Сердцем сердца

Картины Александра Трифонова вспыхивают ракурсами живописных конструкций, удивляя, заставляя смотреть на реальность глазами художника. Александр Трифонов. Портрет поэтессы Нины Красновой

Литература создается для вечности, утверждал Юрий Кувалдин, подтверждая это ежедневным трудом во славу ее. Проза Кувалдина многообразна: и тонкий реализм, и фантасмагория были близки ему. Иногда они сочетались в причудливые смысловые орнаменты, и простое плетение фраз только казалось простым, ибо насыщенность их была велика. Необыкновенно пристальное внимание к детали: ни одна из многочисленных, окружающих нас, не должна быть потеряна. Быт Кувалдин давал густо, но так, чтобы просвечивал через него человек со своим сложным, мистическим сердцем: «Лезвие было старое и плохо брило, драло кожу. Сергей Васильевич смотрел на свою обрюзгшую физиономию в круглое зеркало, пожелтевшее от времени, но не замечал, что его физиономия обрюзгла».

И через это дерущее кожу лезвие, как сквозь призму, виден уже персонаж: пожилой и простой, неуспешный в жизни и не представляющий, какой фейерверк изменений его закрутит, фейерверк почти волшебный, запускаемый волей писателя, вновь и вновь выписывающего каждую деталь бытия – ради вечности.

Повесть «Замечания» хорошо демонстрирует, насколько писатель владел тайной магией ремесла и как он чувствовал алхимию таинственного слова. Персонажи, представленные Кувалдиным, оживут, светясь и ругаясь, сойдут со страниц, войдут в жизнь, побредут по ее дорогам.

Персонажей будет много: часто ими становятся простецы, вовсе не прикасавшиеся душами к миру книг, и писатель, знавший архипелаг литературы досконально, чувствовавший тончайшие смысловые и эстетические оттенки слов, недаром выбирал таких. Как в «Счастье» или в «Своих», показывая, как – несмотря на возможное счастье – жизнь становится сплошной физиологией без звучания слова, без симфонии смыслов и красот, что разворачивает перед душами литература.

Есть зловещее нечто в повести «Свои»: старый работяга, счастливый жизнью в Москве, не в деревне своей, где, мол, нету ничего, решает убить, задушить подушкой надоевшую, старую, больную, толстую жену. И совершает это, каменно не ощущая ничего, и, не уличенный, продолжает жить дальше: ведь он никогда ничего не читал…

Кувалдин был титаничен, он издал галерею книг, он создал свой журнал. Опустела «Наша улица». Слышны на ней потусторонние звоны, и дыхание вечности пролетает вдоль нее онтологическим ветром.

Талант его был полифоничен: на страницах сплетались судьбы множества людей. Синтаксис своеобразен: выверен и таинственен одновременно.

Они видны – люди Кувалдина, – с ними можно вступить в диалог, вклиниться в спор о Достоевском, выпить, в конце концов. Они много пьют. Как в жизни: пьем от безнадежности и тоски, от радости и неизвестности грядущего, от бытовой неустроенности и такого же избытка, пьем – потому что душа алчет. Литература опьяняет: жаль, число способных испытать высокое это опьянение не слишком велико. Мир, созданный Кувалдиным, пьянит: роскошно вино поэтической магии фраз, крепок коньяк мысли, обнажена – до голой сути – острая водка реальности.

Так и должно быть – коли речь о подлинности дара. И писатель, расшифровавший свое «я», раскрывший свое сердце, не уходит в смерть. Юрий Александрович! Встретила ли вас вечность? Уже? Или надо немного подождать? Ваши книги живут с нами – спасибо вам за них.

* * *

Ждал его у памятника Пушкину: где еще встречаться литераторам? Ждал, нервничая, узнаю ли?

Много лет назад он напечатал меня в своем журнале «Наша улица», а тогда публиковался я только как поэт, и Кувалдин исказил строчку, внес свою, правильной ему казавшейся, правку, и взъярился я тогда, молодой, считавший…

Впрочем, что теперь?..

Спустя шестнадцать лет вновь пошли отношения, но выступал я уже как прозаик и предлагал для электронного варианта его журнала то рассказы, то эссе, и вот Кувалдин предложил встретиться, хотел мне книги свои подарить, купив их в магазине «Москва».

Узнаю? Узнал – иду к нему, величественно-седовласому, шумному. И он протягивает руку, приветствуя меня патетично.

Как? Пускай остается тайной.

Краток путь от Пушкина к «Москве», краток, но Кувалдин сразу начинает о литературе, о том, как стоит писать, строить синтаксис, равно – о практическом отсутствии тех, кто способен воспринимать текст глубоко, сердцем сердца, алхимической глубиной его.

Потом гуляли с ним по Москве, дыша ее колоритом, впитывая в бессчетный раз субстанцию ее переулков, и он, о планах делясь, не предполагал, что остается несколько месяцев жизни.

Я – тем более.

Через месяц у него, взявшегося выпустить мне электронную книгу прозы, сидели – на кухне, как водится, под часами, выпивали.

Я описал прогулку нашу в рассказе «Кувалдин и Балтин», он напечатал в номере журнала, и за рассказ этот – иронически-метафизический, ерническо-обыденный – предложил выпить первым делом.

Кот-ветеран – Урмас – наблюдает за выпивкой двух писателей.

Кот сер и стар, пережил он Юрия Александровича?

Не узнаю.

В квартире много своеобразных картин сына Кувалдина – художника Александра Трифонова. Авангардные, трактующие действительность с неожиданных сторон, вспыхивают они ракурсами живописных конструкций, удивляя, заставляя смотреть на реальность глазами художника.

Водка, как водится, веселит, легкий яд ее не убьет, сделав счастливым на краткое время, содрав на следующее утро налог похмелья.

И снова – ни мысли не шевельнулось о скорой смерти его. Ведь шутил он, вечно говорящий, что литература создается для вечности: у нас впереди ХXII век. Впереди было чуть больше месяца. Где она – эта литературная вечность? Обязательно нужно умереть, чтобы попасть в нее?

Нечто мерцает: таинственно, как живые существа, проходят перед внутренним взором многочисленные книги, и персонажи их выпадают в действительность с белых страниц.

Странные персонажи: порой такие живые, порой скомбинированные из нескольких жизней.

Кот – вдруг представившийся молодым, смотрит, вбирая хозяина и мир комнаты зрачками, поставленными торчмя. Кот, всегда издававший только мяуканье, говорит: «Не страшно, Юра, всего несколько мгновений». А потом – поля творчества, какое не представить здесь, со светящимися словами, с фразами, звучащими совершенно не представимой тут музыкой.

Писатель оседает в кресло, чувствуя, что самое главное можно выразить одной фразой: сейчас, сейчас, все собрать в нее, сконцентрировать, сжать до предела.

Девушка улыбается. Волосы ее мерцают золотисто, и вопрос «кто ты?» словно выплывает на волнах, излучаемых мозгом. «Я – смерть, – отвечает просто. – Не старайся сейчас дописать что-то. Все будет там, впереди».

Сын, обеспокоенный отсутствием известий от отца, заезжает – по пути с дачи – к нему на квартиру. Резкая тишина повисает. Тишина, напитанная странной субстанцией.

Отец мертв.

Писатель мертв.

Жив ли кот?

Не узнаю я – никогда.