Малиновый фрак с искрой

Гоголь изнемог под тяжестью неразрешимой задачи. Фото Евгения Никитина

Одна из очень важных дат – 170 лет со дня сожжения второго тома «Мертвых душ» – в связи с событиями последних двух лет прошла почти незамеченной. Это естественно, но жаль, так как великая поэма имеет непосредственное отношение ко всей русской истории последних как минимум двух веков, а сожжение ее второй части – акт, безусловно, символический и имеющий значение, выходящее далеко за рамки истории литературы. Но ко всему человек привыкает, увы или ура, и спустя два года после февраля 2022-го мы можем вернуться к этой дате, прибавив к ней еще одну – в 2023 году, в феврале, исполнилось 175 лет с дней паломничества Гоголя в Иерусалим, паломничества, к которому он долго готовился, несколько раз его откладывал, а совершив, говорил о нем редко и очень мало. Попробуем поразмышлять об этих двух важных русских датах, на наш взгляд, тесно связанных между собой.

Общеизвестно, что Гоголь, начав «Мертвые души» как анекдот, забавную историю, сюжет которой был подсказан Пушкиным, в какой-то момент, после фантастического успеха первой книги и критических голосов, обвинявших его в нелюбви к родине (это у нас происходит всегда, при любой сатире, особенно талантливой), живя в Италии, захотел продолжить и написать что-то вроде дантовской «Божественной комедии» на русском материале, где бы душа героя, пройдя через испытания, возродилась к новой, лучшей жизни. И что вроде бы первый том – это только «Ад» (а чем же еще являлась жизнь в николаевской России?), и на очереди было «Чистилище» – том второй. А там, глядишь, и «Рай» не за горами… Все как в «Комедии». Причем в оригинале именно комедии, заметьте – великий итальянец заранее уточнил жанр своей поэмы, при всех человеческих страданиях и терзаниях, для Бога – по мысли Данте – все это развлечение. Данте, но, увы, не позднего Гоголя. Для Гоголя 1847–1852 годов История – это сборник назидательных новелл, причем новелл, наполненных таким прямолинейным содержанием, будто в сборнике святочных рассказов «для народа» из книжной лавки. Впрочем, может быть, писатель был и прав…

Но прежде чем говорить из нашего не очень безопасного далека о подробностях любой творческой неудачи, а тем более великой неудачи – а не-окончание, а потом сожжение второго тома «Мертвых душ», безусловно, великая неудача, то есть неудача, при внимательном обдумывании стоящая многих удач, – надо задать несколько вопросов. Причем задать их сдержанно, без истерики и лирики, по-деловому, ведь речь здесь идет почти о диагнозе, причем, повторимся, «диагнозе» весьма актуальном. (Читатель, прости нам этот дидактизм!..)

Итак, вопрос первый: когда это написано. То есть что происходило в биографии автора и вокруг него во время создания очередной редакции второго тома и, поскольку мы связываем эти два события, путешествия в Иерусалим. Главное событие – в феврале 1848 года во Франции произошла революция, которая перекинулась на соседние страны и очень напугала русского царя Николая I Романова и царское правительство в целом, она бушевала в Италии, когда Гоголь садился на корабль до Константинополя, но большого впечатления на него революционные события не произвели или Гоголь боялся цензуры: в его письмах российским друзьям вскользь сказано лишь о «возмущениях» вокруг, мешающих ему сосредоточиться. В России же результатом новой европейской революции стало повсеместное «закручивание гаек» («дело кружка Петрашевского», например) и усугубление общественной атмосферы к еще большей тяжести. Началось, по выражению Герцена, «мрачное семилетие», самый тяжелый период правления Николая I Романова – заметим, что в таких общественных условиях Гоголь искал выход для своих героев и России в целом.

Теперь вопрос второй: о персоналиях. Роль личности в истории, бережное отношение к кадрам, у нас незаменимых нет, поставьте А вместо Б, Константина вместо Николая, Михаила вместо Константина, раздавите бабочку за миллион лет до нашей эры – и вы окажетесь среди людей, напоминающих шары или рыбу-фугу. Кого Гоголь собирался сделать освободителем, своим главным героем, кто должен был выступать в роли российского Феникса или Ильи Муромца, кто, «земную жизнь пройдя до половины, утратив правый путь во тьме долины», должен был его найти? И причем не где-нибудь на летающем острове Лапуту или среди лилипутов, а не выходя от все тех же собакевичей и плюшкиных, государственных чиновников, их жен, приятных во всех отношениях, и их крепостных рабов – героев первого тома. Причем не просто путь – не простое, а золотое – путь религиозного преображения, другого пути к личным и общественным изменениям в конце 1840-х годов Гоголь не видел. Переберем старых, заслуженных исполнителей, чьи имена в России давно стали уже не собственными, а нарицательными. Это должен был быть… Ноздрев? Смешно. Не просто смешно, а и как-то возмутительно. Это же роман, а не цирковой балаган. Коробочка? Грустно. Упомянутый выше Собакевич? Слишком неповоротлив и жаден для русского Феникса, не взлетит. Либеральный барин Манилов? На наш взгляд, он наиболее вероятный кандидат, хотя и слаб, но с мечтаниями, к тому же хотя бы немного образован, но автор его отверг. Патологический скряга Плюшкин? Известно, что Гоголь рассматривал и эту кандидатуру, видя в ней собственные черты (патологическая скупость) и считая потерю жены, то есть личную трагедию, как хорошую исходную позицию для преображения. Но потом тоже отказался от этой идеи… Может быть, это новый персонаж из второго тома, прекрасный витязь капитала, прообраз будущих героев Островского и Горького – сельский миллионер и промышленник Костанжогло? Но нет, он тоже не подошел. И происхождение у него какое-то «темное» (определение самого Гоголя), хотя это, конечно, никого не волнует, но знаете… пожалуй, нет. Может быть, состоявший в тайных организациях и благополучно вовремя из них вышедший и (оттого?) страдающий меланхолией барин Тентетников? Тоже нет, он только все запутает, ему бы самому распутаться, нет, не он… И так далее и тому подобные…

Правильный ответ: Чичиков.

Долгая пауза.

Потом брови читателя недоуменно поднимаются, а на лице его появляется странная улыбка.

Но вы, наверное, шутите? – говорит читатель.

Именно здесь, в этом недоумении, в этом «вы, наверное, шутите» и находится значительная часть причин неудачи второго тома и личной трагедии Гоголя, положившего годы на его создание и фактически то ли покончившего с собой после ее уничтожения – лег и больше не вставал, – то ли уничтожение рукописи было следствием обострения депрессии, обострения, вызванного творческой неудачей. А поскольку, повторимся, «Мертвые души» сами по себе есть великое произведение, актуальное более 150 лет, история с «Мертвыми душами – 2» – это история о невозможности российского изменения-преображения иначе, как путем катастрофы, и об опасности поиска путей этого преображения для писателя. Примеров не счесть – от Грибоедова через Льва Толстого до Пастернака. То есть перед нами почти миф, нечто управляющее нашей жизнью.

Заметим, что неудача второго тома выглядит для нас из дня сегодняшнего совершенно логичной – как, под действием каких внутренних причин мог измениться «любящий лишь копейку» профессиональный мошенник Павел Иванович Чичиков? Не очень понятно, за счет чего могут произойти в человеке эти революционные изменения, хотя Гоголь верно почувствовал разряд, направление этих причин – катастрофа. В уцелевших бумагах второго тома Чичиков наконец-то попадает в тюрьму, но дальше в лес, больше дров – за подлог, а не за свой бизнес на умерших крестьянах. Довольствуйтесь небольшим, господа Чичиковы, будьте столбовыми дворянами и вольными царицами и не желайте стать «владычицей морскою», и все у вас будет хорошо – меланхолично заметим мы. Но кто же таких, как мы, слушает?

То есть неверный выбор Исполнителя роли главного героя. Вот же он – ясен, много раз описан, всем хорошо знаком, все его видели много раз: малиновый фрак с искрой, а во втором томе уже и не с искрой, а нечто невообразимое, «наваринского дыму», сейф, то есть, сорри, шкатулочка с ассигнациями, любовь к афере, человеческие черты в быту, несчастливое детство, приятные очертания, заметьте, мы никого не имеем в виду лично, но сколько любивших красивые фраки персонажей русской истории всплывает в памяти!.. Гениальное описание, восторг разоблачения, но при этом в финале первой книги еще и – эх, «мчи его, Птица-Тройка», эх, «расступаются в страхе другие народы…» Повторим сто двадцать раз сказанное (первым, кажется, заметил это Дмитрий Мережковский): господа, да в тройке же жулик сидит!.. Перед кем должны «расступиться другие народы»?!.

А все равно – мчи!

Может быть, Гоголь и не Чичикова имел в виду, а себя и просто дорогу, в дороге депрессия отступала, ему становилось легче, но Чичиков ведь не вышел по пути, Гоголь мог его «вывести», оставить в городе NN, но он остался сидеть в карете, а в литературе никакого «просто» не бывает, что у непишущего в уме, то у пишущего в чернильнице... То есть – либо непонимание сути открытого общественного типа и персонажа, либо нежелание эту суть видеть.

Как-то раз, в прошлой жизни, забредя в «Дом книги» в Москве, мы купили 2 копейки гоголевских времен и долго вертели полустертую монету в руках, вспоминали гоголевскую поэму. Сколько людей в России доверяли и доверяют только Ей, доверяют даже не от эмоциональной жадности, а от страха пережитой когда-то унизительной бедности, советской и постсоветской, которую, как мы помним, пережил и наш главный герой – мы говорим о Павле Ивановиче Чичикове. Что может дать окружающему миру герой, имевший несчастливое детство? Он может только тиражировать свое несчастье.

Но неужели не было никакого Живаго в России разгара «мрачного семилетия»?! – спросите вы и спросим мы, даже впадая в некоторую патетику и ажитацию. – Неужели никого не мог увидеть великий писатель и не на кого ему было оглянуться с надеждой? Вот в наше время – есть же люди! Иных уж нет, а те далече, но они ведь есть?.. Были, конечно, были и тогда, потому что 1848–1849 год, повторимся, это был год разгрома кружка Петрашевского, в который, между прочим, входил и будущий наследник Гоголя – начинающий литератор Достоевский. Но от Базаровых, Рахметовых, Достоевских и Чернышевских осторожный Гоголь старался держаться подальше – может быть, потому, что был совершенно другим человеком, другого темперамента – не борцом, а может быть, потому, что с Рахметовыми и Достоевскими императорский грант не получишь и годами на казенный счет в Риме жить не будешь. Кстати, очень интересно, что на процессе Достоевскому вменят в вину – и какую вину: расстрельную – чтение письма Белинского к Гоголю.

Но не будем отвлекаться – заметим просто, что все действующие лица нашей драмы знакомы между собой, лично или заочно. Но Гоголь это обстоятельство не просто проигнорирует, а даже иронически скажет в оставшейся рукописи второго тома то о «филантропическом обществе из начитавшихся брошюр гусар», из которого вовремя вышел Тентетников, то о «юноше, который по неопытности своей был обольщен и сманен другими и осужден так, как один из зачинщиков»… Если первое могло относиться к Чаадаеву, которого Гоголь очень не любил, то второе к «петрашевцам», увы.

Но юноша – юношей, а талант сатирика никуда не денешь, и поскольку упреки в «карикатуре» саднят душу, Гоголь обращается к тому обитателю, проводнику и знатоку русского ада образца 1848–1852 годов, тому Вергилию, который был у него под рукой – к Чичикову. В каком-то смысле его можно понять – из всех героев первого тома он самый живой, самый «пассионарный», самый подходящий в проводники по «русскому лесу» – если не считать Селифана с Петрушкой и босоногую девочку, данную ему в провожатые помещицей Коробочкой.

Однако не будем уходить в сторону. Те, кто читал второй том «Мертвых душ», помнят чувства неловкости и разочарования, доходящие до страдания, – настолько далеки картонность и напыщенность этой книги от великолепной ясности и беспощадной точности первой книги. Так, идеологически «чистые» произведения оставшихся в СССР русских писателей периода 1930–1950-х годов лишь отдаленно напоминали их же творения начала века и 1920-х. Мы не случайно употребили здесь это сравнение: второй том «Мертвых душ» – глубоко идеологизированная книга, проникнутая идеей фикс позднего Гоголя. Повторим ее: показать религиозное возрождение Чичикова и, следовательно, всей России. Почему Гоголь решил, что Россия равна Чичикову, равна ли она и не является ли, наоборот, Чичиков – злым духом России, пусть даже имманентно ей присущим, – вопрос остается открытым.

Но. Произведения писателя, и мы это не раз повторяли в своих статьях, – это его переработанная волшебным фонарем вдохновения биография. И обратившийся в 1840-х годах к религии Гоголь, выбрав Чичикова, предполагал проложить маршрут его возрождения, причем возрождения религиозного, – и потому отправился в паломничество к Святой Земле, ко Гробу Господню, в Иерусалим, чтобы самому, на собственном опыте понять, как это происходит. Отправился, испытав в 1845 году тяжелый приступ душевной болезни, которую сейчас определили бы просто – депрессия.

Но давайте сделаем здесь еще одно небольшое лирическое отступление. Если войти в Новые ворота Старого города Иерусалима и, пройдя мимо арабского винного бара «Шлюз», где любят сидеть продвинутые последователи Иисуса Христа из числа жителей Западной Европы – в винном баре много книг об израильской агрессии, хорошее относительно недорогое вино, улыбчивые официанты, и он полон всегда, даже во время Великого поста, – потом пройти сувенирный армянский магазин Каракашьяна, милый отель и кафе Бенедектинцев, свернуть налево, и узкой улочкой, название которой я забыл, минут через пять-семь вы выйдете к резиденции патриарха Иерусалимского и в ее дворе – церкви святых Елены и Константина. Войдя во двор церкви, вы увидите мозаичную икону, белые известковые стены, двор, мощенный каменными плитами пол, вытертый ногами посетителей за четыре века до паркетного блеска. Странно думать, что именно этим двором среди других известных россиян 176 лет назад проходил Николай Васильевич Гоголь. Он жил в этих зданиях в феврале 1848 года, никакой памятной доски, разумеется, на доме и воротах нет. Но бог с ней, с доской, расскажем об этом важнейшем моменте биографии Гоголя чуть подробнее. Почти во всех книгах о Гоголе вы прочитаете, что в 1848 году он предпринял путешествие на Святую землю, на территорию нынешнего Израиля, тогда окраину Османской империи, – это знают почти все, кому интересны его творчество и судьба. В давней книге Пантелеймона Кулиша и на новейшем сайте Предание.ру приводится несколько писем писателя, относящихся к этому путешествию. Не жалея места, чтобы не быть голословными, процитируем два – это важно, и заметим, что писем этих осталось очень мало!.. Как ни странно, говоря о своем паломничестве, к которому он готовился столько лет и которое вызывало такой интерес у друзей и знакомых, Гоголь был очень скуп на рассказы и отделывался общими фразами типа «путешествие мое прошло благополучно» и, только приехав в Иерусалим, уже думал о возвращении в Россию. Почему?

Cпустя два года после паломничества, в замечательном письме Жуковскому, попросившему у него подробностей о его путешествии для своей поэмы на библейские темы, он объяснит: «…Мое путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, – и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное… Что могут доставить тебе мои сонные впечатления? Видел я как во сне эту землю красоты несказанной… Где-то в Самарии сорвал полевой цветок, где-то в Галилее другой; в Назарете, застигнутый дождем, просидел два дни, позабыв, что сижу в Назарете, точно как бы это случилось в России, на станции…» Ах, друзья мои, друзья мои, как это знакомо… Прячется человеческая душа, засыпает, как заснули ученики на горе Табор (Фавор) и в Гефсиманском саду, не выносит Фаворского света. Слишком силен и ослепителен этот свет для человека!.. Да и не все видят его… Скольких Чичиковых мы видели у Гроба Господа за 18 месяцев жизни в Иерусалиме, закрыты были их лица, хотя и сохраняли умильное выражение – что с ними стало потом, изменились ли они, подобрели ли хотя бы на миллиметр, мы не знаем – и не нам об этом судить. Возможно, между этими Чичиковыми был и новый Гоголь, да мы его не увидели, увы…

* * *

Но вернемся к тексту. Как ни смешно, на наш взгляд, советская критика была права: сатирический талант Гоголя вступил в конфликт с его убеждениями конца 1840-го – начала 1850-х годов. По идее Гоголя, Чичиков должен был, попав в тюрьму за махинации с завещанием богатой старухи (ох, уж эти богатые русские старухи), испугаться и преобразиться, поверить в Бога и стать честным человеком. Предложение поверить в Бога и покаяться исходило от нового героя второго тома купца-миллионера Афанасия Муразова, живущего «скромно, почти в келье», честно нажившего свои миллионы на винных откупах – и на покое занимающегося благотворительностью. «Честно» и «на откупах» – это Гоголь подчеркивает, но ведь, как известно, «откуп» – это передача государством частным лицам права сбора некоторых налогов, какая уж тут честность!.. Впрочем, сам Карл Вебер позавидовал бы такому образу – вот он, воплощенный «дух капитализма», православный Морган, но тут же после визита этого во всех отношениях положительного героя Гоголь (а кто же еще!) приводит в камеру Чичикова чиновника по особым поручениям при губернаторе, который предлагает за огромную взятку в 30 000 царских рублей – столько же Павел Иванович заплатил за деревню с сотней человек жителей – уладить все его дела – и улаживает!.. После апокалипсической картины «улаживанья» – всеобщая коррупция, подлоги протоколов, подмена свидетелей и т.д. – к Гоголю на несколько страниц будто возвращается его прежний талант сатирика – появляется еще один «положительный герой» – генерал-губернатор и, грозя военным положением в отдельно взятой губернии (узнаете?), призывает чиновников… усовеститься и послужить Отечеству… Но Гоголь не мог не почувствовать фальшивость этой сцены, и на самом патетическом месте речи военного губернатора рукопись и попытки найти выход из русского тупика 1852 года обрываются – писатель сжег ее окончание, лег на диван в доме на Никитском бульваре и больше не вставал… Однажды он уже уничтожал рукопись второго тома, в 1845-м, и написал новую редакцию спустя почти семь лет, к 1852 году сил на новый поиск и новое ожидание уже не было, надежд тоже – чугунный российский порядок казался вечным, хотя стоять ему оставалось недолго.

Спустя полтора года после смерти Гоголя началась Крымская война, положившая конец правлению Николая I Романова, и последствия этой войны изменили Россию до неузнаваемости… Но это уже совсем другой разговор. Как горестно скажет известный славянофил Иван Аксаков в письме к будущему классику, западнику Ивану Тургеневу спустя несколько месяцев после смерти писателя: «Гоголь изнемог под тяжестью неразрешимой задачи, от тщетных попыток найти примирение и светлую сторону там, где ни то, ни другое невозможно – в обществе».