Затворником меня не назовешь

Ока, воспетая Цветаевой, Паустовским и Кублановским. Василий Поленов. Часовня на берегу Оки. 1893. Государственный музей-заповедник «Ростовский Кремль», Ростов

Как и положено русскому поэту, творческая биография Юрия Кублановского многогранна. Искусствоведческое образование, работа экскурсоводом, а еще журналистика – в ряде российских и французских СМИ. С Юрием КУБЛАНОВСКИМ побеседовал Владимир ГОЛУБЕВ.

– Вам, наверно, много раз приходилось рассказывать о том, как начинался ваш путь в литературу. Чтобы не заставлять вас повторяться, спрошу немного иначе. Поэт, как, впрочем, любой другой художник, по-настоящему начинает постигать свое призвание гораздо позже, чем начнет заниматься литературой. В какой момент вы осознали себя поэтом и что вы хотели привнести в современную поэзию?

– Осознал я себя поэтом едва ли не сразу, как почувствовал вдохновение и начал писать стихи. Другое дело, что это осознание с годами фокусируется, становится все четче на протяжении жизни. Оно идет одновременно с формированием мировоззрения, которое, в свою очередь, у меня было связано с вдумчивым постижением русской мысли и литературы. В 1974 году я работал экскурсоводом в музее Тютчева и Боратынского в Муранове в Подмосковье, и тогда меня буквально обожгла формулировка Евгения Боратынского: «Поэзия есть задание, которое следует выполнить как можно лучше». Тогда мне было всего 27 лет, но я сразу понял, что речь идет не о каком-либо конъюнктурном или популистском задании, но о задании свыше. Это совершенно совпало и с моим представлением о поэзии. Только вместо «задания» я сказал бы «служение». На протяжении всей моей жизни, сначала туманно, потом все отчетливее, я понимал свое творчество именно как служение, ведь имея дело с вдохновением, ты никогда не можешь рационально осмыслить его природу. Это то, что нахлынет – а потом уйдет, порой далеко, надолго. Это то, что не от мира сего, хотя и питается здешним мировым бытием. Мое мировоззрение можно охарактеризовать как свободолюбивый консерватизм. А мой литературный стиль – как новизну в каноне: ни в коем случае никакой эклектики, но и без эпатажа, в котором я всегда видел нечто инфантильное. Конечно, с возрастом лирическая энергетика начинает остывать. Но что-то один-два раза в год меня зовет, мир преображается, и возникают стихи...

– В своих стихах вы упоминаете андерсеновскую Герду, голого короля и даже смело утверждаете: «Оседлывай, дочка, салазки,/ тебя покатает отец,/ он знает волшебные сказки/ о вечном влеченье сердец». А вы ведь росли в Рыбинске… Хочется узнать, а повлияло ли на вашу поэзию народное творчество. Рассказывала ли вам бабушка сказки?

– Сказки Андерсена в пору моего детства издавались многократно и широко. По ним снимали запоминающиеся мультфильмы. Так что смело можно сказать, что они текли по жилам советской детворы. Впрочем, как и русские сказки, и сказки народов мира. Так что сознание ребенка тех лет существовало как бы в двух плоскостях: советской идеологии и мировой культуры, спасавшей внутренний мир ребенка от засилия идеологического мусора.

– В 70-е годы, как известно, вы несколько лет работали в музеях на Русском Севере – Соловки, Ферапонтово, Кирилло-Белозерский монастырь. Как увиденное и пережитое там повлияло на ваше творчество?

– Дело было так. Я окончил искусствоведческое отделение МГУ, что позволяло мне устраиваться на работу экскурсоводом туда, куда я считал нужным. В Москве студенческая жизнь была богемной. Частое чтение стихов, точнее, стихотворная декламация сопровождалась, как правило, выпивкой и вообще суетой сует... Однажды я зашел в гости к своим друзьям математикам и увидел у них на стене портрет человека, каких я в реальности не встречал. Мне объяснили, что это великий философ – священник Павел Флоренский, уничтоженный советской машиной, то есть расстрелянный в Соловецком концлагере. Так впервые я услышал это слово: Соловки. И не сомневаясь, когда пришло время, побросал шмотки в сумку, доехал в общем вагоне до Кеми, а там на катере добрался до Соловков. Тогда соловецкие помещения были еще с решетками на окнах, с глазками в дверях. В общем, чисто визуально я узнал, что такое концлагерь. Отзимовав там, вернулся в Москву другим человеком и к прежней богемной жизни не возвращался. Ну, а экскурсоводческая работа в других музеях Севера только укрепила меня в понимании России как своеобычной драгоценной цивилизации, рухнувшей по целому ряду драматичных причин. Разумеется, все это прямо или косвенно сказалось и на моей поэзии, стало ее подспудной, но, пожалуй что, главной темой.

– На различных сайтах ныне зарегистрировано под миллион стихотворцев. Современная поэзия крайне разнообразна, а удалось ли вам исполнить свое творческое кредо: «новизна в каноне»?

– Уж это не мне судить. Из-за своего почвенного мировоззрения я нажил много врагов в либеральном мире. А из-за своего антисталинизма – и в мире патриотическом. Увы, мои стихи не получили, к сожалению, в обществе того резонанса, которого они достойны. Вот вопиющий пример: несколько лет назад уважаемый критик Ирина Роднянская посмотрела на современную поэзию, так сказать, с птичьего полета и моей лирики там вовсе не разглядела. Признаться, я удивился. Тут дело не в тщеславии, а в убеждении, что моя поэзия в новейшее время помогла бы существованию тех культурных людей, которым почти не на что опереться.

– На наших с вами глазах за последние десятилетия произошел расцвет театра, отечественный кинематограф ищет новые пути, например расцвет полупрофессионального кинотворчества в холодной Якутии. А есть ли будущее у русской поэзии, уходящей корнями в классическую почву? Где молодым поэтам искать поддержку?

– Молодым поэтам надо искать поддержку, во-первых, в традиционной русской культуре, а во-вторых, в непрестанных размышлениях о будущем современного мира. Остроумно когда-то сказал Достоевский: «Дай русским мальчикам карту звездного неба, они наутро вернут ее исправленной». Насильственно исправлять, конечно, ничего не надо, ведь это и есть революция. Но осмыслять просто необходимо. Точно сказано, что русская культура существует под углом вечных беспокойств. Вот это-то беспокойство и надо уметь в себе поддержать.

– Современная русская литература – «казнить нельзя помиловать», где вы поставите запятую?

– Предпочитаю обойтись здесь без препинательных знаков. Но, слава богу, я время от времени встречаю замечательные стихи своих современников. Вот, например, прочитал в свежем номере «Знамени» сильное стихотворение Александра Кушнера про проселочную дорогу. Обычно по утрам, по понятным причинам, я читаю сводки с фронта. Но сегодня первым делом перечитал это стихотворение и не разочаровался, знаю, что перечитаю его еще не раз... Да вообще, любое настоящее лирическое стихотворение требует вживания в себя, то есть многоразового прочтения, которое укрепляет душу, а порой и увлажняет глаза.

– Последние годы вы живете на берегу Оки, недалеко от Тарусы – «русского Барбизона». Эти чудесные места воспеты Цветаевой, Паустовским, живут на полотнах Поленова. Но в русской литературе, по словам Константина Паустовского, «…красавица Ока – самая русская река» так не воспета, как, например, Волга?

– Я сам волжанин. И это вполне естественно, что Волги у меня в стихах больше. Вот два дня назад написал: «По-русски Волга, по святцам Лета». Но и Оку, с тех пор как в первый раз увидел ее в 70-е годы, потом своим вниманием не обходил. Мне пришлось покинуть Россию в октябре 1982 года из-за обильных публикаций своей поэзии в антисоветских журналах. И вот любопытный факт: первое стихотворение, опубликованное там, в парижском журнале «Вестник Христианского движения», было «Велегож», то есть об одном из красивейших окских мест. Ну, а уж если говорить о моих стихах последних лет, то Ока течет по ним, стоит подо льдом, растекается обильными весенними паводками. Она стала частью моей повседневной жизни и моей зрелой поэзии.

– Нынешнее непростое время заслуживает пристального внимания поэта? О чем мысли затворника?

– Затворником меня уж никак не назовешь: по России я езжу много, не успеваю отвечать на все приглашения. А мысли мои, я думаю, как и у каждого нормального серьезного русского человека, во-первых, о войне и о ее жертвах, а во-вторых, о происходящей на глазах деградации западной цивилизации. Неужели американская империя не только окончательно раздавит Европу, но и развяжет мировую войну? Россия стоит сейчас на пороге своей новой исторической миссии. Справится ли она? Не знаю. Но чаще всего верю, что справится.