Чум – с окошком в небо

«Птица-говорун умирает последней». Фото Катерины Скабардиной

Виктор Альфредович Куллэ (р. 1962) – поэт, переводчик, литературовед. Родился в городе Кирово-Чепецке Кировской области. Учился на инженерно-физическом факультете Ленинградского института точной механики и оптики. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького и аспирантуру там же. Кандидат филологических наук (1996), защитил первую в России диссертацию, посвященную творчеству Иосифа Бродского «Поэтическая эволюция Иосифа Бродского в России (1957–1972)». Вместе с Альбертом Егазаровым и Виктором Пелевиным основал издательство «День» (позже «Миф»). Редактор-составитель альманаха «Латинский квартал». С 1997 года был последним главным редактором журнала «Литературное обозрение»

В 2003–2007 годах – главный редактор издательства «Летний сад». Составил сборник выпускников и студентов Литинститута «Латинский квартал» (1991) и антологию «Филологическая школа» (2006), включавшую произведения неподцензурных ленинградских поэтов Льва Лосева, Владимира Уфлянда, Михаила Еремина и др. Выступил редактором-составителем сборника Иосифа Бродского «Бог сохраняет все» (1992), комментатором «Сочинений Иосифа Бродского» в восьми томах (1996–2002). Автор книг стихов «Палимпсест» (2001), «Все всерьез» (2011), «Стойкость и Свет. Избранные стихотворения и переводы 1977–2017)» (2017). Автор сценариев к документальным фильмам о Ломоносове, Грибоедове, Цветаевой и других, сериала о женщинах на Великой Отечественной войне «Прекрасный полК». Лауреат премии им. А.М. Зверева журнала «Иностранная литература» (2013), итальянской премии Lerici Pea Mosca (2009), Новой Пушкинской премии (2016), премии журнала «Дети Ра» (2016), премии «Венец» (2017).

Виктор Куллэ много лет трудится на ниве перевода, литературоведения и оригинальной поэзии. Он создал первую диссертацию по творчеству Иосифа Бродского, перевел на русский язык стихотворения Микеланджело, сонеты и поэмы Шекспира, полный корпус стихов Иосифа Бродского, в оригинале написанных по-английски, а также стихи Томаса Венцловы, Шеймаса Хини, Чеслава Милоша, Янки Купалы, Бойко Ламбовского. Помимо этого, много переводил с подстрочников произведения поэтов малых народностей России. В этом году литературовед и переводчик отмечает 60-летие. С Виктором КУЛЛЭ побеседовал Юрий ТАТАРЕНКО.

– Виктор, вы родились в один день с Юрием Кублановским. Только Юрий Михайлович на 15 лет старше. А много ли у вас общего?

– Мы дружны. Было время, меня в 90-х перестали печатать. Совсем. И вдруг Кублановский, возглавлявший тогда отдел поэзии в «Новом мире», предложил принести подборку в журнал. Она вышла – и с какой-то невероятной скоростью. Безмерно благодарен за это Юрию Михайловичу. Уже после книга «Палимпсест» появилась… Юра мне кажется человеком огромного дарования, искренним, цельным. Стараюсь стать таким же. Получается ли – не мне судить. Я его нежно люблю.

Что касается еще какой-то нумерологической схожести… Это Битов страшно любил все эти астрологические игрища. У него в 90-х даже была самодельная книжка «Астрология русской литературы». Мы с Юрием Михайловичем оба традиционалисты – но, полагаю, и адептов авангарда среди Тельцов найти можно.

– Не могу не задать отдельный вопрос о переводах. Очевидно, что степень свободы переводчика – краеугольный вопрос для «толмачей». Как уживаются в переводе точность и приблизительность?

– Любой перевод – неизбежная жертва. Полностью втиснуть одну культуру в другую невозможно. Приведу любимый пример: японец перевел Хлебникова, прочел мне – и я понимал, какое стихотворение председателя земшара взято. Но я совершенно уверен, что, если перевести его обратно на русский, получится что угодно, только не Хлебников. То есть переводчик понял, что главное здесь – игра корнесловиями, и попытался найти эквиваленты в своем языке.

Я стараюсь переводить эквиритмично, в идеале – эквилинеарно. Англичан очень долго переводили, чередуя мужские и женские рифмы. Мне это кажется неоправданным, поскольку в английской поэзии рифма исключительно мужская. И Бродский перевел Джона Донна именно так. Оказалось, это возможно – хотя и весьма непросто. А у итальянцев, наоборот, только женская рифма. Есть опыт перевода Мандельштамом сонетов Петрарки сугубо женской рифмой. Но если представить целый том переводов, написанных без единой мужской рифмы – у тебя будет оскомина, как от излишне сладкого блюда. Слепое следование поэту пойдет ему в минус. Парадокс: сплошная мужская рифма не приедается в отличие от сплошной женской.

Я переводил хантов. У них единственный размер – двустопный хорей. Чижик-пыжик – чижик-пыжик, чижик-пыжик – чижик-пыжик. При этом стихи совсем небольшие, зачастую всего из двух катренов. Как это перевести, чтобы не утратить содержание и не походило на считалочку? Раньше практиковалось совершенно спокойно переводить хоть пятистопным амфибрахием, да еще добавлять третью, лишнюю строфу. Ну и получалось сочинение «по мотивам»: олешки бежали, снег искрился, «увезу тебя я в тундру» – все в таком роде. Я честно попытался влезть в этот двустопный хорей, но понял, что очень многое по смыслу придется отсекать. Пытался найти конгруэнтный размер – к примеру, взял трехстопный хорей. Вроде бы получилось – и вполне конгруэнтно: «Чум – с окошком в небо…/ Звезд – поди сочти./ Эх, не сбиться мне бы/ с Млечного Пути».

А как переводить бурятскую или тувинскую поэзию, которые полностью базируются на анафоре? Я пробовал сохранять анафору и добавлять рифму в хвосте строки. Задача не из легких. Но я так перевел знаменитого тувинского поэта Александра Даржая, аксакала. Но не очень доволен. Подобная жесткая формальная заданность часто приводит к эдакому гомункулусу.

Отца Амарсаны Улзытуева, бурятского классика Дондока Улзытуева, переводили Куняев и Евтушенко – они все вместе учились в Литинституте. Это прекрасные переводы, но они вообще не передают своеобразия бурятской поэзии, увы. Нужно постараться найти нечто среднее, конвенциональное. Когда я гостил в поместье Улзытуевых, предложил ему самому перевести стихи отца, хотя бы начать. Амарсана ведь только что выпустил книгу «Анафоры». Тетушка Амарсаны воодушевилась: «Гость твой едва приехал – а уже дело говорит!» Мне повезло. В лите наш семинар был последним, кто застал занятия по античной литературе у Азы Алибековны Тахо-Годи. Потом младшекурсникам античку пришел читать Гаспаров – и я удирал со своих занятий, чтобы прослушать курс по второму разу. Так вот, Аза Алибековна нам сказала, что никаких лекций и конспектов не будет: они с Алексеем Федоровичем Лосевым написали учебник, и нет смысла тратить время на его пересказ своими словами. Для сдачи экзамена достаточно просто прочитать. Потом добавила: «Вы ведь поэты, вы должны знать, что такое античный мелос». И она нам на языке оригинала пропела всего Гомера, всего Гесиода, Сапфо, Алкея и прочих лириков… С необходимыми комментариями, разумеется.

Сейчас подавляющее количество стихов, разбираемых мной на мастер-классах, это декларация о намерениях. Это похоже на загрунтованный холст с набросками карандашом. А живописи, индивидуального мазка – нет. Вообще, свой излюбленный метафорический ряд у каждого складывается в детстве. Но не хватает возможностей выразить желаемое.

Ни форсировать события, ни заигрываться не надо. По свидетельствам людей из ближнего круга Николая Рубцова, с поэтом ушли в мир иной два тома ненаписанных стихов. Он постоянно возвращался к работе над ними, но не публиковал. Ничего не записывал Грибоедов: по «делу декабристов» к нему должны были прийти с обыском, и он уничтожил абсолютно все бумаги в доме. Таким образом, не сохранилась написанная после «Горя от ума» трагедия «Грузинская ночь» – она совершенно точно была завершена, Грибоедов читал ее друзьям на обедах в Петербурге…

– Вопрос о сохранении важного в памяти, увековечивания. Несколько лет назад в Новосибирске поставили памятник Сталину, в Ульяновске – букве Ё. А какого памятника не хватает Москве?

– Подозреваю, что в столице до сих пор нет памятника Заболоцкому. А есть ли монумент, или хотя бы бюст Арсения Александровича Тарковского? Не на кладбище в Переделкине – а в самой Москве? Это я называю навскидку близких сердцу моему. В Москве нет памятников Сельвинскому, Нарбуту, Луговскому – я даже знаю места, где они должны стоять. А сколько художников не увековечено в бронзе? У нас что, есть памятник Фальку? Если у властей нет на это денег, можно объявить краудфандинг. В конце концов на мраморную плиту Бродскому на Сан-Микеле скидывались всем миром – начиная с Барышникова и Уолкотта, внесших значительные суммы.

– На что живут поэты?

– Бродский, как известно, преподавал в университете. Дерек Уолкотт, самый совершенный в техническом плане англоязычный поэт, начинал как драматург. И после вручения ему Нобелевской премии его пьесы начали ставить по всему миру – выплачивая авторские, разумеется. Я зарабатываю себе на жизнь пером много лет – с тех пор, как закончил литинститут. При этом не лезу в политику: редактирую, перевожу, преподаю.

Мама одной моей подруги в свое время была директором музыкальных программ радио «Маяк». И она предлагала нам с Денисом Новиковым и многими другими поэтами попробовать писать тексты песен для попсовиков-затейников: «Хотите под псевдонимами – пожалуйста! Хоть денюжку заработаете…» Только у нас не получилось ни черта. Освоить степень простодушия, чтобы сочинить что-то типа «Ксюша-Ксюша-Ксюша, юбочка из плюша», язык не повернулся. Разве что Вадюша Степанцов, уже имевший опыт сотрудничества с группой «Браво» и Гариком Сукачевым, стал писать песни – и то для собственной команды «Бахыт-Компот». Ну и Виктор Пеленягрэ освоил песенный жанр. Не без плагиата, будем откровенны. К примеру, строки «Позови меня тихо по имени,/ Ключевою водой напои меня» – принадлежат Меламеду. Забавно, конечно: песня «Как упоительны в России вечера…» ушла в народ. Все поют: «И вальсы Шуберта, и хруст французской булки…» – но Шуберт не писал вальсов! Он Шуберта со Штраусом попутал.

– Что скажете про памятник Бродскому на Садовом кольце?

– Выпендреж. Мне он совсем не нравится. Когда ушел Окуджава, мы с его вдовой, Ольгой Владимировной, ездили по мастерским, смотрели разные версии памятника, на создание которого был объявлен конкурс. И Ольга Владимировна изрекла эпическую фразу: «Они все молодого Горького из Булата делают, а он скорее на Чарли Чаплина походил…» А в случае с памятником Бродскому, похоже, никакого выбора не было. Скульптор просто нашел повод прокреативиться. Наверное, и эта работа имеет место быть – но лишь в качестве довеска к чему-то иному, большему… Мне кажется, «Чемодан», поставленный в университетском дворике в Питере, имеет к нобелиату больше отношения, чем композиция в центре Москвы.

В центре Питера постоянно рисуют портреты Бродского на стенах домов. История этих граффити началась еще до падения Советского Союза. Но разрисовывать Дом Мурузи, считаю, не дело. Хотя бы потому, что к этому зданию имели отношение, помимо Бродского, другие великие. В свое время я изучал эту тему и выяснил: раньше на этом месте стоял дом, принадлежащий графу Резанову, тому самому, из «Юноны» и «Авось». Уезжая в экспедицию, он поручил воспитание своих двух детей друзьям-поэтам – Дмитриеву и Державину. Потом там был дом, описанный Достоевским как дом генерала Иволгина в романе «Идиот». А собственно Дом Мурузи появился во второй половине XIX века, когда пошла мода на пышный мавританский стиль. Его тогда прозвали «каменным кремовым тортом». До революции там был салон Гиппиус и Мережковского, позже там собирался «Второй цех поэтов». Я уж не говорю о том, что именно здесь разворачивалось действие «Гранатового браслета» Куприна. В конце концов, это памятник архитектуры – стало быть, расписывать его надписями ли, портретами как минимум нехорошо. Если начнут покрывать граффити колоннаду Казанского собора – это же вандализм?

– Два года назад широко отмечалось 80-летие Бродского. В чем его значение для русской словесности? Понимаю, что на эту тему вы способны говорить как минимум до утра. В пять минут уложитесь?

– Я уже упомянул о том, что мало кому удается изменить воздух поэзии. А Бродский изменил его. Это первое. Второе: Пушкин писал Вяземскому, что «…поэзия, прости Господи, должна быть глуповата» – а Бродский был нечеловечески умен. Когда он описывал, к примеру, свое «Путешествие в Стамбул» – видно, что им перелопачен весь Данилевский. Но собственный текст он начинает практически с нуля, заново, не стоя ни на чьих плечах. Ab ovo.

С Бродским было очень тяжело общаться. Это как фехтовальный поединок или теннис. Маховик его мысли раскручивался постоянно. Таких людей я знал немного, почти все они были философами – Александр Пятигорский, Георгий Гачев. Из писателей подобную мощь интеллекта я встречал только у Битова. А еще благодаря Бродскому у нас возник серьезный интерес к английской поэзии. В самом деле, в XIX веке Байрона читали в переводах с немецкого, Шекспира – с французского.

– Два с лишним года весь мир получает новый опыт – жизнь при пандемии. А в чем заключался ваш новый опыт в это время?

– В очень простых вещах: я пару раз чуть не сдох. Меня спасло преподавание. Даже придумал афоризм: «Птица-говорун умирает последней!» Занятия шли на удаленке, я садился у компа и честно разбирал стихи или читал лекции по истории литературы народов России. После ковида я восстанавливался работой.

В этой ситуации с дистанционным обучением очень жаль студентов: у них реально украдена лучшая пора жизни, полноценное студенчество со всеми его атрибутами. Говорю ребятам: «Моему поколению пришлось многое пережить: противостояние всему советскому, крушение страны, лихие 90-е – и мы решили уже, что с нас хватит. Ни фига подобного! Получение нового опыта продолжается. Так вот, подумайте о тех, кто родился в самом начале ХХ века и хлебнул по полной: революцию, Гражданскую войну, коллективизацию, индустриализацию, 30-е годы, Великую Отечественную, борьбу с космополитами… Так нам, нынешним, ныть о трудностях как-то невместно».

Меня порой сочувственно вопрошают: мол, как же так – первую книгу вам издали в 40 лет. А у Женюры Рейна она вышла в 50. И что дальше? Стыдно ныть. Да, первой книги долго не было – и я был избавлен от множества ранних соблазнов. Как написал покойный Венедикт Васильевич Ерофеев: «Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян». Сейчас, ребята, настали ваши исторические времена: и пандемия, и спецоперация.

– Шутливый вопрос. Представим, что в одном самолете летят сплошь литераторы: поэт, прозаик, драматург, переводчик, критик, эссеист. Кому бы вы отдали единственный парашют?

– (Вздохнув.) Тому, кто моложе. Чтобы еще пожил… Ну, или женщине – если она есть среди них.

– Для чего вам понадобился бы восьмой день недели?

– Дополнительное время мне без надобности. Любой календарь – просто сетка, наложенная на неотвратимый ход времени. Как меридианы, наложенные на пространство. Зачем мне лишние меридианы?

– В завершение еще один шутливый вопрос. Если алкоголь и поэт близнецы-братья, то кто отец?

– Поэт и алкоголь не всегда родственники! Знаю замечательных поэтов, которые могут писать стихи в нетрезвом виде. Я так не умею. И потом, что за постановка вопроса? Поверьте мне, бездарных среди пьющих гораздо больше, чем одаренных. А отец у всех один – Отец Небесный.