Сергей Шаповал
И чего вы тут столпились? Рисунок Николая Эстиса
«Интересная Фаина» была написана в 2020 году и с того времени существовала только в электронном виде. Недавно в издательстве «Текст» вышла книга, и теперь, по словам Аллы Хемлин, ее Фаина больше не самиздатка. Автор определяет свой роман «Интересная Фаина» как почти правдивую историю. Начинается повествование с реального события 1894 года – крушения парохода «Владимир». И дальше все, что происходит с персонажами, реально буквально до предела. Только предел оказывается подвижным.Это рассказ о странной, блаженной девочке Фаине, о ее судьбе, насыщенной событиями почти детективными. Батум, Одесса, Киев – разные люди, разные миры, отраженные в сознании Фаины. Из этого сознания (правда, уже из другого, послереволюционного времени) и ведется повествование совершенно невероятным, удивительным языком. С Аллой ХЕМЛИН побеседовал Сергей ШАПОВАЛ.
– Алла Михайловна, предлагаю взять за точку отсчета ваш роман «Заморок» (2018). «Интересная Фаина» – явно шаг от него. Куда?
– Вперед и в сторону. После ухода моей сестры Маргариты (1960–2015) остался написанный наполовину роман «Искальщик» (издан в 2017-м), вторую половину (что примечательно, со слов: «И я остался стоять камнем») писала я одна. Потому я и считаю, что «Интересная Фаина» – не второй мой роман, а второй с половиной. В «Искальщике» я шла по нашему с сестрой пути. В «Замороке» (см. Алла Хемлин, «Голос слова», «НГ-Ex libris» от 11.10.18) я осталась одна, но еще в том мире – языковом и материально-вещном. Мире бесконечно любимом и оплаканном. Несмотря ни на что, мне не было там страшно одной. Однако тот мир сузился для меня до комнаты, пускай и большой, и даже с окнами. Ты не можешь уйти из мира, но из комнаты – можешь. Я ощутила потребность уйти из комнаты. При этом я не знала, куда иду.
Все, что теснится в голове, можно переформировать, переложить, как в чемодане. И я принялась перекладывать чемодан. Вернее, чемодан сам стал перекладываться. Обратите внимание на возвратную форму – перекладываться, то есть перекладывать сам себя, или, в чемоданном случае, – в себе. Все знают, что вещи можно уложить (могут уложиться) по-разному, как слова в голове или в романном пространстве.
– На что намекает автор словом «интересная» в названии «Фаины»?
– А на интересное автор и намекает! В «Фаине» на равных обретаются факты и фантазмы. И они не антиподы. В известном смысле на голове ходят не только вторые, но и первые. Ведь фантазмы – недопонятая реальность, то есть неосвоенный фактаж. Отсюда очевидность (буквально) того, что они обусловливают друг друга.
Наверное, что-то похожее было в голове у Менделеева, когда его таблица была еще не системой, а научным фантазмом. Сон (древнейшая вычислительная машина) – прибежище всяческого неформата, сотворил из научного фантазма периодическую систему.
К вопросу о переформатировании – вы не забыли, что Менделеев был и чемоданным мастером? Кстати, в «Фаине» само собой в описании чемодана выскочило название торговой марки «Менделеев и сын», которой, разумеется, не было в природе. Но я не о природе, а о природном фантазме.
Где Фаина – блаженная, чья жизнь стоит, как вода в сосуде? И где Менделеев, чья жизнь кипит, как вода в реторте? А вот они, рядышком! Хотя Менделеева в романе нет, а есть только чемодан.
– Уже интересно!
– Вот именно. Интересно, как интересна Фаина – от головы до остального, до чего скачи не доскачешь, тем более не доплывешь, а если долетишь, так только до середины.
– «Интересная Фаина» – это роман о…
– В самом широком смысле «Фаина» – роман о странных и страшных в этой странности сближениях; о еще более странных и страшных рифмах, бьющих и бьющих по всему на свете человеческому в человеке. Еще «Фаина» о великих и нелепых случайностях, которые предусмотрены (!) для каждой жизни; и до того они предусмотрены, что я не знаю что. Еще «Фаина» о том, как жалко всех; как особенно жалко себя, потому что умирать придется еще живому. И чтоб уж совсем. «Фаина» – об ужасе перед словом «является» и о любви к тире, знаку хорошо темперированного отчаяния.
– У «Фаины» сложная сюжетная конструкция.
– Я ничего не выстраивала и не обдумывала. Моей задачей было удачно потянуть за ниточку.
В тексте, который я начала писать, был персонаж – старуха Турецкая, ее звали Фаина. Она пришла ко мне и сказала, что она будет здесь главной. И не важно, что она стала девочкой Фаиной без фамилии. В недописанном сюжете старуха Турецкая была главной по коммунальной квартире. Я не строила плана, а вдруг подумалось. В этом ключ, в этом ответ на вопрос: откуда это взялось? Сказалось! Николай Александров заметил, что «повествование ведется из сознания Фаины уже из другого времени». Хорошая диспозиция, хотя и не единственная из возможных – если толковать текст так и этак. Тем более что текст для этого и существует. А если будущая повествовательница придумала все на свете для интереса, потому что ей не интересно было жить свою жизнь? А если будущая повествовательница насмотрелась в жизни черт знает чего, наслушалась, и потом – раз! – оно взяло и придумалось в уставшей от самой себя голове, желающей прикорнуть в тихом уголке хоть на минуточку. И никакого сознания – буквально. Или еще мильон терзаний алфавита.
– Да, фигура повествовательницы – еще одна странность или интересность. Это существо с зашлакованными советской властью мозгами, повествующее о событиях, произошедших до исторического материализма.
– Внимательный читатель поймет, из какого времени голос. Например, в романе появляется фраза: «Вот и наши папанинцы сейчас…» Но и без этой, и без других подсказок понятно, что рассказывается все в 1930-е годы.
Конечно, язык отзеркаливает зашлакованность мозгов. Причем мозги зашлаковывает не только власть, но и жизнь, продуцированная властью в широком смысле. И сам человек в еще более широком смысле, чем власть, способен зашлаковывать собственные мозги. Однако зашлакованность не отменяет мýку в том же самом мозгу. Между прочим, мýка при общей зашлакованности не всегда связана с выбором между первым и вторым томом «Капитала». Доведись некоей обладательнице мýки по абсолютному счету выбирать (а не голосовать списком за то и это) между Богом и куском хлеба, еще неизвестно, что бы она выбрала. Очень возможно – Бога. Да-да-да! Нашей знакомой выбирать ничего не пришлось – ни тогда, никогда. Кому пришлось, те выбрали и за свой выбор заплатили. И не будем о стратегии рационального выбора – лучшее из худшего.
Тем интереснее разбирать эти словесные… Не завалы, нет! Явившуюся оттуда речь, которая оказывается способной выразить тааакооое. Язык (и язык, воссозданный по собственному представлению о нем, тогдашнем) может выразить все и выражает, не обращая внимание на ваше непонимание его выражений. Или недоумение, почему выражено именно так.
Кажется, что язык рвет, будто зубами (нечаянный каламбур), романную плоть, жует ее, давится ею. Нет! Язык если и давится, то самим собой, ведь он и есть плоть романа. Вот вам и очередной каламбур, он же речевой кульбит – есть плоть. Есть – поедать и существовать. Причем со всеми физиологическими подробностями того и другого.
Я опять же ничего не предполагала и не выстраивала. В первой трети текста я вдруг написала: «Так царизм играл человеком». Эта фраза ушла в начало книги, ее там не было. Мне стало ясно, что это один из ключей к пониманию, почему эта женщина говорит так, почему оценивает события так. Получился невероятный сумбур, но он выстроился, то есть выстроил себя сам. Безумие тоже способно строить, да так, что все выстроенное отлично держится. Более того, ходит и даже летает. Хотя почему – «даже»? Можете назвать это обратной логикой. Рассказчица стремится объяснить все до точки и доходит до абсурда. Или до намеренного разрушения построенного безумием? Это уже не о языке, это о жизни. Хотя сказанное раньше – тоже не о музыке сфер.
– Вы сказали: «До точки…» Но ваши романы (я имею в виду и «Заморок») заканчиваются явно не точкой. Дочитав «Интересную Фаину», я вспомнил поразивший меня когда-то фильм американского режиссера Монте Хеллмана «Двухполосное шоссе». Там двое парней ездят на своей машине по Америке и участвуют в уличных гонках. Самое важное – не сюжет, а как это сделано. В конце после очередной победы они садятся в машину и едут вдаль, вдруг пленка начинает плавиться и расползается у нас на глазах. Хеллман рассказывал, что это решение пришло в последний момент, в сценарии было написано: «Машина уезжает в закат». Это два совершенно разных финала. По-моему, финал «Фаины» книги тоже много значит.
– О рифмах. Хеллман – Хемлин. А? И о том, что много значит. Зашлакованная во всех смыслах женщина рассказывает историю по принципу «а еще был случай». Ей все равно, чем это закончится в целом, поэтому и получился такой финал. Рассказчица длит повествование для того, чтобы в конце спросить слушателя: «Представляете?!» И чтобы услышать в ответ: «Ну вообще!»
И разумеется, все написанное в «Интересной Фаине» – это про вообще. То есть про весь объем головы-чемодана, со всем пребывающем там, включая потайные карманчики, или загогулины извилин.
К слову, а именно к слову «вообще».
Сколько себя помнил, Александр Сергеевич любил, чтобы шумною толпой. Шум и толпу по отдельности Александр Сергеевич тоже любил. Когда же Александр Сергеевич себя не помнил, он безраздельно любил тишину и одиночество. Александр Сергеевич, когда себя помнил, не помнил о том, что он любил, когда не помнил себя. И все время какая-то гадость в правой туфле мешала Александру Сергеевичу не то что бы танцевать, а вообще.
О чем это я вместе с туфлей Александра Сергеевича? О том, как Пушкин играл с царизмом? Спросите у Фаины, услышите интересное.
И опять о финале.
Продлить историю Фаины, разумеется, можно было бы, если бы было – куда. Это же всё (и все) про игру всего со всем, игру дурацкую – без конца, без выхода и исхода. То есть кульминация и есть конец.
А что Фаина? А Фаина ничего. Фаина потом еще была, хоть ничего интересного у Фаины уже не было.
В «Замороке» я использовала такой же прием. Это важно для моей идеи. А идея такая – повествование, затягивающее в свое пространство – вороночное. И в первую очередь – это воронка языковая. Вернусь к этой теме, но чуть поверну ее. Язык зеркалит безумия (безумие – наиважнейший элемент моей таблицы), меняясь от текста к тексту, как меняется картинка безумий.
Мой расчет (и не без оснований) на то, что читатель даже против своей воли начинает думать на этом языке, вместе с ним перенимая логику безумия, продлевая действие в этой логике – уже исходя из собственного опыта. В отзывах самая частая фраза: «Не отпускает». Возможно, я права.
– У Оскара Уайльда была фраза: «Лишь поверхностные люди не судят по внешности, тайна мира – в видимом». По-моему, «Интересная Фаина» являет видимость, и в этом есть загадка.
– Являет-являет! И является! Ужасное слово, то есть наполненное чем-то, чему и названия нет. Вот не зря я его боюсь. А можно сказать, что Фаина играет всем на свете. Или: Фаина разными способами осваивает и отзеркаливает происходящее с ней самой и вокруг – с другими; и непроисходящее тоже отзеркаливает, гадость такая.
комментарии(0)