Чудовищ порождаем мы сами

Василий Аксенов думал, что мир изменился. А тот вернулся туда же, где был. Фото РИА Новости

Казалось бы, что объединяет Мэри Шелли (1797–1851), Мориса Метерлинка (1862–1949) и Василия Аксенова (1932–2009), кроме того, что все трое – уже классики? Хитрый ответ – в сознании каждого, кто знаком с их творчеством или хотя бы слышал их имена, они уже объединены. Разговор об Аксенове, например, которого многие застали еще живым и остроумным, может целиком строиться на игре индивидуальной памяти, как, например, происходит в статье его друга Евгения Попова (см. «НГ-EL» от 18.08.22) – впрочем, остались бы они друзьями до сих пор, в свете трансформации страны и поляризации позиций, или нет, неизвестно. Вот и автор этих строк помнит Аксенова еще вполне молодым и бодрым современником. На семинаре молодых писателей в Липках спросила его, как преодолеть страх перед белым листом, и он посоветовал начать рисовать на полях, сказал, что всегда так делает. Метод, кстати, весьма эффективный.

Морис Метерлинк видел прямую связь  между моралью правительства и душевным  состоянием народа. Фото из альманаха The Lamp, выпуск XXVII, 1903–1904

Но думал ли эмигрировавший и вернувшийся на родину Аксенов, что его страна вновь встанет на старый путь противостояния с западным миром? Спустя два года после развала красной империи он делится с журналом «Континент» так и не оправдавшимися надеждами, которые разделяли тогда миллионы: «При всем вполне понятном подозрении и готовности к отпору Запад явно мечтал о каких-то фантастических временах, когда Россия вернется со всеми своими борщами и Достоевскими. И вдруг эти фантастические времена настали. Возникла возможность приобщить Россию к семье наций и сделать немыслимой войну между Россией и Западом, как немыслима, скажем, сейчас война между Францией и Англией, когда-то сто лет подряд трепавшими друг дружку». И там же: «Хорошо известен тип русского человека, который повсюду находит заговоры против своей уникальности, который никогда не устанет видеть в Западе коварного обманщика. Он говорит, что Россия, интегрированная с Западом, потеряет свою самобытность, чуть ли не родной язык забудет, бедная красавица. Этот тип русского человека напоминает мне одного писателя-почвенника из издательства «Современник», который при виде первых вывесок «Пепси-колы» впадал в сущую истерику и вопил: «Нам этого не нужно! У нас свой напиток есть, квас! Квас лучше!» Как-то я ему сказал: «Да пусть будет и то, и другое». Он захлебнулся, ошеломленный». Зато теперь писатели из «Нашего Современника» и «Москвы» могут плясать камаринскую – оригинальная кола уже замещается квасом.

Мэри Шелли нарушала устои и оскорбляла чувства. Ричард Ротвелл. Портрет Мэри Шелли. 1844. Бодлианская библиотека, Оксфорд

Но перейдем к Мэри Шелли, дочери двух философов, радикала-анархиста и страстной феминистки, а также жене романтического поэта – писательнице, вставшей у истоков science-fiction. Мы главным образом помним ее благодаря роману о докторе Франкенштейне и порожденном им чудовище. Когда роман появился на свет (сначала анонимно), его встретили гневом и возмущением. Жизнь самой Мэри, как и жизнь ее матери, была сплошной борьбой с запретами, водоворотом обструкций, бойкотов, смертей и самоубийств, а ее роман, написанный, по сути, еще подростком, ребенком, – нелинейным, сложным и многоракурсным, вечно актуальным произведением об ответственности создателя и о доле отвергнутого создания, о том, что такое чудовища и кто их порождает. Выяснилось самое страшное – чудовищ порождаем мы сами. Порождаем, а потом пытаемся откреститься от собственных порождений, как Виктор Франкенштейн. Но придется с ними жить и пытаться их преодолеть. А пока – выпьем горькую за трех юбиляров.