Над бездной

Она будет верной и покорной – образцовой женой и не будет обращать внимание на все его увлечения на стороне.  Рисунок Леона Гутмана

Это животное жило в нем последние шестнадцать лет. Оно поселилось в его ротовой полости, и поначалу он не заметил, как это произошло. С ним пытались бороться врачи, с ним пытался бороться он сам, но все попытки были безуспешны. Ему ничего не оставалось делать, как привыкнуть к нему и продолжать жить и работать, как и раньше, ни в чем не изменяя себе. Но со временем оно разрослось до таких размеров и причиняло столько боли, что свалило его в постель – теперь ему было почти невозможно дышать, нестерпимо глотать, трудно говорить. Рак тяжело ворочался у него в горле и постепенно сжигал распадающуюся телесную оболочку. В нем горело все – язык, челюсти, гортань, глазные впадины. Временами ему казалось, что этот невыносимый и неуемный огонь достигает груди, и вот-вот грудная клетка, распираемая ужасным немыслимым жаром, взорвется, и все кончится, но когда, вдруг, неожиданно боль от яростного горения отступала, он пытался заговаривать со своим лечащим врачом и даже находил силы улыбаться и сравнивал себя с шагреневой кожей – так назывался роман Бальзака, последняя книга, которую он прочел в своей угасающей жизни. Он действительно иссох, сжался и уменьшился в размерах и за несколько последних осенних недель напоминал себе обезлиствевшее больное дерево с гниющей корой и подрубленными корнями…

Он вновь провалился в темноту, но теперь острый луч выхватывал из нее целые картины его прошлого, которые складывались в причудливый калейдоскоп, и было безумно интересно ощущать себя в роли зрителя собственной жизни. С некоторым удивлением он заметил, что летит к своему началу…

Быстро, очень быстро промелькнули улочки и переулочки провинциально-ухоженного сонного городка, и внутренний взор его остановился на доме, в котором он родился. Распахнулись двери, и он увидел светящиеся радостью и любовью лица своих родителей, склонившихся над колыбелью. Счастливый ребенок, счастливое детство… Он быстро научился ходить, и его отдали на воспитание бонне, сухой и худющей, которая таскала его по всем городским церквам и рассказывала занимавшие неокрепший ум истории из катехизиса.

Вот приоткрылись еще одни двери, и он увидел себя повзрослевшим, студентом университета, но это все не то, он ждет чего-то другого, более важного. Это важное неминуемо наступит, он предчувствует, нет, он точно знает, что это случится, и, наверное, поэтому так щемит сердце… Ну, конечно же, вот, наконец появляется та, встречу с которой он ждет с таким юношеским пылом и нетерпением. Это ОНА, хрупкая, бледная Она, с мягкими, грациозными манерами, которая своей прелестью сразу же покорила его сердце, открытое первому незамутненному чувству… Да-да, это она, полная доверия и любви, пришла к нему и укрепила его веру в себя, поселила надежду и дала силы именно тогда, когда этих сил так не хватало для достижения целей, которые он перед собою поставил.

За то время, что она наденет подвенечное платье, они испытали все, что испытывают влюбленные, которым жизненные обстоятельства не дают воссоединиться. Здесь были и муки восторгов, и муки отчаяния, все радости жизни, но только незадолго до венчания он понял, что без нее его существование бессмысленно и безрадостно…

Она будет верной и покорной – образцовой женой и не будет обращать внимания на все его увлечения на стороне, проживет с ним долгую жизнь, переживет с ним все его взлеты и падения, будет делить с ним радость открытий и горечь разочарований.

Сейчас, лежа на госпитальной койке, он понимал, что она была больше, чем жена, – она была его ангел-хранитель. Она вела его дом, она воспитала его детей, она была его верной опорой, и ничего, кроме огромного чувства благодарности, буквально захлестнувшего его, он не испытывал. Он вспомнил, к какому нервному срыву привела его смерть отца, он вспомнил свое охлаждение к физической близости после рождения дочери, когда оба были еще молодыми людьми… Она терпела все…

Он прикрыл глаза от яркого света, беспокойно вздрогнул и заворочался на больничной койке…

Она вновь была рядом с ним, молодая, невысокого роста, с густыми, мягкими, черными волосами… За так долго и утомительно тянувшееся время помолвки его страсть к ней не только не ослабла, а, наоборот, увеличилась. Он страстно желал обладать ею полностью, от кончиков ногтей до маленькой родинки на левом предплечье…

Старческие, морщинистые, налитые фиолетовой венозной кровью руки инстинктивно потянулись к прикроватной тумбочке, где по его просьбе держали стопку бумаги и несколько карандашей, но задели стакан с водой и беспомощно упали на одеяло. Раздался звук бьющегося стекла, в палату вбежала медсестра и спросила, не нужно ли чего. Но он ее уже не слышал, вновь впав в полузабытье и отрешенность от внешнего мира…

В немыслимом вихре замелькали кадры, обрывки его жизни, из которых никак не хотела складываться картина целого. Он попытался своей слабеющей волей остановить это мельтешение, как лента замерла сама – видимо, память перед уходом выхватывала самое важное…

Но вдруг неожиданно яркий солнечный свет больно ударил по глазам, очередной приступ боли захлестнул его целиком. Он лежал и думал, что в извечной борьбе Танатоса с Биосом нет победителей и нет побежденных. Смерти подвержено все живое, каждый уходит в предназначенный час и срок. Но жизнь воспроизводит самое себя, и потому для нее смерти нет. Это закон природы. Так было, так есть и так будет. Смысл бытия разгадает не тот, кто мучительно ищет ответ на вопрос – в чем он? А тот, кто ответит – зачем? Зачем все это – этот мир и этот человек в этом мире? Зачем эта земля под ногами и это звездное небо над головой? Зачем этот не прекращающийся ни на минуту вечный хоровод жизни и смерти, где каждому отведено свое место и время? Что же касается лично его, то он прекрасно понимал, что его время кончается и надо освобождать место. И он стремительно продолжал лететь навстречу Танатосу, отягощенный мучительной болью. Продлевать мучения не имело смысла. Днем раньше, днем позже – для него это уже ничего не решало. И теперь он, атеист, молил Бога принять его как можно скорее, но освобождение от дряхлой физической оболочки не приходило… Может быть, Господь еще не хотел его?.. И тогда он решил бросить свой последний вызов…

Он вынырнул из коридора своих сновидений и увидел блистающую чистотой палату дорогой клиники. У изголовья стоял наблюдавший его в течение многих лет доктор. Он взял руку врача в свою, покрытую старческими пигментными пятнышками и скрученными фиолетовыми узелками вен, и еле ворочая языком, прилипавшим к гортани, напомнил ему о беседе, состоявшейся много лет назад, когда его болезнь только-только начиналась: «Вы обещали не оставить меня, когда придет мое время. Теперь все для меня лишь пытка и не имеет смысла…» Голос его прервался, нестерпимая боль не дала закончить фразу…

На дворе стоял сентябрь, мягкий, в светло-желтых тонах – как хороша была эта осень… В течение двух суток, через каждые двенадцать часов доктор вводил в его уставшее от жизни тело определенную дозу морфия. На третьи сутки наступило состояние комы, из которого ему было уже не суждено выйти. В три часа ночи душа покинула одряхлевшую физическую оболочку и отлетела в Вечность, а через три дня его лишенное души тело предали кремации. Прах поместили в скромную вазу и захоронили в городском крематории.

ОНА пережила его на два десятка лет…