Мне выпало счастье

Поэт кожей ощущал потребность быть независимым. Фото с сайта www.davidsamoilov.ru

В 1974 году Давид Самойлов писал: «Выйти из дому при ветре…/ И поклониться отчизне./ Надо готовиться к смерти /Так, как готовятся к жизни». Он и готовился – вплоть до своего последнего часа. Если к смерти приложимо определение – символическая, то смерть Самойлова была именно таковой – поэт, фронтовик умер 23 февраля 1990 года на вечере памяти Бориса Пастернака в Таллине, который он же и вел. 1 июня того же года ему исполнилось бы 70 лет.

В 1958 году у Давида Самойлова вышел в свет первый сборник стихотворений «Ближние страны». «Ребеночек» получился хиленьким (не в смысле качества стихов, а в смысле количества – в книжице всего-то и было, что 89 страниц), но числившийся в молодых поэт из категории «широко известных в узком кругу» перешел в другую категорию – тираж был 10 тысяч (если сравнивать с нынешними – просто огромный). На прилавках она не залежалась – любители поэзии соскучились по свежему, не затасканному и не испорченному штампами поэтическому слову.

За некоторое время до ухода успел подержать в руках добротно изданный двухтомник «Избранного» 1989 года, в который вошли стихи из восьми книг – «Ближние страны», «Второй перевал», «Дни», «Волна и камень», «Весть», «Залив», «Голоса за холмами», «Горсть», поэмы: «Чайная», «Ближние страны», «Снегопад», «Струфиан», «Сухое пламя», литературные портреты и стихи для детей. Прижизненный итог работы нескольких десятилетий.

Не жест – поступок

На своем первом вечере, устроенном к его 50-летию в ЦДЛ, он не просто раскланялся с опальным Андреем Сахаровым, но и приветствовал его со сцены. Мы с Сашей (Александр Давыдов – сын Д.С. от первого брака с Фогельсон. Ныне прозаик, переводчик, издатель) были свидетелями (по тем временам) этого не жеста – поступка. На этот раз обошлось. Через несколько лет о том, что он обедал с жестко преследуемыми властями академиком и его женой все в том же публичном (во всех смыслах) ЦДЛ, «доброжелатели» Самойлова немедленно донесли писательскому начальству. Факт был «возмутительно-вопиющий», академик уже тогда был больше, чем просто фрондерская фигура. «Преступление» Давида Самойлова было столь велико, что «дело» обсуждалось на секции поэзии – у него хотели отобрать квартиру. Но нашлись трезвые головы, которые высказались, что, мол, это уж чересчур, и вообще не нужно плодить лишних обиженных властью, их и так хватает. Руководители секции к этим доводам прислушались, и «дело» до Московского секретариата не дошло.

«За политическую безответственность…»

А еще раньше, в 1968-м, когда власть после ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию решила перекрыть все и без того слабые краники общественного недовольства, ему и другим не менее достойным людям влепили выговор с занесением. «За политическую безответственность, выразившуюся в подписании заявлений и писем в различные адреса, по своей форме и содержанию дискредитирующих советские правопорядки и авторитет советских судебных органов, а также за игнорирование факта использования этих документов буржуазной пропагандой в целях враждебных Советскому Союзу и советской литературе, секретариат правления Московской писательской организации на заседании 20 мая 1968 года постановил объявить членам Союза писателей:

строгий выговор с предупреждением и занесением в личное дело Копелеву Л.З.; выговор с занесением в личное дело – Аксенову В.П., Самойлову Д.С., Балтеру Б.И., Войновичу В.Н., Чуковской Л.К. …; решено поставить на вид членам Союза писателей: Ахмадулиной Б.А., Коржавину Н.М., Левитанскому Ю.Д.

Из Информационного бюллетеня Секретариата правления СП СССР, 1968, № 6

«Дискредитировали советские порядки» заявления в защиту Гинзбурга, Галанскова и других преследуемых властями – все, кому были объявлены выговоры, сочли своим долгом подписать заявления в их защиту.

Самойлову выговор аукнулся через несколько лет – юбилейный сборник, хиленький (по объему) младенец, «Равнодействие» в издательстве «Художественная литература» должен был выйти в 1970 году, но книгу задержали на два года из-за того, что он подписал письмо в защиту Синявского и Даниэля.

«Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…»

Давид Самойлов не был ни диссидентом, ни правозащитником, у него была другая профессия. Но как крупный и честный писатель, придерживавшийся в своем литературном поведении правил чести и благородства, он не мог не сочувствовать коллегам по цеху, осужденным не за уголовное преступление, а за свои художественные сочинения. Идеи диссидентской среды были ему не близки, поскольку эта среда, как и любая другая, исповедующая определенные взгляды, была неоднородной, и люди встречались там самые разные – разного калибра и масштаба, с самыми разными взглядами: были в ней либералы и почвенники, были украинские националисты и еврейские активисты, были и сторонники свободного выезда из СССР. Идеи Самойлов предпочитал исповедовать (и проповедовать) свои.

Эмигрировать не собирался – был убежденным противником участившихся отъездов и доказывал тем своим друзьям и знакомым, которые вознамерились идти по этому пути, что это путь наименьшего сопротивления, что русский писатель (как бы это велеречиво ни звучало в наши дни) не должен покидать родину. На этот счет Давид Самойлов разделял взгляды Ахматовой, Булгакова и Солженицына, хотя с последним расходился по многим вопросам.

Подобно Пушкину, кожей ощущал потребность быть независимым. И от государственной машины. И от освободительного движения (как называли правозащитное течение причастные к нему люди). И от народа, под которым его любимый Александр Сергеевич разумел в своем «Пиндемонти» чернь.

Но независимым – здесь, а не там:

Не дорого ценю я громкие права…

Ну и так далее – до слов:

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова.

Потому что для поэта главным было:

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права...

Со строками Пушкина перекликаются строки, обращенные к Пушкину из стихотворения «Болдинская осень»:

Благодаренье Богу – ты свободен –

В России, в Болдине, в карантине!

Написано в 1961 году, а как звучит в 2023-м?

«Поэтому он и классик!»

Давид Самойлов знал языки – польский, чешский, французский, мог переводить с оригинала, но чаще пользовался подстрочником. К поэтическому переводу относился и как к ремеслу, и как к искусству. В зависимости от того, лежала ли душа к тому, кого переводил – Циприана Норвида, Юлиана Тувима, Артюра Рембо, Дюлу Ийеша или, как в молодости, албанских поэтов. Которые, кстати, благодаря ему звучали для русского уха ох как хорошо.

Вспоминаю один из вечеров в ЦДЛ Эдуардаса Межелайтиса. Лауреата всех мыслимых и немыслимых советских премий, по-моему, то ли члена ЦК, то ли кандидата, но депутата Верховного Совета – точно. И, несмотря на все это, неплохого поэта и хорошего человека. На свой вечер гость из Литвы позвал своих переводчиков. А переводили его ни много ни мало Ахмадулина, Вознесенский, Слуцкий, Левитанский и, конечно, Самойлов.

В те годы в Москве еще ходили на поэтов, даже литовских. Межелайтис читал на своем родном языке, аудитория вслушивалась в чужой язык, оставаясь равнодушной к смыслу, в то же время пребывала неравнодушной к мелодии чужой речи, ее ритму и дыханию. Затем эти же стихи читали в своих переводах мастера русской речи. Зал оживлялся и временами аплодировал. В конце вечера, пройдя через «чистилище» цэдээловского буфета, на сцену вышел Давид Самойлов. Он оглянулся на трезвых коллег по цеху, прошел к микрофону и прочитал несколько своих переводов из поэта, ставшего классиком на родине при жизни. И ни с того ни с сего произнес в зал: «За что я люблю моего друга Межелайтиса? За то, что он, очень умный человек, подружился с хорошими русскими поэтами, которые хорошо переводят его стихи на русский. Поэтому он и классик».

В зале повисло неловкое молчание. Давид Самойлов иногда обижал людей, бывало – несправедливо, и на него иногда крепко обижались. Но все мы люди-человеки. Все подвержены эмоциям, и Самойлов святым никогда не был, да и никогда не претендовал на эту роль (в отличие от некоторых других своих собратьев), как и на роль Мессии. Однако здесь его высказывание явно было не ко времени и не к месту. Межелайтис оказался и впрямь умным человеком – он свел тираду одного из лучших своих переводчиков к шутке, и все закончилось смехом. В котором у классика литовской литературы было немало горечи.

Я это не к тому, что Самойлов мог, как правило, подшофе обидеть человека, а к тому, что всех талантливых поэтов советских республик сделали известными всему Советскому Союзу хорошие русские поэты-переводчики. А по тем временам это было ох как важно для тех, кого переводили. Во всех смыслах. Так что отчасти Давид Самойлов был прав.

Из разговоров с Самойловым (Москва, 1989 г.)

О свободе внешней и внутренней

Свобода – понятие, которое включает в себя множество смыслов и толкований. На мой взгляд, свобода существует в двух ипостасях – как свобода внешняя, то есть свобода слова, печати, передвижения и так далее, и свобода внутренняя, то есть свобода совести, мысли, убеждений, которая связана с внешней и проявляется в условиях осуществления вышеназванных свобод. То, что мы понимаем под внутренней свободой художника, может существовать отдельно и независимо по отношению к свободе внешней. Прежде всего это умение оставаться верным самому себе в самых разных обстоятельствах. Примеры такой внутренней свободы художника – Ахматова, Мандельштам, Булгаков, Платонов. Они творили в самые тяжелые времена и оставались самими собой.

Для художника внутренняя свобода – одно из главных условий его существования как творческой личности. Те, у кого не хватало этой свободы, ломались. Даже талантливые художники ломались и шли иногда на компромиссы. При желании оправдания всегда можно найти – здесь и социальная необходимость, и скидки на молодость, и вера в Сталина.

О своем поколении

Интересно – чисто в психологическом плане – в какой форме выражались нравственные понятия. Скажу о своем поколении. У нас они выражались в форме сомнений в себе. В наше сознание усиленно вдалбливались догмы, и мы их принимали. Но чувствовал я себя при этом плохо и искал ущерб в себе. Думал: а может, я неправильно воспитан и не являюсь настоящим человеком? Наверное, я гнилой интеллигент, и у меня не хватает якобинского чувства беспощадности, ненависти к «врагам». Я считал это своим недостатком, а оказалось, что это и было нормальным нравственным чувством, которое потом вывело из тупика не только меня одного. Наше поколение в основном прозревало после войны. Конечно, у разных людей процесс происходил по-разному. Но во все времена в народе были люди с нормальными нравственными понятиями, обладавшие внутренней свободой.

О правдолюбцах, правдознатцах и праведниках

В свое время я предложил свою классификацию национальных типов по их отношению к правде: во-первых, это правдолюбцы, не пожалеющие за правду отца родного; затем шли правдознатцы, люди, знающие, что правда горька есть; и, наконец, к высшему типу я отнес праведников, живущих правдой, потому что так они устроены. Мне кажется, эта типология не устарела и до нашего времени. Во всяком случае, я придерживаюсь ее и по сей день.

У нас всегда было много правдолюбцев – людей, любящих правду, и очень мало правдознатцев, которые эту правду знают, а праведников почти нет. Если с первыми двумя типами все ясно, то насчет праведников к вышесказанному добавлю – это люди, которые не думают о своем знании правды, они творят конкретное добро в жизни и являются нравственными личностями по природе.

Об экстремизме

Люди, знающие правду об обществе, точно понимающие процессы, в нем происходящие, не торопят явления, которые не созрели. Они не станут также выдвигать требования, которые общество на сегодняшний день удовлетворить не может. Зная правду, они видят и перспективу общественного развития. Правдознатцы не экстремисты по своей духовной конструкции, по устройству своего ума.

Мне кажется, главное, что угрожает нашему обществу, это разные виды экстремизма, то есть действия людей, не знающих правды и требующих нереальных вещей. Начинается все с экстремизма уголовного, а кончается экстремизмом политическим.

Придет час…

Каждая эпоха выдвигает свой приоритетный тип как наиболее необходимый. Сейчас наступает пора людей, которые не только любят правду, но и знают ее. Такая категория людей в наше время наиболее необходима. Но я верю, что придет час, когда понадобятся и праведники…

«Зачеркнув написанное…»

Однажды он сочинил вот такое стихотворение:

В этот час гений садится писать стихи.

В этот час сто талантов садятся

писать стихи.

В этот час тыща профессионалов

садятся писать стихи.

В этот час сто тыщ графоманов

садятся писать стихи.

В этот час миллион одиноких девиц

садятся писать стихи.

В этот час десять миллионов влюбленных

юнцов садятся писать стихи.

В результате этого грандиозного мероприятия

Рождается одно стихотворение.

Или гений, зачеркнув написанное,

Отправляется в гости.

В результате такого грандиозного мероприятия – рождается (заметьте!) – всего одно стихотворение. Возможно, талантливое. Но гений, чтобы ему не было стыдно ни перед собой, ни перед читателем и, уж извините, перед Господом Богом (если таковой существует), зачеркивает все и отправляется в гости… Уточняю – Давид Самойлов сочинил стихотворение в 1981 году. Сегодня, в 2023-м, во Всемирной сети обнаружил к нему весьма остроумный комментарий, который процитирую здесь целиком и который, думаю, оценят читатели, если по каким-то причинам они его не читали.

Словарик к стихотворению Самойлова (для анализа на уроке обществознания):

Гений – человек, обладающий высшей творческой способностью.

Стихи – художественный текст, написанный ритмически организованной речью.

Талант – человек, обладающий особыми природными данными.

Профессионал – человек, занимающийся чем-либо как основным родом своей трудовой деятельности.

Графоман – человек, страдающий болезненным пристрастием к сочинительству.

Одинокий – здесь: не имеющий(-ая) партнера.

Девица – особа женского пола, не вступавшая в брачные отношения.

Влюбленный – испытывающий страстное влечение к кому-либо.

Юнец – юноша, мальчик (как правило, влюблен в кого-либо).

Садиться писать стихи – принимать сидячее положение с целью создания художественного текста, написанного ритмически организованной речью.

Результат – конечный итог, завершающий что-либо.

Грандиозный – огромный, величественный.

Мероприятие – совокупность действий, имеющих целью осуществление чего-либо (как правило, обладает ритуальными чертами).

Зачеркнуть – провести черту по тексту, чтобы сделать его недействительным.

Отправляться в гости – идти куда-либо в качестве гостя (гость – тот, кто навещает кого-либо с целью приятного времяпрепровождения).

Замечу – словарик весьма остроумный.

Самойлов действительно был «очень талантливым поэтом».

Может, даже более того…

P.S. «Мне выпало счастье…»

Остается добавить еще несколько слов. Он успел достроить свой поэтический дом – не только вбить фундамент и возвести стены, но и обнести его крышей, и за несколько лет до ухода подвел черту:

Мне выпало счастье быть русским поэтом.

Мне выпала честь прикасаться к победам.

Мне выпало горе родиться в двадцатом,

В проклятом году и в столетье проклятом.

Мне выпало все. И при этом я выпал,

Как пьяный из фуры, в походе великом.

Как валенок мерзлый, валяюсь в кювете.

Добро на Руси ничего не имети.

От себя добавлю – ему выпало все, что выпало на долю его поколения, поколения «сороковых, роковых», и при этом даже в самые трудные советские времена он ни единым словом, ни единым жестом не покривил ни в литературе, ни в жизни. Что, собственно, было для него одним и тем же. Он всегда оставался человеком твердых этических правил и никогда не позволял себе отступать от них.

Да, временами он ошибался, нередко бывал необъективен и пристрастен в своих выводах и оценках, но никогда и нигде, ни в раннюю пору, ни в зрелую, он ни разу, ни единым словом не погрешил против собственной совести и всегда искал не столько правду, сколь истину. Вступив в 30-е годы на этот путь, восприняв литературу не просто как искусство слова, а как служение, он сумел не сойти с этого (почти всегда погибельного) пути до конца 90-х – на протяжении всей своей литературной жизни. Поэт для него был больше, чем поэт – был вестником, и ему никогда не было безразлично, что поэт возвещает.