Он жил на руинах

Выдавленный из родины, молодой поэт погиб в Париже… Николай Досекин. Париж. Улица Монмартр. Начало ХХ века. ГТГ

Приведу основные вехи поэтической жизни Бориса Поплавского:

В 7 лет столкнулся с футуризмом и лишился поэтического покоя.

В 14 лет столкнулся с бескровной революцией и лишился крова и Родины.

В 32 года столкнулся со смертью.

Футуризм, а шире – сопротивление устойчивому порядку и слов и значений не могло не восхитить юного поэта, жаждавшего, как любое детское сердце, чего-то небывалого, сиюминутного, рожденного на твоих глазах, но при этом не до конца опасного, вменяемого и все же человечного, слишком человечного. Давно замечено, что любой авангард быстро линяет. И футуризм смог за прошедшие 100 лет выстоять, не потускнеть лишь в тех своих частях, которые хоть как-то соотносимы с вневременными явлениями и чувствами. Точно так же классическая поэзия жива в тех строках и текстах, в которых присутствует воздух безвременных понятий, мыслей и переживаний. Словесная же сила «Дыр бул щыла» перестала действовать на дальних дистанциях, ее гравитация ограничена литературоведением и литературным анекдотом. А «Пели копыта били будто Гриб-Граб-Гроб-Груб» продолжат волновать нас, словно написанные только что на коленке в нашем присутствии.

Борис Поплавский был полноценным ребенком своего времени и с безжалостным чутьем совместил классическую и модернистскую традиции. Он рос в стране, охваченной поэтическим бумом, шумом и трепетом перед неугомонной и многочисленной поэтической братией. Поэты Серебряного века представляли из себя чуть ли не отдельный класс, по крайней мере это была очевидно заметная и яркая субкультура (наподобие позднейших хиппи, рокеров, рэперов). Здесь были и свои продюсеры (Бурлюк, Зданевич и пр.), свои меценаты (Борис Пронин и пр.), свои учителя (Вячеслав Иванов, Гумилев и пр.), поэты-исполнители и большая толпа фанатов, а также просто раздраженных лиц, лишь подогревавших своим возмущением общий ажиотаж вокруг нового явления поэзии в России. Каждый из нас, кто слушал в детстве пластинки, кассеты, CD-диски, поймет Бориса Поплавского, который мальчиком жадно приникал к новым записям современных исполнителей и подпевал, подстукивал ногой, делился с друзьями новыми дисками, то есть книгами, цитировал и втайне музицировал, вернее, версифицировал сам.

И вдруг в тот самый момент, в том возрасте, когда подросток уже готов перерасти подражательность и начать говорить от себя – пока урывками, робко, но все более нагло и откровенно, в возрасте 14 лет Борис Поплавский вместе с миллионами людей переживает описанное Розановым в страшном дневнике: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою историею железный занавес. Представление окончилось. Публика встала. Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось». И поэт, предуготовленный к лучшей, интересной жизни, к жизни, имеющей и семейные традиции, и вариативную социальную перспективу, к жизни, освещенной подлинным поэтическим даром, то есть поэт, человек, просто имеющий дом, вдруг оказывается лишенным всего внешнего окружения, всей наружной поддержки, его лишают улиц, площадей, заводов, фабрик, лесов, деревень. Все то, что должно было стать предметом поэтического осмысления, поэтического диалога, – все было убрано, вынесено за скобки жизни. Голый и нищий паренек оказался в русском гетто в Париже. Конечно, инерция культуры была велика, гетто было бравурным, цветастым, хорохорилось поначалу, но годы брали свое, Россия окончательно стала иной, закрытой и отныне неведомой. Она перестала поставлять в сердце и разум свои живые переменные образы. Родина, родной дом покинули поэта, предали его. Детского воздуха, набранного в легкие в начале жизни, поэту хватило ровно на то, чтобы еще столько же лет выдыхать его в чужой стране вне привычной атмосферы. И, выдохнув последние запасы, некрасиво скончаться от плохого наркотика в возрасте 32 лет.

Единственной вещью, которую он вывез из России и которая была почти независима от места проживания, был его поэтический дар. Тот набоковский дар Годунова-Поплавского, дар, выживший под красным колесом истории. Эта ручная кладь, этот Багаж другого Набокова вывезли Поплавского в вечность, где нет ни революций, ни убийств, ни потерь. И читатель может теперь бережно возиться с текстами поэта, наблюдая за атомами его судьбы, бьющимися в кристаллических решетках застывших стихотворений.

Колеса, локоны, шестипалые

руки и фотографии

Были основанием, но лодка

не тонула

Тысяча ног и нот

Не могли ей помочь уснуть

Потому что полночь настала

И луна поникла устало

Утро будет? – кто-то спросил

Нет – ответил кто-то без сил

Нет возмездия, нет

награждения

Свято все что касается

тления

Сборник «Автоматические стихи», составленный Борисом Поплавским, автоматически не вышел при жизни и ушел на дно архива, откуда всплыл лишь на исходе ХХ века. Автоматичность стихотворений Поплавского обозначала не только метод или выстраиваемый стиль поэта, это была и констатация неуправляемости своей судьбы, нить которой прядут и перерезают вечные Мойры. Автоматичность обозначала и неизбежность отражения всего высокого и низкого, что встречается в жизни человека. В последней дневниковой записи от 3 октября 1935 года за неделю до смерти Поплавский пишет: «Ne pleure pas, la vie est terrible (Перестань плакать, жизнь ужасна. – фр.), – говорю я себе, становясь на колени, ища тетрадь в нервном бешенстве тревожного бесплодия… Утром, во тьме упреков, дикая вспышка полумужского тела, глухая борьба, дневные сумерки. Снова ужас жизни и войны, дикими буквами кричащей на первой странице газет. Лягу, буду молиться, может быть, пройдет злая дрожь отчаяния».

Уехав юным из России, Борис Поплавский так и остался в состоянии этой юности. Он рос, не вырастая. Телом он взрослел, зрел, креп, но душа оставалась юной. Это отмечали его знакомые, это слышим и мы в его поэзии. Он не вырос до состояния спокойной зрелости, он отставал, в своем эмигрантском взрослом возрасте оставаясь ребенком, который любит: большие впечатляющие механизмы (дирижабли, корабли), мистику (ангелы, Мадонны, бесы), праздники (флаги, шары), который боится: смерти (холод, темнота), потерь (война, расставание), возраста (бессилье, безобразие). Поэзия Поплавского неразложима на эти лишь элементы, но они являются чуть-чуть базовыми, немного основными, вынесенными из доброго детства явлениями, которые пугали и восхищали его всю его недолгую жизнь ребенка во взрослом костюме.

Голубая душа луча

Научила меня молчать.

Слышу сонный напев ключа,

Спит мой садик, в лучах

шепча.

Замолчал я, в песок ушел,

Лег на травку, как мягкий вол,

Надо мной жасмин расцвел,

Золотое успенье пчел.

Я спокоен, я сплю в веках,

Призрак мысли, что был

в бегах,

Днесь лежит у меня в ногах,

Глажу я своего врага.

Я покорен, я пуст, я прост,

Я лучи отстраняю звезд,

Надо мною качанье роз,

Отдаленное пенье гроз.

Все прошло, все вернулось

вновь,

Сплю в святом, в золотом,

в пустом.

Боже мой! Пронеси любовь,

Над жасминным моим кустом.

Пусть минуют меня огни,

Пусть мой ангел в слезах

заснет.

Все простилось за детства дни

Мне на целую жизнь вперед.

Это не стихотворение из автоматической подборки, оно еще не окрашено скупостью вожделенного автоматического взрослого стиля. Взрослый человек – практичнее ребенка, он умеет водить машину, умеет поставить жизнь на крепкое основание, но радость непосредственного переживания для взрослого закрыта железной дверью времени. Слишком много подробностей запомнено, слишком много сил потрачено на встраивание в систему. Будьте как дети – это экстремистский лозунг. В «Повелителе мух» достоверно показано, к чему приводит власть детства над миром.

Борис Поплавский не был, безусловно, ребенком. Скитаясь в 15 лет по стране с севера на юг, на поездах, перекладных, среди ополовиненных солдат, среди разъяренных открывшейся перспективой социалистов, оторванный от семьи, он сохранял романтичные образы своего детства в стихах, и их несуразная беззащитность обозначилась столь же очевидно, как беззащитность его перечеркнутой жизни. Жизни бывшего человека. Строение стихотворений Поплавского содержит узнаваемые, ясные элементы, из которых общий смысл складывается по правилам случайного соединения неслучайных элементов. Стихотворения Поплавского – это разбитые часы, разложенные на части, которые поэт в упорной и безответной попытке складывает в разных вариантах, складывает шестеренки стопками, растягивает пружину на длину стрелок, полирует пустой корпус, натирает до блеска ремешок. Часы марки DOM. Тщета детского занятия, попытка вернуть к жизни часы ушедшего времени. Все элементы разумны и продуманы старым мастером, но кувалда пролетариата опустилась на стекло старого времени, разломав вместо своих цепей цепи человеческих жизней. Стихи Поплавского излучают чувство Потери с гигантской буквы «П». Потеря воодушевляла поэта, заставляла беречь себя и бороться с собой. Поплавский поплыл по Лете, пытаясь заново проплыть уплывшую дистанцию. Но Другие берега оставались в недостижимом прошлом. Но потерянное нельзя вернуть, его нельзя не потерять. Так пустота, отсутствие собранного высказывания и стало языком Поплавского. Он жил на руинах и складывал капители, портики, барельефы разрушенного храма. Ни сил, ни правды за его попытками не было. Он выкладывал узнаваемые элементы в мертвом холодном порядке, который не мог из безжизненного стать жизненным. На этом контрасте между не-заумными, живыми образами и странном автоматическом соединении их в единое не-целое – на этом контрасте и живет поэтика Поплавского. На руинах. На взорванном архиве.

Электричество горит,

читают книги

Золотых часов мечты стоят

Странник в бездне подобрав

вериги

Медленно танцует.

Грезит сад

Все спокойно на пороге смерти

На плотине время сны читает

Медленно в воде рисунки

чертит

Высоко над миром свет

летает

Все молчит в лесу, не спят века

Дождь идет на руки золотые

Смерть кричит во тьме

издалека

Но не слышат птицы занятые

Все темнеет.

Смерть издалека

Желая быть радикальным, пишущим и живущим наперекор общественной принятости, Борис Поплавский предполагал, что волевым усилием ему удастся создать новую поэтику, дать ей имя (автоматическая) и тем самым проникнуть и в тайны жизни и продлить свое имя за пустым занавесом времени. Ему все это и удалось, но его подлинный радикализм состоял в том, что он не отказался от классического стихосложения, не изгнал рифму из своих стихотворений: и ритм, и рифма всегда были его молчаливыми помощниками, с которыми он боролся, пытался избавиться от них, уйти в верлибр, но исходное классическое поэтическое мышление одаривало поэта столь богатым инструментарием, что отказываться от него было бы неразумно с профессиональной точки зрения. Поплавский тяготился, как ему казалось, рифмой, структурированностью русского стихотворения, но все его 185 автоматических стихотворений несут в себе неизымаемую классическую структуру. Форма помогала ему удерживать содержание. Которое никогда не было автоматическим. Автоматизмом Борис Поплавский хотел назвать то первичное до-разумное ощущение от стихии, от человека, от события – первичное ощущение, возникающее в человеке вне его прежнего опыта и приверженности. Внезапно на тебя слетают с неба капли – и в краткую долю секунды, когда ты еще не успел ни испугаться (дождь, а ты – без зонта), ни разозлиться (меня пометила птичка!) – в этот краткий миг ты испытываешь нечто, чему еще нет названий, что еще не попало в каталог привычек и наработанных реакций. Вот в этот зазор времени и пытается поместить читателя Борис Поплавский, создавая из законных слов, эпитетов и действий некое небывалое явление, событие, образ, призванные создать в читателе ту мгновенную автоматическую реакцию, когда разум получил первые байты информации, а сердце еще не вернулось с расшифровкой происходящего. В этом замершем кратком миге Борис Поплавский и разворачивает космос героев и явлений. Он так и не стал ни поэтом для поэтов, ни поэтом для масс. Это и не Хлебников, но это и не Есенин. В зазоре между башней из слоновой кости и рвом ложной массовости Борис Поплавский пребывает в своем сияющем стоическом венке из воска.

В казарме день встает.

Меж голыми стенами

Труба поет фальшивя на снегу,

Восходит солнца призрак

за домами,

А может быть я больше

не могу.

Зачем вставать? Я думать

не умею.

Встречать друзей? О чем нам

говорить?

Среди теней поломанных

скамеек

Еще фонарь оставленный

горит.

До вечера шары стучат

в трактире,

Смотрю на них, часы назад

идут.

Я не участвую, не существую

в мире,

Живу в кафе, как пьяницы

живут.

Темнеет день, зажегся газ

над сквером.

Часы стоят. Не трогайте

меня,

Над лицеистом ищущим

Венеру

Темнеет, голубея, призрак дня.

Я опоздал, я слышу кто-то

где-то

Меня зовет, но победивши

страх,

Под фонарем вечернюю газету

Душа читает в мокрых

башмаках.

Борис, Борис, ты спишь, что ли? Вставай, уже утро. Слышишь? Не слышишь? Ну, все равно.