История 18+ про факап, дорогого Семен Иваныча и Чижика-Пыжика

Семен Иваныч, дорогой. Рисунок Олега Эстиса

Семен Иваныч, дорогой ты мой Семен Иваныч! Давай сыграем в четыре руки! Две руки лучше, чем одна, а четыре лучше, чем ничего.

Или давай сыграем на трубе. Чтобы – глас не вопиющего, а вопиющих, хотя бы двух. В смысле, может, услышат где-то там. Мы же друг друга, Семен Иваныч, дорогой, все равно не слышим ни где-то тут ни тем более где-то там.

Правильно, Семен Иваныч, дорогой. Не получится. Получится факап. Опять. Потому что у трубы один рот, а если дуть на переменку – будет совсем не то. Будет все равно глас вопиющего, а не вопиющих, и четыре руки не спасут.

Надо, Семен Иваныч, дорогой, чтобы в четыре руки плюс в два рта.

Не получится. Получится факап. Опять.

Тогда давай, Семен Иваныч, дорогой, сыграем в четыре руки на рояле. На рояле и места для рук больше, и рты свободные – в смысле воплей. Или так – на всякий нежный случай.

Давай, Семен Иваныч, дорогой, сыграем «Чижик-Пыжик». Конечно, это сложно. В смысле гармонии – не очень, а в смысле подтекста – очень сложно, потому, разумеется, и близко-близко к факапу. Разумеется, опять.

Семен Иваныч, дорогой, ты пока не все понимаешь. Хотя про факап уже давно понял. Возможно, понял еще при рождении, если не до. Ну после свадьбы-то понял. Эх, Семен Иваныч, дорогой...

А дело тут простое, можно сказать на три, фигурально выражаясь, ноты.

Лет сколько-то давно композитор Прокофьев прошелся своими гениальными руками с пальцами на сколько-то октав по чрезвычайному, но обычному происшествию в дачной местности. И выразил драматизм жизни, доведенной если не до конечного конца, то до зоопарка.

Нет, Семен Иваныч, это не про одесский порт в ночи простерт, маяки за Пересыпью светятся, тебе со мной, а мне с тобой здесь, в порту, интересно бы встретиться. Ты, Семен Иваныч, дорогой, вникни по мере возможности в замысел гения: всему, населявшему этот драматизм, для выражения всех воплей и шепотов было выдано композитором по особому инструменту.

Казалось бы, и ладно в смысле музыкального лада, а также жизненной ситуации в смысле факапа. Казалось бы. А явь диктует свое.

Вот пионер Петя пренебрегает замечаниями родного дедушки, а также некоторых других добрых существ, и изо всех своих пионерских сил нарывается на факап в смысле Волка. Вот хорошо обученные охотники нападают на след хищного животного. Вот с Петиной пионерской помощью Волк связан-завязан на 100 узлов. Вот все, кто следил за Волком, кто связывал хищное животное, кто завязывал на 100 узлов, а также те, кто предупреждал Петю о том и о сем, включая факап, ведут 100 узлов в зоопарк. А над всем этим, Семен Иваныч, дорогой, парит добрая Птичка.

Но из Волчьего живота до всех ведущих доносятся тихие испуганные кряки Утки, по дурной привычке без пережевывания заглоченной Волком.

И что же Утка им, ведущим? Что им, ведущим, Утиный страх? Ничего, Семен Иваныч, дорогой. Как примерно тебе, Семен Иванович, дорогой, и я, и все на свете том и тем более этом.

Им, ведущим, ни до чего, кроме самого процесса ведения кого-то, кроме себя (ау, Семен Иваныч, дорогой!), в зоопарк.

Как сказано женщиной-поэтом (пускай и не про Утиное, зато вообще про все), – Утке, а тем более Утиному страху «приговор почти произнесен». То есть Утка избавится от страха, только когда переварится вместе со своим страхом в чуждом животе, глухом к чужому кряку-воплю. Глас Утки, вопиющей в. Опять факап, Семен Иваныч, дорогой.

Но, может, Птичка ждет доброй минутки, чтоб своей тихой храброй песней подсказать ведущим и не ведающим чужого страха: «Слышишь, Семен Иваныч, дорогой, сидящий в пятом ряду по центру? Слышишь тихий кряк? Это Утке страшно, темно и вонько! Быстрей, Семен Иваныч! Быстрей в Боткинскую! Там наука спасет из чуждого живота Утку с ее Утиным страхом! Пускай Утка лучше страшится на пахучей родной природе, где все против всего помогает!» Семен Иваныч, ведь помогает же свое, родное, хоть и вонькое?!

Молчишь, Семен Иваныч, дорогой. И Птичка молчит.

Может, у Птички болит горло, потому и не поет – даже тихо, тем более – смело, а летит и беззвучно надеется на почти, без учета предначертанного факапа. Женщиной-поэтом же зачем-то сказано про почти – между «приговор» и «произнесен». Значит, приговор произнесен, а не так, чтобы совсем факап. Значит, надежда есть, Семен Иваныч, дорогой. Ну почти есть, почти надежда.

В образе Птички, Семен Иваныч, дорогой, гениальный композитор Прокофьев остановился у этого самого Утиного почти, вернее, над. И не потому, что гению не хватило октавы. А чтобы хотя бы витать, как Птичка, над всеми теми, кто пренебрегал, вязал, заглатывал, вел. Чтобы хотя бы витать над всем этим зоопарком, не в силах защитить содержимое всех животов от заглотного ужаса и не в силах петь, потому что горло болит уже нестерпимо – до самого верхнего си. А после си, как тебе, Семен Иванович, дорогой, давно известно, – настоящий факап и есть.

Давай, Семен Иваныч, дорогой, сыграем «Чижик-Пыжик» с Уткой. Наука объяснить не может, но Утка все еще не переварилась и тихо вопиет, а в Боткинской больнице все еще возможно – почти все. Причем – почти без факапа.

Необъяснимая наука развивается быстро. Конечно, чуждый живот – место в смысле времени жизни не самое перспективное. Но надо надеяться, Семен Иваныч, дорогой. Хочешь – по-прежнему на Птичку, даже все про Птичку понимая, как я все про тебя понимаю, Семен Иваныч, дорогой. А лучше, Семен Иваныч, дорогой, надеяться на Чижика-Пыжика, про которого ничего понимать не надо, потому что безответственность сильно пьющего Чижика-Пыжика вопиюща, как нетихий кряк.

Но, как сказано мужчиной-поэтом (прозой, но тоже красиво), «есть странные сближения».

Лет сколько-то давно Чижика-Пыжика откачали-таки в Боткинской больнице, хотя и в другом городе. И вкачали в Чижика-Пыжика что-то такое, почти человеческое, даже вроде бы чуждое факапу.

И если бы Птичкой был Чижик-Пыжик из Боткинской больницы, пускай и бесконечно пьющий, все получилось бы. Чижик-Пыжик точно спел бы – во все здоровое горло доброго пьяницы, которому жа-а-а-алко, причем сию минутку, без почти. Ведь и тебе, Семен Иваныч, дорогой, всегда что-нибудь сию минутку, без почти.

Ну давай, Семен Иваныч, дорогой, сыграем хоть во сколько-то рук. Или я опять сыграю одной.

Сыграла.

Одна вещь не перестает приводить меня в изумление – твой, Семен Иваныч, дорогой, жевательный императив: твердую пищу пережевывать 33 раза, а жидкую (каши, пюре, супы, утиное суфле) – 10 раз.