Заметки и размышления о Валентине Пикуле и не только о нем

Пикуль был, безусловно, страстным человеком... Фото РИА Новости

Я читал многие произведения Валентина Саввича Пикуля, но знатоком его творчества себя не считаю. Однако не могу не сделать публичными свои впечатления о нем, о его творчестве, а также о некотором контексте его творчества, поскольку в 1970-е – начале 1980-х годов, период, когда его дарование проявилось особенно ярко, мне довелось общаться с ним, вести с ним переписку.

Моя первая встреча с Пикулем состоялась в начале октября 1976 года в Риге. Я тогда приехал в составе московского «Локомотива» на игру на Кубок СССР по регби с рижанами в Елгаве (Митаве). Мне каким-то образом перед поездкой удалось найти его домашний адрес (кажется, через гендиректора издательства «Молодая гвардия» ЦК ВЛКСМ Валерия Ганичева, которому, как и мне, было по душе творчество Пикуля), и я заранее написал Пикулю письмо. В письме я очень позитивно оценивал его творчество, что было, как говорится, велением души. Таких оценок он, по моему мнению, более чем заслуживал. Пикуль ответил мне незамедлительно и пригласил к себе в гости.

В Риге была прекрасная погода… Пикуль встретил меня в тренировочных тонких хлопчатобумажных штанах (трениках) и в морской тельняшке. Валентин Саввич почти всю ночь работал и перед моим приходом, видимо, сумел передохнуть совсем немного, но он был бодр и энергичен.

Меня поразил рабочий стол Валентина Саввича – из струганых досок на всю ширину комнаты у окна, выходящего на довольно тихую улицу. Этот стол был весь завален книгами и журналами с закладками. Валентин Саввич мне пояснил, что, как только стол загрязняется, он с него все убирал и рубанком снимал тонкую стружку, делая вновь поверхность стола чистой. Я потом много лет мечтал заиметь подобный стол. Мечту эту реализовали мы с женой Наташей лишь 10–12 лет спустя в нашем домике на шестисоточном участке в Подмосковье, и то не в полной мере: мой стол был покороче и не из струганых досок.

На столе Пикуля по правую руку стояли ящики с карточками его знаменитой картотеки. Позже в одном из писем Валентин Саввич объяснил мне, как он работает со своей картотекой:

«Сейчас сижу над буквою «О» и гоню картотеку по порядку, прочитывая уйму историко-искусствоведческих материалов. Оберы, Обнинские, Ободовские, Оболенские, Обольяниновы и т.д. Пока доберешься до Ощериных, семь потов прольется, зато узнаешь для себя массу нового: о художниках, о людских судьбах и событиях в России».

Пикуль далее отмечал ценность в его глазах иконографии и генеалогии, в которых он, безусловно, разбирался очень хорошо. «За это я и люблю эти две прикладные исторические науки – иконографию и генеалогию, ибо они, как мощный паровой каток, ежегодно прокатывают меня через прошлое нашего Отечества, и я регулярно получаю сильнейшие заряды свежих познаний о старине-матушке», – писал он мне.

Тогда во время первой встречи со мной были уже прочитанные мною два тома «Слова и дела». Я очень хвалил этот роман и другие книги Пикуля, которые я прочитал. Под конец нашей встречи попросил его надписать титульный лист, что Валентин Саввич и сделал. Мне то, что он написал, было очень по душе: «Моему юному другу – американисту и регбисту, в ясный солнечный день – от автора. Вал. Пикуль». 09.10.76. Рига».

Читать этот экземпляр «Слова и дела» я давал потом многим людям, в том числе Радомиру Георгиевичу Богданову, заместителю директора Института США и Канады АН СССР, в котором я был в то время ученым секретарем. Радомир Георгиевич пришел к нам в институт с поста советника председателя КГБ СССР Юрия Андропова по разведке. Богданов был весьма образованным и широко эрудированным человеком, много повидавшим в своей богатой карьере разведчика. Богданов тоже был поклонником Пикуля – может, даже в еще большей мере, чем я. Радомир Георгиевич очень любил цитировать писателя, употреблять разные характерные для Валентина Саввича слова и выражения из его книг, особенно из «Слова и дела».

В последующие годы я еще дважды посещал Пикуля в Риге.

Перебрался он туда из Ленинграда из-за перманентного конфликта с тамошним отделением Союза писателей СССР. Пикуль, в частности, как-то жаловался мне на крайне негативное отношение многих ленинградских писателей и функционеров Ленинградского отделения Союза писателей к его рукописи книги «Нечистая сила» о Григории Распутине. Тогда (в 1977 или в 1978 году) Пикуль обратил свое внимание на то, что Распутин был против участия России в Первой мировой войне, предвидя гибель династии и империи… Тогда об этом практически невозможно было прочитать в трудах наших историков. Пикуль был уверен, что если бы Распутин был в то время в Петербурге, то он отговорил бы царя Николая II от вступления в войну, охладил бы пыл и оптимизм высших военных и дипломатов Российской империи от предстоящей войны. Он мне рассказывал, что в 1914 году Распутин неоднократно высказывался против вступления России в войну, считая, что она принесет народу, особенно крестьянам, лишь страдания. В июне 1914 года на него было совершено покушение, его тяжело ранила Хиония Гусева в селе Покровском, и Распутин лечился в тюменской больнице до 17 августа 1914 года.

Некоторое время назад мне встретились довольно убедительные сведения о том, что в убийстве Распутина в 1916 году была замешена английская разведка. Это было связано, по-видимому, с тем, что Лондон опасался воздействия «старца» на императора и его жену относительно возможного выхода России из войны путем заключения сепаратного мира с Германией. Возможно, это было бы действительно спасением для Российской империи, которая в результате могла бы избежать революции и крайне кровопролитной Гражданской войны.

Жена Пикуля Вероника Феликсовна дала мне понять, что из Ленинграда им надо было уехать и для того, чтобы оборвать связи Валентина Саввича, как она говорила, «с некоторыми его приятелями, с которыми он любил вкусить белого хлебного вина».

Если бы Распутин был в то время  в Петербурге, то он отговорил бы царя  Николая II от вступления в войну.   Фото 1916 года. Государственный исторический музей

Вероника Феликсовна была из старинного шляхетского польско-литовского рода. Это не мешало ей, как и Валентину Саввичу, обладать глубоким чувством российского патриотизма. Я переписывался некоторое время и с ней.

Вероника Феликсовна помогала своему мужу выискивать в Риге и в Ленинграде различные редкие довоенные и дореволюционные издания – как необходимые для творчества Пикуля, так и просто интересные для их «внутреннего потребления». Помню, как Валентин Саввич с гордостью показывал мне толстенные альбомы, выпускавшиеся где-то в начале ХХ века к юбилеям отдельных полков императорской гвардии…

Такой литературы тогда в Риге было еще немало. По сравнению с букинистическими рынками Москвы и Ленинграда это был настоящий клондайк. Обилие редчайшей литературы значительно расширяло интеллектуальный диапазон Валентина Саввича, обладавшего огромной жаждой исторических знаний.

Он и Вероника Феликсовна очень интересовались и книгами о творчестве художников, альбомами с иллюстрациями. Они явно получали большое удовольствие от знакомства с творениями живописи и графики, интересовались и историей отечественного театрального искусства. В одном из писем Пикуль писал мне:

«За последнее время приобрели несколько хороших изданий С. Дали, Модильяни, альбом балетных афиш с американской выставки – для Вероники и для меня – кутеповское издание «Царской охоты», русский портрет в музеях РСФСР и старинную монографию о Нежинском лицее князя Безбородко. Сейчас с Вероникой прочитываем Вадима Шверубовича (сына В.И. Качалова) – об отрыве качаловской группы от театра Станиславского с 1917 до 1922 года; очень все любопытно и по-новому…»

Вероника Феликсовна довольно подробно рассказывала мне о дружбе Пикуля с замечательными советскими писателями Виктором Викторовичем Конецким и Виктором Александровичем Курочкиным. Здесь не могу не поделиться своими впечатлениями о творчестве Курочкина. О Конецком – ниже. Самая яркая и знаменитая вещь Курочкина – небольшая повесть «На войне как на войне», в которой главным героем является командир самоходной артиллерийской установки младший лейтенант Малешкин. По этой повести был позднее поставлен прекрасный фильм с тем же названием – но не с трагическим концом для Малешкина, как это было в повести Курочкина. Этой повести, по моему мнению, место среди лучших отечественных произведений о Великой Отечественной войне. (В их числе, как я считаю, – «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, «Живые и мертвые» Константина Симонова, «Его батальон» Василя Быкова, «Горячий снег» Юрия Бондарева, «Пядь земли» Григория Бакланова, «Люди с чистой совестью» Петра Вершигоры и др. Не могу не вспомнить и книги детства: «Очень хочется жить» Александра Андреева, «Сильные духом» Дмитрия Медведева.) Хотел бы отметить, что на меня сильное впечатление произвела еще одна повесть Курочкина – «Железный дождь» с главным героем в лице старшины-танкиста Богдана Аврамовича Сокретилина, у которого было девять, как писал Курочкин, медалей «За отвагу», а также «За Победу над Германией», «За взятие Берлина» и орден Красного Знамени.

Смерть Вероники Феликсовны в 1980 году была огромной утратой для Валентина Саввича...

С третьей женой Пикуля Антониной Ильиничной мне, к сожалению, не пришлось познакомиться. Очень ценю то, что она многое сделала для Валентина Саввича, для сохранения памяти о нем, в том числе опубликовав несколько хороших книг воспоминаний.

Пикуль явно выделялся из строя советских писателей, работавших на ниве исторических романов, – и сюжетной смелостью, и стилем (над которым очень дружелюбно в одной из своих работ иронизировал Конецкий, вместе с Пикулем учившийся литературному делу после войны). Он не боялся коснуться полузапрещенных тем, по которым было очень мало или почти не было серьезных произведений.

Книги Пикуля оказались весьма и весьма востребованными в нашем обществе с его десятками и десятками миллионов людей, жаждавших знать и понимать свою историю. По моим наблюдениям, эта жажда в целом была не удовлетворенной ни историческими романами и повестями, ни научно-популярной литературой, дефицит которых был огромным. Не хватало и серьезных, профессиональных исследований историков по темам, за которые смело, можно даже сказать «лихо», брался Пикуль. При этом Валентин Саввич умел (часто в минимально необходимой мере) соблюдать цензурно-идеологические правила – иначе его просто не издавали бы. Не могу не отметить, что, несмотря на обилие публикаций в годы перестройки и в последующие годы, серьезные работы по отечественной истории у нас все равно в дефиците.

Пикуль дружил с замечательным советским  писателем Виктором Конецким.  Фото с сайта www.culture.ru

Первая книга Пикуля, которую довелось мне прочитать, был его ранний роман «Из тупика». В нем была представлена неизвестная мне до этого история легкого крейсера российского императорского флота «Аскольд» (построенного по итальянскому проекту фирмы «Ансальдо») с главным героем мичманом-шалопаем Женькой Вальрондом, который в конце книги становится командиром дивизиона Красного флота и образцовым мужем.

По моим представлениям, самым серьезным произведением Пикуля является роман «На задворках великой империи» с главным героем обедневшим князем – Рюриковичем – правоведом Сергеем Яковлевичем Мышецким, который стал сначала вице-губернатором, а затем губернатором одной из окраинных губерний России. Этот роман мне всегда импонировал и композицией, и стилем – наверное, более отточенным, менее лихим, чем в некоторых других произведениях Пикуля. Весьма колоритны и убедительны в нем такие персонажи, как главный губернский жандарм, полицмейстер, архиепископ, местный лидер эсеров и др.

Я не раз интересовался у Валентина Саввича, на базе каких мемуаров, документов был написан этот роман. Он упоминал мемуары князя Урусова. Я нашел их в букинистическом магазине в Москве. Но почти не обнаружил в них параллелей с описанием князя Мышецкого.

Навсегда мне запомнился роман Пикуля «Баязет» с его ярко, убедительно выписанными примерами стойкости, мужества, верности долгу российских офицеров, солдат, казаков. Уже в постсоветское время был снят неплохой, по моему мнению, сериал по мотивам «Баязета».

* * *

Пикуль был, безусловно, страстным человеком с глубоким чувством русского, российского патриотизма, человеком, переживающим за судьбу нашей страны, за многие трагические моменты в ее судьбе. При этом его патриотизм отнюдь не был «квасным». Взгляд Пикуля не упускал из виду многие больные проблемы нашей истории. Отвечая на одно из моих писем, в котором я спрашивал его о роли исторического романа, Валентин Саввич писал: «Роль исторической романистики в развитии народа читающего, каковым является наш народ, – колоссальна!!!» Далее Пикуль очень удачно использовал понятие «осмысленного патриотизма»: «Исторический роман обязан воспитывать читателя в духе осмысленного патриотизма, ибо нельзя быть патриотом сегодняшнего дня, не опираясь на богатейшее наследство наших предков. Кажется, об этом Вам уже говорил, а сейчас дополню, что знание прошлого Отечества делает человека богаче духом, тверже характером и умнее разумом. История воспитывает в нем чувство национальной гордости! История требует и уважения к себе, и дедовские могилы, и культура народа всегда зависима от того, насколько народ ценит и знает свое прошлое».

Пикуль сам выделил в этом письме понятие именно «осмысленного патриотизма», формирование которого, и по его и по моему мнению, требует и эмоционального восприятия своей Родины, своего народа, и глубокого осмысления, постоянной работы ума.

У него было свое отношение ко многим важнейшим событиям нашей истории. И на этом мне тоже хочется остановиться. Например, Валентин Саввич был против идеализации Петра Первого. Он говорил, что ему очень не по душе был тот образ Петра, который представил в своем известном романе Алексей Толстой (по-моему, Алексей Толстой, без сомненья, сильный, даровитый писатель). Пикуль считал, что гораздо реалистичнее облик Петра дан в одном из ранних рассказов этого писателя под названием «Один день Петра», который почти не публиковался в советское время (я его нашел только в полном собрании сочинений Алексея Толстого).

Пикуль несколько раз делился со мной замыслом романа «Царь-баба» о сестре Петра царевне Софье и ее фаворите князе Василии Голицыне. Пикуль обращал внимание на то, что Василий Голицын был по меркам своего времени высокообразованным человеком, глубоко понимавшим необходимость реформ в России, которые привели бы к преодолению нараставшего ее отставания от Европы в военной сфере, в промышленности, в развитии науки, в образовании и др. Валентин Саввич хотел в этом романе написать о том, что серьезные реформы в России могли бы быть проведены и без Петра, что они могли бы носить менее насильственный и менее жесткий характер, с меньшими сопутствующими потерями для народа, для нашей национальной культуры, ее самобытности. Валентин Саввич был настроен показать, что Алексей Толстой был неправ, когда в своем знаменитом романе выстраивал логику безальтернативности тому, что сделал в России Петр.

Не знаю, хватило бы у Пикуля материала и душевных сил реализовать этот грандиозный замысел романа о царице Софье и князе Василии Голицыне. Но замысел был, безусловно, очень интересным.

В своей критике Петра I Валентин Саввич доходил до весьма резких (и совершенно несправедливых) оценок этого действительно выдающегося монарха. Он писал мне:

У Петра не было продуманной заранее  программы действий, но была явная  целеустремленность, нацеленность на то,  чтобы сделать Россию по-настоящему великой европейской державой.  Н.Ф. Добровольский. Здесь будет город заложен. 1880.  Центральный военно-морской музей

Думается, что совершенно несправедливым было обвинение в «стихийном и бестолковом кипении» царя. У Петра не было продуманной заранее программы действий, но была явная целеустремленность, нацеленность на то, чтобы сделать Россию по-настоящему великой европейской державой. Петр последовательно стремился создать современную армию, получить флот, которого у России никогда не было, развивать в России промышленность и торговлю, науку, просвещение. Он проделал во всех этих областях гигантскую, немыслимую работу, но, конечно, с огромными издержками, со многими негативными последствиями для нашей страны и нашего народа. Об этом немало писали видные российские историки в дореволюционное время, включая столь любимого и уважаемого Пикулем Ключевского.

Отрицательное отношение к ряду деяний Петра отразилось в «Слове и деле» Пикуля. Недавно, просматривая мой довольно затрепанный двухтомник этого романа, я нашел немало подтверждений этому.

В одном из писем мне Пикуль сделал примечательные замечания относительно стрельцов и стрелецких бунтов. Он был против того, чтобы стрельцов считали «реакционными и хрестоматийно упрощенными». Валентин Саввич утверждал: «Не против реформ выступали стрельцы – они выступали против гнета того нового, что нес на Русь царь-преобразователь!» Вопрос спорный. Думается, что стрельцы бунтовали в значительной мере потому, что видели в грядущих реформах Петра (особенно в военной сфере) угрозу своему довольно благополучному существованию. Стрелецкое войско не раз демонстрировало свою низкую боеспособность по сравнению с «полками иноземного строя» русской армии, заведенными еще задолго до Петра.

Возвращаясь к оценке Валентином Саввичем Алексея Толстого, следует отметить, что Пикуль его, мягко говоря, недолюбливал, считая, что тот многие исторические произведения писал под воздействием политической конъюнктуры и из желания обеспечения для себя максимально возможного в советских условиях материального благополучия и комфортной жизни. Многое говорит о том, что в значительной мере Валентин Саввич был прав, оценивая этого талантливого российского и советского писателя.

Запомнились мне и «литературные миниатюры» Валентина Саввича «Из старой шкатулки». Они были посвящены памяти бабушки Валентина Саввича – покойной крестьянки Василисы Минаевны Карениной.

Он писал о ней, что она «всю свою долгую жизнь прожила не для себя, а для людей».

Это вполне подходило и к моей бабушке по отцу Прасковье Ефимовне Кокошиной, и к моей бабушке по маме Марии Яковлевне Чудовой. Первая всю жизнь прожила в деревне Плешивица Вилегодского района Архангельской области, а Мария Яковлевна родилась в крестьянской семье под Москвой, но потом, после гибели отца – кочегара фабрики, попала в воспитанницы в бездетную аристократическую семью вместе со своей старшей сестрой Татьяной, ставшей первой женой выдающегося отечественного скульптора Сергея Тимофеевича Коненкова.

На титульном листе этой книги было особо теплое обращение Валентина Саввича: «Дорогой Андрей Афанасьевич, примите от меня с самыми нежными чувствами признательности. Ваш – Вал. Пикуль. 260377. Riga». Особенно в этих миниатюрах мне понравилось «Лейтенант Ильин был» (о главном герое победы русского флота при Чесме) и «Жизнь генерала-рыцаря» (о легендарном генерале-гусаре Якове Петровиче Кульневе.

В одном из писем Валентин Саввич представил мне свою оценку ряда крупнейших исторических событий нашей страны до революции 1917 года. Это письмо, как он сам писал, было, наверное, самым длинным письмом в его жизни. Представляю некоторые из этих оценок.

Он, в частности, выделил войны с Турцией при Екатерине II. Тогда, как писал мне в этом письме Пикуль, «Россия твердою пятой стала в Причерноморье, с неимоверной быстротой осваивая его экономически, а уничтожение зловредного Крымского ханства вырвало из груди России вздох облегчения: многовековая угроза с юга была уничтожена. Русские люди потянулись к Черному морю, южные агрокультуры стали прививаться к русскому столу». Это было действительно исключительно важным достижением в истории нашего государства.

Далее он писал о событиях Отечественной войны 1812 года: «Мощный взрыв народного патриотизма и создание народного ополчения, как во времена Минина и Пожар­ского, что после войны, естественно, привело к гораздо большей активности самого русского народа». Здесь я с ним (очень аккуратно) как-то поспорил, заметив, что значительно более важным было масштабное партизанское движение, нежели ополчение, которое, по оценкам многих и дореволюционных, и послереволюционных отечественных историков, сыграло очень небольшую роль в войне 1812 года по сравнению с регулярной армией и партизанами.

Я был несколько удивлен тем, что в ряду важнейших событий отечественной истории Пикуль поставил РАЗВЕДЕНИЕ КАРТОФЕЛЯ (так было выделено заглавными буквами в его письме). Валентин Саввич писал так: «Этo дело прошло не без скрипа и даже вызвало к жизни «картофельные бунты», но впоследствии дало России незаменимый и дешевейший продукт питания, значение которого мы оцениваем и сегодня». Представляется, что в этом вопросе Пикуль был совершенно прав.

Свое мнение Пикуль высказал мне и о Крымской войне: «КРЫМСКАЯ ВОЙНА – и поражение в ней, когда все стекла были выбиты, все двери распахнуты и по всей Руси весело загу­ляли сквозняки идей нового. Тогда же славянофилы пустили в оборот словечко «оттепель» (не знаю, было ли об этом известно Илье Оренбургу?). Сделав выводы из поражения в этой войне, Россия стала очень быстро укладывать рельсы железных дорог».

Любопытные размышления Пикуль представил мне о причинах действий России во второй половине XIX века в Средней Азии:

«Единогласия в вопросе о том, что заставляло Россию продвигаться в пустыни Средней Азии, до сих пор не сложилось. Очевидно, в Зимнем дворце имели какой-то тайный план, сущность которого до нас не дошла (о нем не знал даже и канцлер Горчаков). До­пустимы три версии: экономические причины – нужда в своем хлопке, который закупали с плантаций США; стратегические – утверждение точных границ за Оренбургом; политические – едино­борство с Англией, которая угрожала с гор Афганистана вдруг хлынуть в цветущие долины Ферганы...»

Здесь нельзя не заметить, что в Афганистане британская армия в тот период дважды потерпела от афганцев сокрушительное поражение.

По-своему, как знаток русского искусства, его истории, Валентин Саввич писал о значении крестьянских реформ императора Александра II:

«КРЕСТЬЯНСКИЕ РЕФОРМЫ – не повторяя известного, скажу, что мужик потянулся в города, усиливая растущий пролетариат, дворянство быстро нищало, зато начал набирать силу лагерь купцов и фабрикантов, и через полвека они, уже рафинированные, появятся на вернисажах с астрами в петлицах фраков, дав рус­ской истории немало загадочных личностей вроде Саввы Морозо­ва, Алексеева (Станиславского), Мамонтова, Бахрушина, Третья­кова, Рябушинского, прочих... Хлудовы, Прохоровы, Абрикосовы и иные, подобные им, в счет не идут!»

Прямо скажу, в 1970-х вопрос о положительной деятельности (в том числе в сфере культуры) российских капиталистов конца XIX – начала ХХ века был запрещенной темой. Но это и не была популярная тема в силу идеологических ограничений со стороны ЦК КПСС, партийного аппарата.

Еще один важный момент в истории России, по мнению Пикуля, – «ВОЙНА ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ БОЛГАРИИ». Валентин Саввич писал в письме: «Она очень интересна тем, что официальная Россия согласилась на эту войну тогда, когда русский народ как бы самовольно уже объявил эту войну, сделав ее для себя войной народной». По его словам, «даже нищие отдавали выручку от милостыни на помощь страдающим братьям-болгарам!» Пикуль далее писал: «Никогда еще Россия не жила такой прочувствованной солидарностью с дру­гим народом, как в эти семидесятые годы. Балканские дела с этого времени из сферы дипломатической перешли как бы в круг домашних интересов – под сень абажуров. А пресловутый «балкан­ский вопрос» всегда был для России самым терзающим...»

Этот вопрос был действительно исключительно важным для России накануне Первой мировой войны, в которую она в значительной мере оказалась втянутой из-за убийства австро-венгерского эрцгерцога Фердинанда в Боснии сербскими террористами. Балканский вопрос был и в фокусе внимания Сталина и Молотова накануне Великой Отечественной войны. Они и в современных условиях – предмет значительного внимания со стороны России.

Увы, отношение Болгарии к России, к Советскому Союзу, к Российской Федерации в последующие десятилетия было во многом разочаровывающим. Вспомним, что Болгария в обеих мировых войнах была на стороне противников Советского Союза (России), а после распада СССР вошла в состав НАТО.

В своем «длинном письме» Пикуль отмечал огромное значение строительства Транссибирской дороги (в чем несомненна заслуга императора Александра III и ряда его соратников). Он писал следующее:

«ВЕЛИКАЯ СИБИРСКАЯ МАГИСТРАЛЬ – подвиг народа-исполина, который за 10 лет (тачкою и лопатой) перепахал всю Сибирь, протянув стальные пути из Европы к Тихому океану, отчего Дальний Восток, страшный и пугающий, стал ближе и роднее русскому сердцу. Вопрос о более плотном заселении наших окраин на ДB актуа­лен и поныне, и пропаганда по этому вопросу в конце ХIХ и на­чале XX веков перекликается с современными призывами и с сегодняшними потребностями».

Не могу не сказать, что вопрос об ускоренном развитии Восточной Сибири и Дальнего Востока архиактуален и в современных условиях.

Еще в письме Валентин Саввич писал вот что:

«К КОМУ ИЗ РУССКИХ И СОВЕТСКИХ ИСТОРИКОВ Я ЧАЩЕ ВСЕГО ОБРАЩАЮСЬ В СВОЕЙ РАБОТЕ? Вопрос поставлен Вами не совсем-то верно. Ведь я обращаюсь прежде всего к тем историкам, труды которых отвечают моим сегодняшним интересам, связанным с темой, над которой я работаю. Люблю я этого историка или ненавижу – все равно я обязан его изучать, если его труд в данный момент необходим для меня.

Замечу, что я регулярно прочитываю нашу историческую периодику и, следовательно, знаком с кругом историков... Люблю давно Щеголева и Модзалевского; из «светил» мне импонирует Ключевский, ибо он в отличие от архивиста-систематика Соло­вьева является живописцем, сочными мазками окрашивая факты былого. Но и Соловьева я ведь тоже люблю! Более того, Герцен и Салтыков-Щедрин являются для меня тоже историчными – я читаю их, как историк историю».

«Из советских историков я берусь напомнить только тех, кто оставил во мне приятное впечатление за последнее время. Это академики В.М. Хвостов и Ф.А. Ротштейн – международники, это академик-медиевист С.Д. Сказкин, поразивший меня глубиной проникновения в тайны разложений русско-австро-германского сою­за. Это старик Н.П. Полетика в его основных трудах. Давно слежу за работами Л.Г. Бескровного, работающего в военной истории. На меня произвел немалое впечатление и К.В. Чистов, писавший о социально-утопических легендах в русском народе. Но всех перечислить невозможно. Для меня ведь историей явля­ется любая история – медицины, черной металлургии, ружейного дела, история развития мебели, ситца и шоколада, зубоврачеб­ного дела и акушерства, – историку многое надо знать...»

Далее Валентин Саввич писал: «Особо хочу остановиться на истории искусств в России! Я тщательно прошел по трудам искусствоведов прошлого – таких как Ровинский, Адарюков, Бенуа, Грабарь, Голлербах, Врангель и Тугенхольд, – все они дали мне многое, ибо история искусства не расторжима с историей русского народа. Из советских искусст­воведов хочу отметить тех, кому я особенно благодарен, – это Алексеева, Лапшина, Чегодаева, Амшинская, Лясковская, Ацаркина и Молева (все они женщины, а мужики в истории искусств работают бездарно и скучно, кроме, пожалуй, А.А. Сидорова)».

Завершил это письмо Валентин Саввич следующим образом: «Вообще получилось нечто вроде исповеди. Никогда не писал таких длинных писем! В конце напомню, что гласила мудрость древних: ИСТОРИЯ СУЩЕСТВУЕТ НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО, ОДОБРЯЕМ МЫ ЕЕ ИЛИ НЕ ОДОБРЯЕМ! Примите и проч. Остаюсь Ваш – Вал Пикуль. 05.11.76. Вероника Феликсовна кланяется. Пишите правильно наш индекс: 226001».

Валентин Саввич и Вероника Феликсовна были настоящими бессребрениками. Они не имели ни дачи, ни машины, ни загранпоездок, ничего не выбивали себе из Союза писателей, как иные собратья-писатели. Основная часть литературного заработка (подчас весьма внушительного), как говорили мне Вероника Феликсовна и Валентин Саввич, шла на пополнение их выдающейся библиотеки, которая занимала большую часть их квартир в Риге – сначала одной поменьше, потом хорошей просторной квартиры ближе к центру. Большую часть лета они жили на снимаемой ими небольшой даче в Булли, на берегу Рижского залива.

13 марта 1977 года я получил письмо от Валентина Саввича: «Если занесет Вас в наши края, будем рады Вас видеть. Где-то в середине мая уедем на дачу (от нашего дома до дачи ТРИ РУБЛЯ на такси – судите сами, как это близко!). На всякий случай сообщаем адрес: 226016, РИГА, поселок Булли (за Болдерайя), улица Дзинтару, 49, Мелнгалвис – для Пикулей. Отличительный признак дачи: громадная вышка радиомачты. Оба кланяемся, желаем всяческих удач. Валентин Пикуль».

Он считал, что писатель должен работать прежде всего в определенной изоляции от внешнего мира. Валентин Саввич писал мне: «…древние писатели Китая, ощущая позыв к работе, брали мешок рису и уходили в безлюдные горы; через год они спускались в долины, имея пустой мешок и законченную книгу, – такая метода представляется мне правильной».

Окончание в следующем номере.