вечный страх,

моей любви двойник.

В них отразится ужас мой,

как в зеркале солдат,

с войны вернувшийся домой,

в послевоенный ад.

Я не силен в поэтической аналитике, а уж в своей собственной тем более. Это стихотворение мне дорого по ряду причин. Во-первых, оно обращено к моей любимой жене. А во-вторых, кроме личного переживания, надеюсь, мне удалось передать очень важное для меня ощущение единственности и неповторимости жизни. Или, если будет угодно: жизни-смерти.

– Вы регулярно выступаете со стихами в периодике и сети. Что же до книг, то их на сегодня далеко за десять. И это, как вы сказали до интервью, «ни хорошо, ни плохо. У меня книги выходят чуть ли не каждый год, а иногда – по две. Даже подумываю, что с этим надо бы притормозить». Почему?

– Это очень важная тема для любого пишущего человека. Постараюсь объяснить. Первая взрослая книжка – под взрослостью понимаю оригинальность – у меня вышла очень поздно. В 46 лет. Утешает лишь одно: и у Иннокентия Анненского первая книга появилась в том же возрасте. Я много пишущий автор: то ли от страха, что годы уходят, то ли еще от чего-либо. Конечно, в «многописании» существует вероятность самоповторов, но неписание для меня равноценно несуществованию. Правда, вот уже около года ничего не пишу. Это случилось не по моей воле. Надеюсь, что не навсегда.

– Остались ли в Израиле значительные поэты из бывших соотечественников?

– В Израиле были и есть значительные русские поэты: Юлиана Новикова, Михаил Дынкин, Юлия Драбкина…

– Позвольте процитировать вас: «Бессмертен человек, / хоть мир в предсмертном хрипе, / как лес и облака, / как горы и как реки, / покуда Том и Гек / плывут по Миссисипи, / до той поры, пока / не разлюбила Бекки». Тем не менее верите ли в пророчество из платоновского рассказа «Мусорный ветер» (1934): «Нет, не солнце, не это всемирное сияние энергии, и не кометы, не бродячие черные звезды закончат человечество на земле: они слишком велики для такого небольшого действия. Люди сами затомят и растерзают себя…»?

– Я не знал или забыл эти слова Андрея Платонова. Это очень страшное предсказание великого писателя. Но хочется надеяться, что оно ошибочно. В истории было много ужасных и, казалось бы, непоправимых событий, однако всегда – так или иначе – люди находили из него выход. Беда в том, что эти несчастья ничему так и не научили человечество, которое продолжает наступать на те же грабли. Верю, что литература и ее высшая форма – поэзия если не исправят ситуацию, то хотя бы послужат утешением.