Незримое явленно в зримом

Михаил Еремин: «Некоторые стихи я даже видел еще без текста». Фото Льва Полякова. 1999. Нью-Йорк

Михаил Федорович Еремин (1936–2022) – поэт, переводчик. Родился во Владикавказе. С довоенного времени жил в Ленинграде. Учился на филологическом факультете Ленинградского университета. В советское время выступал в официальной печати как автор пьес для детей и взрослых. С 1957 года входил в одну из ранних ленинградских групп неподцензурной поэзии, впоследствии получившей название «филологическая школа», или УВЕК (по первым буквам фамилий участников Владимира Уфлянда, Виноградова, Еремина и Сергея Кулле). Публиковал стихи в самиздате (журналы «Синтаксис», «Часы», «Митин журнал» и др.). Переводил поэзию с английского (Уильям Батлер Йейтс, Эдвард Лир, Томас Элиот, Харт Крейн). Первая официальная книга стихов вышла в 1986 году в США. Автор более десяти стихотворных сборников. Лауреат Премии Андрея Белого (1998), лауреат журнала «Зинзивер» в категории «Поэзия» (2008).

17 октября 2022 года ушел из жизни Михаил Еремин, один из крупнейших деятелей ленинградской неподцензурной поэзии. Почти все его стихи написаны в авторской форме восьмистрочного верлибра – эти сложные мелодически-интеллектуальные этюды, напитанные редкими энциклопедическими понятиями, поэт писал до конца жизни. Его работы по достоинству оценили Лев Лосев и Иосиф Бродский. «НГ-EL» публикует интервью, сделанное с Михаилом ЕРЕМИНЫМ в 2018 году, которое по ряду причин не вышло тогда в печать. Одним из поводов для разговора стал Международный фестиваль «Биеннале поэтов в Москве», гостями которого были китайские поэты. Материал подготовили Марианна ВЛАСОВА и Елена СЕМЕНОВА.

– Михаил Федорович, могли бы вы передать ваши впечатления от «Биеннале поэтов в Москве», где вы участвовали вместе с китайскими поэтами? Был ли для вас интересен короткий опыт, когда в Музее Серебряного века с ходу переводили ваши стихи на китайский?

– Мне было интересно, как это звучит. Но наша знакомая Марина Шемаханская заметила, что во втором стихотворении китайский поэт пытался интонационно совпадать, копировать мою манеру чтения. Что касается открытия биеннале – я совершенно не знаю современную китайскую поэзию, и это было, безусловно, для меня полезно. Особенно помогало то, что тексты проецировались на экран. По существу я отметил, что среди приехавших поэтов, как мне показалось, не было любителей китайской классической поэзии. Если многие русские поэты возвращаются в XIX, XVIII века, а кто-то еще глубже, то китайские, как мне показалось, стремятся быть современными. Они, безусловно, знают западную поэзию, не случайно Ян Лянь любит Набокова и читал отрывок из поэмы, посвященной ему. Хотя от Набокова там ничего нет. И потом мне вовсе не показалось, что они увлечены русской поэзией. Тут скорее всего западное влияние.

– А если западное влияние, то кто из поэтов конкретно повлиял, как вы думаете?

– Ну, например, в одном тексте было что-то уитменовское. Тут уже имеется в виду другой «Запад». Дальний и далекий.

– Вы много и профессионально занимались переводами с разных языков, в том числе с английского. А как у вас с разговорным языком?

– Мое поколение в Ленинграде в 1960-е годы английский язык учило по песням «битлов». То есть сначала слышали звук, потом происходило осмысление. И многие люди более-менее выучивали английский язык. У меня наоборот. Я «пишу, читаю без лампады», как сказал поэт, а на слух воспринимаю туго. Мы пытались говорить с Ян Сяобинем – он лондонский язык знает – но разговора у нас не получилось.

– Вы на вечере сказали, что вы ленинградец в третьем поколении и читали стихи, связанные с Питером. Если бы вам сказали – создайте образ Петербурга в двух-трех словах, как бы вы это сделали?

– Я в Ленинграде появился очень рано, еще до войны, и у меня к нему скорее чувственное отношение. И генеалогия тут на втором месте. Например, когда моя супруга еще не жила там постоянно, я на ее вопрос о погоде всегда отвечал – ах, какие там погоды, какой воздух! А она не могла понять, какие погоды? Темно, сыро, ветер, холод собачий…. Но потом случилось так, что она стала стажироваться в Эрмитаже и вечерами возвращалась домой на Фонтанку. И попала как раз в эту погоду, о которой я говорил: туман, в воздухе висят мельчайшие капельки воды – морось, которая тебя обволакивает и ведет. Ты идешь по центру и видишь всю эту красоту – каналы, здания… Она обволакивает и соединяет тебя с городом. С одной стороны, это город, сделанный для жизни, а с другой – он похож на дорогой наряд, который ты носишь и уже не можешь бросить. Вот почему петербуржцы «застегнуты на все пуговицы»? Они как бы несут в себе этот образ города и не хотят его расплескать.

– Расскажите, пожалуйста, о ваших занятиях переводами еще тогда, в середине 1950-х.

– Я тогда жил переводами, но отнюдь не западных авторов. Я переводил по подстрочникам поэзию народов СССР и независимо от начальства все-таки был обеспечен работой. Я много бывал в Средней Азии, чуть меньше – на Кавказе, переводил армянских, балкарских поэтов – например, Кайсына Кулиева, переводил молдавских, киргизских. Хотя большую часть я переводил по подстрочникам, тем не менее все время обкладывался книжками, словарями, честно вникал в язык. У меня до сих пор стоят два тома – русско-киргизский и киргизско-русский словари.

– А почему вы начали переводить? Чтобы заработать на жизнь?

– Безусловно. Но в отличие от Анны Ахматовой я никогда не считал, что это плохо. Потому что, занимаясь переводом, ты оттачиваешь искусство версификации. Что я и доказал на переводах, которые не очень согласуются с тем, что я делаю сам. Но есть моменты, когда переводишь именно для души. Недавно мне Толя Найман напомнил, что у меня были переводы Элиота. Они, к сожалению, потерялись. Найман где-то упоминал, что знал поэтов, которые переводили в стол. Так вот, Элиот был единственным автором, несколько стихов которого мы с чудесным московским поэтом Станиславом Красовицким перевели независимо друг от друга. Мы переводили их именно в стол, потому что понимали, что они не могут быть опубликованы. Для сравнения – позже замечательного поэта Харта Крейна я переводил по заказу журнала «Иностранная литература», тем не менее – переводил с огромным удовольствием. Впрочем, даже это нельзя назвать полностью заказом. Перед подборкой переводов Крейна в «Иностранной литературе» была вступительная статья моего покойного друга Владимира Муравьева. Случилось так, что я что-то Крейна перевел, а он отнес в журнал, там посмотрели и попросили дополнить подборку и после дополнения напечатали.

– Сказывались ли установки на заказ и в стол на качестве перевода?

– Нет, я честный человек. Я все выполнял качественно.

– А если вам не нравилось произведение, которое вам предлагали перевести?

– Все складывалось так для меня счастливо, что я всегда мог договориться с редактором и взять то, что мне нравится, а от того, что не нравится, отказаться. Естественно, отбор был. Но были, например, у меня случаи со среднеазиатскими поэтами, когда кто-то из них говорил – вы знаете, мне нравится, как пишет ваш поэт Евтушенко, переведите меня под него. Такие версификации и писания под кого-то были дополнительным самообучением, оттачиванием техники. Между прочим, был еще такой термин – «километры»: люди переводили «километрами». Я никогда не переводил километрами.

"Михаил Еремин в возрасте 40 лет. Фото из архива Ираиды Смирновой"

– Я ответил абсолютно честно. Во-первых, мне нужно было на что-то жить, а во-вторых, я не считал, что этим я врежу себе. В отличие от студентов я не ставил себе задачи сделать перевод своей профессией. У нас был близкий приятель – блестящий профессиональный переводчик Андрей Кистяковский. Для того чтобы точно перевести стихотворение, он писал собственное стихотворение на ту же тему, затем сравнивал его и после этого переводил. Он говорил, что делает это для точности, для вхождения. Но, по-видимому, у него была как бы другая профессия. Он всегда говорил мне: тебе, мол, хорошо – ты сидишь, тебе кто-то нашептывает, и ты все знаешь, а мне нужно самому работать.

– Вспоминается Жуковский с его вольными переводами. Ведь он фактически писал свое стихотворение на ту же тему. Сегодня же часто переводы похожи на подстрочник, люди переводят максимально точно, чтобы передать смысл.

– Есть такой сборник «Царскосельские тетради», в котором помещены переводы разных переводчиков, и среди них мой перевод стихотворения Шарля Бодлера «Соответствия»: «Природа – это храм, где смутные слова/ Исходят от колонн одушевленных,/ Блуждает человек меж символов зеленых,/ Там зоркая листва и чуткая трава». Это, кстати, довольно точный перевод. В том же сборнике был перевод этого стихотворения одной петербурженки – его конструкция как раз была похожа на подстрочник, но в ней не было, если так можно выразиться, «окраски». Когда я переводил, я стремился совместить несовместимое. Есть вещи, которые невозможно перевести, и их записывают строго подстрочником. Это безумно сложно, но очень интересно.

– Почитайте ваши переводы, которые вам самому больше нравятся.

– Я прочитаю переводы крупного афганского поэта и правителя Хушхальхана Хаттака, жившего в XVII веке:

Мы говорим? Послушная река несет наш плот,

Не признавая, что наш плот послушен воле вод.

О том, что человечий род на свете существует,

Не ведает ни дождь, ни снег, ни горных пиков лед.

Обходит солнце небосвод по кругу зодиака,

Не зная, что для нас тем временем проходит год.

Куда хотят, туда и дуют ветры, не заботясь,

Что гибнет караван в песках, что тонет мореход.

Земля – не что иное как безжизненная глина,

Но черпают в ней жизненные силы злак и плод.

У Мастера в работниках четыре элемента —

Хушхаль, работы каждый день у них невпроворот.

Хушхальхан жил в XVII веке, от 13 до 89 года – по тем временам это довольно долго. Это был период Великих Моголов, он с ними воевал, перемещался по огромной территории. У него было 20 сыновей и 70 дочерей. В одной из газелей он говорит о себе:

Немалая заслуга у Хушхаля на счету:

Он первым стал слагать стихи на языке пушту,

Обогатил сокровищницу языка родного,

Доселе скрытую в нем обнаружил красоту.

Это же «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»! Переводы здесь точные, это я гарантирую. А Толя Найман говорит, что я все переводы приукрасил… Но я так не считаю.

– Как вы пишете стихи? От руки, а потом правите на компьютере?

– Абсолютно верно.

– Как рождается стихотворение? Возникает образ или строчка? Что случается?

– В основном, конечно, из ощущения. Возникает образ, но сразу он не пишется. Он все время в работе. Потом он наконец появляется кусочками на бумаге, потом редактируется…

– А что значит «он все время в работе»?

– Я просто помню образы и некоторые стихи шлифую долго – бывает, в течение нескольких лет. Иногда в юности (сейчас этого нет) мне виделось стихотворение: здесь длинная строка, здесь короткая. Некоторые стихи я даже видел еще без текста. Сейчас уже этого не вижу, меня больше интересует чистый ритм. Вообще, все мои стихи делаются на ритме.

– Когда-то вы участвовали в мероприятии из цикла «Система координат», посвященном Филологической школе в РГГУ. Было ли это важно для вас?

– Это было то замечательное время, когда я не был последним из живущих. Еще был жив Лев Лосев. И еще было проще, потому что это было собрание, посвященное Филологической школе. Я был «один из», а это всегда легче…

– Чем? Когда вы один выступаете, вам не легче?

– Нет, мне и одному легко. Если вы обратили внимание, у меня нет личных местоимений. «Я» вообще никогда нет. Что-то из падежей первого лица редко, где попадается. Так строится моя поэтика. Что касается вечера в РГГУ, было интересно именно то, что там были студенты, именно молодые люди, которые интересовались поэзией. В аудитории было человек двести. Они были готовы к разговору, они задавали вопросы. Это была живая беседа. Люди не просто слушали, а происходил обмен. Им нужно было услышать новые сведения. И живое чтение стихов открывало им новые и новые смыслы.

– Говоря о вашем творчестве, Генрих Сапгир отмечал, что автор всю жизнь пишет одну книгу, составленную из восьмистиший. О чем она?

– Наверное, нужно все стихотворения прочесть и понять, о чем…

– Но каждый прочитает и поймет по-своему…

– Как сказал гениальный Зощенко: «Что хотел сказать автор этим художественным произведением?» Недавно в одном журнале меня попросили дать стихотворение и объяснение, о чем оно написано, далее следовал комментарий критика. Я очень ловко вывернулся. Дал два стихотворения – второе о первом. Вот первое:

Считать ли происками заастральных сил,

Причислить ли к слепым стихиям

Приливы и отливы гулкости

Анизотропных шествий

Пустынями и нелинейной анфиладой храмов,

Где на роскошных алтарях и в сумеречных нишах

Алембики, реторты и купели с агиасмами предверий

И вер?

Не уверен, но, кажется, вторым было вот это:

В пространстве, замкнутому времени подобном,

Где недреманны смальтовые очи,

И несмыкаемы альфреско вежды,

И неусыпны темперные взоры

(Предтеча истины –

Не свод, а бремя, не законов, а запретов.),

Незримое явлено в зримом,

Как Чудо в изложении чудес.