Без Маяковского никак

Маяковский и Хлебников – главные фигуры русского футуризма. Но если у Хлебникова поэзия подчинена «самовитому» слову, то у Маяковского – идеологии. У него силен поп-пласт. Все эти славословия в адрес революции часто похожи на попсу. Однако не в пример многим идеологам от поэзии в Утопию поэт верит. Чего, конечно, нельзя сказать об авторах андеграунда. И получается удивительная ситуация: Маяковского неофициальные поэты читают одновременно в двух регистрах. В одном они прилагают огромные усилия к тому, чтобы не слышать то, о чем он говорит. Воспринимают слова о коммунизме как шум автотрассы. Если же речь достигает сознания, то ее отталкивают, как подплывшую к лодке льдинку.

В другом регистре андеграунд внимательно прислушивается к тому, как говорит поэт. Об этом есть множество свидетельств. Больше всего их у Яна Сатуновского. Например, такое: «За что мы все-таки любили Маяковского?/ За гениальность, конечно./ И за то, что с ним Дон Кихот побеждает».

К трехстишию подверстывается однострок: «Как-никак, а без Маяковского никак».

Приведем и такие строки: «и чего мне/ не строчить романсы,/ что я,/ лучше/ или хуже тех,/ за которых/ лично рассчитался/ Маяковский,/ чудо-человек».

Сатуновскому «великий пролетарский поэт» интересен прежде всего своей грубо выделанной, фактурной речью. Строка «строчить романсы» – цитата. Конечно, можно посетовать на то, что Сатуновский воспринимает это выражение некритически. Что он малочувствителен к русскому космосу, который существует в его время внутри советского. Ведь именно благодаря романсу многие люди входили в жизнь дореволюционной России. Тоска, радость, простор, стремление к воле, к свободе – чего только не звучало в нем. И этого не видели модернистски настроенные авторы. Зато они хорошо понимали логику изменения поэтической речи.

Есть у Сатуновского и стихи, отражающие судьбу Маяковского.

Для него поэт – фигура трагическая: «14 апреля/ Маяковский/ покончил жизнь самоубийством.// А жить/ становилось лучше,/ жить/ становилось веселей,/ поэтому/ смерть поэта/ устраивала генсека».

Прочтение Маяковского с точки зрения поэтики мы наблюдаем и у других авторов. Скажем, Всеволод Некрасов с иронией бросает: «Очень много у Аронова/ Маяковским уворовано».

Здесь помимо литературной оценки интересен временной реверс. Классиков, оказывается, можно оценивать с другой временной точки. Не Хармс спотыкается о Пушкина и Гоголя, не концептуалисты восхищаются онегинской строфой, концептуальной работой автора, не Кублановский заимствует просодию у Фета, все происходит ровно наоборот. Историю русской литературы можно написать именно как череду подражаний классиков современным авторам. И в этой виртуальной истории Маяковский «крадет» поэтические ходы у известного журналиста, который начинал как многообещающий поэт.

Михаил Сухотин создает длинное центонное произведение «Страницы на всякий случай», где автор текста завернут в оболочку чужой речи. Примечательно, что начинается оно цитированием Маяковского и Пушкина. «Наше все» в поэме появляется неоднократно, а вот певец русской революции – только один раз. Зато – в самом начале: «Так провожают пароходы,/ совсем не так, как поезда…/ Сидим у моря, ждем погоды,/ С звездой прощается звезда».

Что говорить, строчки Маяковского удобны для цитирования: они легко запоминаются, живут в языке. Поэтому к ним обращаются самые разные авторы. Но там, где цитата, там и противоречия. Поэтика стыкуется с идеологией. И начинается перетягивание канатов. Возникает жаркий спор о назначении поэта и поэзии. Дмитрий Григорьев пишет про это так:

– Я рад светить, всегда! везде!

до дней последних донца,

светить, и никаких гвоздей,

вот лозунг…

– друг мой, успокойся,

пойдем, поклонимся звезде,

а утром – встретим солнце.

Автор снижает хрестоматийный пафос, хотя поэтическая планка (звезда, солнце) остается. Иначе говоря, снятие пафоса не означает уничтожение самого вопроса о задачах поэзии.

Примеры цитирования легко продолжить. Вот, скажем, стихи Владимира Голованова (1973–1991): «Время уходит, скрывается в нише./ Эпохи сгорают в огне./ Двое в комнате – я и Ницше/ Фотографией на белой стене».

Маяковский здесь оказывается пригоден для перелицовки, для веселой смысловой игры. В новые времена актуален уже не Ленин, а именно автор «Заратустры», он заменяет икону-портрет. А Ильича тем временем опускают все ниже и ниже:

Товарищ Ленин – работа адова

Будет сделана и делается уже.

Ну, а просто работа, наверно, не сделана будет?

Что в ней, товарищ Ленин?

Пустотление буден, и только.

Безавральность, беспламенность…

Да и попросту: лень ковыряться…

Это текст Сергея Стратановского 1995 года. То, что раньше транслировалось в литературном самиздате намеками, теперь звучит прямо, в лоб: революционная романтика пуста, пора переходить к повседневной работе.

В связи с работой хочется вспомнить такой анекдот. В перестроечную Москву впервые приехал известный издатель и литературовед Никита Струве. Один из охваченных энтузиазмом деятелей культуры нервно спросил гостя: «Что нам делать, Никита Алексеевич?» Тот посмотрел по сторонам, пожал плечами: «Что делать? Улицы мести».

Судьба Маяковского напрямую связана с «работой адовой». Василий Филиппов в стихотворении «Конец века» (1985) с грустью смотрит и на эту работу, и на самого пламенного революционера: «А маяковский футуристической кровью/ Рисует плакаты для РОСТА,/ Высасывая сюжеты из мозга».

Дмитрий Пригов и вовсе бьет наотмашь: «Что есть поэт? – Он есть таковский/ Как товарищ Маяковский/ Ради красного словца/ Не пожалел белого молодца// Ну, а после этих дел/ Уже не словесной данью/ Сам себя не пожалел/ В собственное оправданье».

«Колумб поэтических Америк» предстает в глазах автора фольклорным молодцем с глуповатой улыбкой. Объем жизни у Пригова становится плоским, речь предельно упрощена. Это вторичная речь. Смех превратился у раскрученного автора из перцепта в концепт, заполнил весь мир, стал всевластным божком, под дудку которого пляшет все остальное. И эта тотальность смеха в какой-то момент подавляет читателя, превращает его в объект для манипуляций. Приговский смех освобождает только вначале, затем он подавляет. Но это «затем» может и не наступить, если не спешить переворачивать страницы. Не будем забывать и о фоне, на котором появляется текст. Маяковского пытаются реанимировать. Карл Кантор, например, представляет его хранителем идеалов Маркса и Христа. Певец Октябрьского переворота, по мысли Кантора, очень скоро становится провозвестником послеоктябрьской революции – революции духа. Книга Кантора «Тринадцатый апостол» увидела свет в 2008 году, но мысли, высказанные в ней, жили в определенных кругах не одно десятилетие.

И все-таки большинство авторов отметает идеологию на корню. Им просто важно, что Маяковский находится в сонме поэтов. Так, Иван Петренко, гуляя по городу своего детства – Батуми, грезит наяву (стихотворение «Маяковскому и Галактиону»):

ночью качаются, стонут платаны Шиндиси.

друг другу читают стихи

Николоз, Тициан, Владимир Владимирович.

шум листвы созвучен свисту в крыльях поэтов

в их последнем неудержимом полете…

Все так: лик поэтов… горы, туман, узкий путь над провалом в вечность…