Красные и белые

Персонаж рассказа Лена Клепикова с грибным уловом.  Фото автора

Голубая даль от умбрских гор…

Стояла жара, как в Нью-Йорке, но без нью-йоркской сырости, в последний день я плавал в разных местах этого длиннющего, как река, озера пять раз, а шестой – в искусственном понде на реке Салмон. По пути в Канаду белых и красных видимо-невидимо, и мы обедали и ужинали исключительно моими грибами в разнообразных клепиковых комбинациях, но на этот раз Лена ехать со мной из кемпинга отказалась наотрез, обозвав идиотом и маньяком:

– Как при такой многодневной жаре грибы могли сохраниться! Они сгорели, сгнили, сгинули, если вообще появились на свет божий!

А грибник я страстный. Без швейцарского армейского ножа в лес ни ногой – на всякий случай. У меня множество разного рода грибных привычек, теорий и предрассудков. К примеру, срезав гриб, тут же складываю нож и прячу в карман – уверен, что грибы, завидев мое орудие убийства, попрячутся от страха. С другой стороны, я почти никогда не сворачиваю с тропы, уверенный, что грибы сами бросаются мне под ноги и дают знать о своих ближайших родичах поодаль – грибница-то у них одна. Тогда как моя спутница рыщет по лесу сквозь бурелом. При таких разных приемах мы возвращаемся обычно с одинаковой добычей. По-моему, чтó на тропе, чтó в сторону от нее – едино: грибы или есть, или их нет. Почти как в том анекдоте про два необитаемых острова, помните? На одном − три мужика, на другом три бабы. Самый молодой бросается в воду, чтобы добраться до них вплавь. Тот, что постарше, начинает мастерить плот. «Сами приплывут», − говорит в возрасте вроде меня. Вот я и убежден касаемо грибов: на ловца и зверь бежит. То бишь гриб.

Как ни странно, маньяк-идиот оказался на этот раз прав. Старая, со времен Платона, история про здравомыслящего и исступленного – в пользу последнего. В варианте Уильяма Блейка: упорствуя в глупости, глупец становится мудрым. Да хоть на революционный лад: безумству храбрых поем мы песню. Сохранить бы мне мое безумие до конца дней...

Зрелище было чудное, волшебное, из twilight zone, как когда-то на Тринадцатом озере в Адирондаке, где в такие же вот сумерки я первый (и последний) раз наткнулся на ведьмин круг и, вспомнив народные поверья (они же – предрассудки), побоялся войти внутрь. Вот и теперь – по всему берегу стояли огромные грибы с потрескавшимися от жары неузнаваемыми шляпками; все на подбор оказались белые, но одни полые изнутри, выеденные до основания червем, зато другие, рядом, – тугие и белоснежно чистые на срезе. Я балдел, у меня кружилась голова от нереальности, а пришел в себя, когда, не рассчитав крепости подсохшей ножки и пустоты внутри, глубоко резанул большой палец и долго потом высасывал из него кровь.

Поразительно – грибы подсохли живьем, в естественном состоянии, я собрал с ведро, а мог втрое-вчетверо-впятеро больше, и дошли они на следующий день на заднем стекле нашей «Мазды Протеже», когда мы возвращались в Нью-Йорк в самый душный день этого лета, пропустив нью-йоркский блэк-аут, как тот зощенковский герой, который выкушал полторы бутылки русской горькой и проморгал знаменитое крымское землетрясение. Какие грибные ароматы гуляли у нас в салоне: здесь русский дух, здесь Русью пахнет!

Если чем лечить ностальгию по родине, которую я покинул (как и она меня, мы квиты) давным-давно, так это, конечно, грибами. А те через океан те же самые, с небольшими модификациями. Грибы как примирение с действительностью, да еще без конкурентов – американцы признают только магазинные шампиньоны, портабелло и ойстеры, а все лесные считают ядовитыми. Если и встретишь на тропе срезанный гриб, то родом опередивший тебя грибник непременно индеец, поляк или русский.

Глобал Виллидж с грибами повсюду.

Моя родина там, где растут грибы.

Грибы как знак вечности.

Зато и покалякать о «третьей охоте» здесь, считай, не с кем. Даже мои нью-йоркские друзья-приятели из бывших москвичей в грибном направлении глухи и слепы. Говорить о грибах с негрибниками – о стенку горох. Одна приехавшая недавно из Москвы дама бальзаковского возраста перебила меня: «Грибы в России только евреи собирают». Вот те на! А когда я под сильным грибным впечатлением рассказывал моему здешнему приятелю: «Тут белые, там красные...», он вылупил на меня глаза: «Ты о Гражданской войне?»

Что делать, нет у него этого в опыте. Или разыгрывал меня? А фанат моей прозы из Флориды пропускает грибные тексты, считая их лирическими отступлениями, необязательными к чтению.

В китайских магазинах и ресторанах – куинсовский Чайнатаун у нас под боком − помимо привычных шампиньонов продаются и подаются еще несколько диковинных, нам в России неизвестных и очень вкусных грибов. Вряд ли китайцы привозят их из Китая. Находил несколько в американском лесу: shitaki (круглый), oyster (устричный), фаллические грибы, но брать не решался. Действую в грибной охоте согласно парадоксальному принципу: с незнакомыми не знакомлюсь. А вот граф Лев Николаевич Толстой, тот вообще все грибы называл «подберезовыми», и хотя его героини собирают грибы, но сам он, думаю, ни разу: не барское это дело – грибы собирать, не по чину. То ли дело – охота. А если уж опускаться до народа – косьба. Тем не менее лучшая сцена в «Анне Карениной» – грибная, когда Кознышев так и не решается сделать в лесу предложение Вареньке, и она, бедняжка, остается старой девой.

Относительно вкуса. Самый большой белый я нашел на индейской тропе в Ситке, Аляска: вымахал чуть не с меня ростом, хоть сам я ростом невелик. В Книгу рекордов Гиннесса? Представьте, нет. Я видел снимок, где три человека тужатся, а все равно не могут поднять грибной гигант. А из моего белого отварили суп – оказался безвкусным. У меня уже была схожая история с рыбой, когда, позарившись на дешевизну, притащил домой исполинского карпа, который по вкусу – точнее, безвкусице – ничего не напоминал, менее всего рыбу. У Аристотеля, помню, есть рассуждение о корабле, который не должен быть не слишком большим, не слишком маленьким − иначе это не корабль. То же с грибами, рыбами, да хоть с женщинами и государствами… Прошу прощения за то, что отвлек в мою любимую сторону: эротика и политика.

В той же Акадии, штат Мейн, встреча на «корабельной» тропе, названной так в память британского корабля, который вошел в здешнюю уютную, пригласительную бухту во время прилива, но застрял навсегда: развалился, когда начался отлив и он сел на мель. Меньше всего я ожидал найти грибы на этой океанской тропе с каменистой и солоноватой почвой. И вдруг: два боровика, рядышком. Пока чистил и разделывал – нет ли червей, со мной поравнялись подростки в кипах и девушки в длинных, до земли, юбках. Какой вопрос они мне задали первым, застав меня за таким необычным занятием?

− Ты еврей?

Вот зацикленные! Как-то странно было среди всей этой дивной природы переходить на этнос.

Дальше последовал еще один диковинный вопрос:

− Ты ученый? Натуралист?

Тут я вовсе опешил.

− Я их ем, – сказал я, показывая на грибы.

− Ты ешь дикие грибы? Сырыми?

− Нет. Их надо заправить луком, морковью и картошкой, поджарить на масле, а потом есть. Или сварить суп с теми же ингредиентами. Либо с другими. Деликатес! Не хуже здешних лобстеров.

− Лобстеры нам нельзя. Никаких панцирных.

Видели бы они, как моя спутница во время отлива выискивает рукой в океане моллюсков, отрывает от водорослей, а потом мы, по примеру чаек, варварски разбиваем их о камни и едим живьем, запивая соленой водой изнутри раковины. В таком диком виде они намного вкуснее, чем когда их подают горячими в ресторане.

На вопрос, как отличить съедобные грибы от несъедобных, а тем более ядовитых, я вкратце рассказал о своем русском опыте, но добавил, что есть справочники-определители. И тут мои собеседники снова поразили меня. На этот раз своим практицизмом.

− Надо сегодня же купить.

− Будьте осторожны, − сказал я на прощание этим фраерам. Как бы их не сгубила жадность.

− Do you speak English? – удивился один из них под конец нашего десятиминутного трепа по-английски.

Не хотелось бы, чтобы мои соплеменники отравились.

По пути – с грибами в рюкзаке – собираю колокольчики, которых Лене не хватило в другом моем букете, полтора месяца назад, с пустыря в десяти минутах от дома: ромашки, васильки, а где колокольчики? Не было, говорю, колокольчиков. Колокольчикам умилилась, но говорит, что листья другие. Та же история с роскошным букетом из трех сортов сирени – белой, синей, фиолетовой, хотя она против, чтобы я рвал, а я – по поверью – считаю, что сирень лучше растет, если ей обламывают ветки (то же, говорят, с евреями). Она: что белая быстро вянет, и я не заметил главной – персидской то ли махровой, ее любимой. И так до конца моих дней – или ее, не дай бог! Мой экзамен по жизни продолжается, я его неизменно проваливаю, хоть и стараюсь изо всех сил. Женился по неистовой любви. Вымечтанная девочка. «Это не я, – говорит она. – Я была другой». Она была другой и осталась той же. Я люблю мою девочку, к которой не смел не то что прикоснуться – приблизиться!

Грибы надо поджарить, а потом есть.  Фото Владимира Захарина

Нет: когда она шла, здесь никакого белого не стояло. Я – суеверный грибник: убежден, к примеру, что грибы боятся ножа и прячутся, и не вынимаю нож, пока не увижу гриб. Уверен: этот белый, который она пропустила, возник на моем пути, материализовавшись из моего воображения, я вызвал его к жизни желанием, которое есть воля. Лжеучение Линнея о растущих из желания органах верно в метафизическом смысле.

Ученик превзошел учителя? Я о себе и о Лене. До нее не мог отличить бледной поганки от опенка. «Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть...» Всю оставшуюся жизнь Бродский потратил на то, чтобы забыть уроки МБ, преодолеть ее самое в себе, природу воспринимал теперь как гербарий, отстаивал прерогативу рукотворного над нерукотворным, порядка над стихией, цивилизации над природой «с ее даровыми, то есть дешевыми радостями, освобожденными от смысла и таланта, присутствующих в искусстве или в мастерстве. Потрясающим может быть и пейзаж, но фасад Ломбардини говорит тебе, что ты можешь сделать».

И покончим, наконец, с грибами.

Почему грибные походы в Вырице, Поселке, Сиверской, Лампове, Бернатах, Подмогилье и Подмосковье отодвинулись на задний план, а в память компьютера впрыгивают из моей памяти американо-квебекские? Почему новые впечатления застилают старые? Потому что старые использовал в предыдущей прозе и роздал героям? Слабое утешение, что живая жизнь пока еще не позади – по крайней мере в микологической сфере. Как фунгофил я – жив курилка, а как все остальное? Нет еще, коли вчерашний день помню лучше позавчерашнего, а живу – сегодняшним.

Я всегда жил сегодняшним днем – пусть завтра само о себе заботится. Что думать о будущем, до которого, кто знает, может, и не доживем?

В это путешествие дожди нас замучили – Лену больше, чем меня. Напоминаю ей про Иова: коли мы принимаем от Бога добро, то почему не зло? Тем более от зла – добро: от дождя – грибы, хоть у древних греков и была поговорка, что грибы растут не от дождя, а от грома. Но это уже относится к мифологии, а не к микологии: божьи плевки, небесная моча, испражнения дьявола, чертовы пальцы, ведьмин круг, пища мертвецов, захиревшие в лесу фаллосы. Почему захиревшие? Я встречал стоячие, дрожащие от нетерпения вонзиться в женскую плоть. Будь бабой, испытал бы встречное желание, глядя на их разъяренную похоть. Так и представляю женщину, присевшую на корточках над таким стоячим грибом. В этой группе генитальных грибов есть и женские, но мне, увы, никогда не попадались.

Конечно, в чисто практическом отношении на моем сенсуативном легкомыслии мы много потеряли. Куда лучше мы могли распорядиться свалившимися на нас с неба огромными по тем временам гонорарами за книги об Андропове и о Ельцине, но мы их проели и пропутешествовали почем зря. То же самое – с пенсиями, жильем, с карьерными делами. Мы не активизировали не только деньги, но и нашу политологическую и журналистскую репутацию после публикации нескольких книг на дюжине языков и нескольких сотен статей в ведущих американских газетах. Даже в тройку пулитцеровских финалистов как-то проскочили! Был бы я, или она, или оба сейчас профессорами в Беркли или Принстоне – дом, гранты, солидный счет в банке и прочее. Лена не то слово горюет – скорбит о своих нереализованных американских возможностях, подкалывая заодно и меня. Почему тогда я ни о чем не жалею?

Я выпал из гнезда и живу теперь в чужом пространстве – географическом, топографическом, государственном, лингвистическом. Хуже того – живу в чужом времени, время переломилось, и здесь нет разницы между уехавшими и оставшимися. Переместилась кровь века, писал Тынянов, людям с прыгающей походкой досталась тяжелая смерть – век умер раньше их.

Мне повезло: я сирота, я выпал из люльки времени и живу теперь заемной жизнью: родная история мне теперь вчуже, со стороны, а чужая, туземная, американская родной так и не стала. Вот и застрял вне времени, завис меж небом и землей, как Авессалом или Магометов гроб, не к ночи буде помянут. Левитация однако.

А русская история – как тот белый, который я нашел этим летом в Квебеке, и тут же вспомнил пастернаковское «О если б я прямей возник!..»: на искривленной, изогнутой, рахитичной ножке он выбился из земли и врос в нее обратно шляпкой. Безнадега! Срезал без сожаления и жалости.

Наша любимая в кемпинге на Святой Анне 39-я площадка, где когда-то, четыре года назад, явился наш кошачий любимец Bonjour, нелегально ввезенный в США, была забронирована, предложили выбрать из оставшихся, мы взяли ту, на которой нас встретил этот гриб-уродец. Поставив палатку, я отыскал у нас на участке еще парочку белых, наутро – еще один. Место было зачарованное, потому как на соседних участках, которые я прочесал и прошмонил, не было ни одного. Или это я был очарованным странником? Я дал Богу задание: пусть выдаст пятый, который я и обнаружил через пару часов.

Лена меня ругала: нельзя обращаться к Богу по пустякам, всуе, не гневи Бога.

Я: это мой Бог, пусть не вмешивается в наши отношения.

Мы прожили в этом кемпинге над Квебек-сити пять дней, и ежедневно я находил парочку белых на нашем заколдованном участке. Нигде больше их не было.

Я прожил целую жизнь как номад, графоман и фунгофил. Моя родина там, где можно писать, путешествовать и где растут из земли грибы. То есть повсюду – минус пустыня Гоби, пески Сахары и Северный полюс, где их нет. Родина есть пространство, центр которой повсюду, а граница – нигде. Привет Николаю Кузанцу, кому принадлежит копирайт на эту таинственную метафору, все равно к чему ее отнести, а уж у него кто только ее не свистнул без никакой ссылки на первоисточник – от сожженного в центре Рима Джордано Бруно до свихнувшегося на мысли о смерти Паскаля.

Я – ссылаюсь.

Нью-Йорк