Посмотри в глаза чудовищ

Поэт, критик, офицер, путешественник-исследователь. 1911. Фото с сайта www.gumilev.ru

Помню, как сейчас. Начало буйных 1990-х. Массовое возвращение к читателям литературы Серебряного века. Я оканчиваю школу, и в актовом зале за овальным столом устраивают чтения любимых поэтов этой эпохи. Одноклассница Оксана бегает по кабинету, яростно зубрит раннее стихотворение Маяковского «Ночь» и хохочет. Последняя строчка у нее все время получается так: «Над лбом расцветивши гнездо попугая». То есть – «гнездо» вместо «крыло». «Я ведь скажу обязательно это «гнездо» на чтениях, скажу!» – восклицает она.

Не помню, что еще читали другие, но я вопреки уже тривиальной для 15-летних подростков любви к Блоку, Есенину, Маяковскому выбираю Николая Гумилева. «Волшебная скрипка». Стихотворение, которое он посвятил своему учителю – Валерию Брюсову, конечно, подражательное, но знаковое и манифестарное – о трагической роли поэта, о поэтическом призвании. Я горжусь, мне кажется, что я сделала самый лучший выбор, ведь мне помимо прочего нужно было произвести впечатление на учителя математики, в которого я была влюблена. Это вам не какие-то там кисейные «Шопот, робкое дыханье, трели соловья…», не «Мороз и солнце; день чудесный…». Тут все всерьез – непредсказуемо, опасно и страшно.

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,

И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, –

Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи

В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,

В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.

И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,

И невеста зарыдает, и задумается друг.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!

Но я вижу – ты смеешься, эти взоры – два луча.

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ

И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

На последнем катрене я покрывалась и до сих пор покрываюсь мурашками. И потом было много-много прекрасных стихов, которые и теперь, как огромные гулкие царственные пещеры, раскрываются в ушах – по случаю и без случая: «Память», «Шестое чувство», «Пьяный дервиш», «Канцона», «Слоненок», «Персидская миниатюра», страшный и провидческий «Заблудившийся трамвай» («В красной рубашке, с лицом, как вымя,/ Голову срезал палач и мне,/ Она лежала вместе с другими/ Здесь, в ящике скользком, на самом дне»).

Живой, яркий, заносчивый и насмешливый Николай Гумилев, 100-летие со дня расстрела которого отмечаем сегодня, сошел к нам со страниц автобиографической книги Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». Поэтесса и писательница, рыжая грассирующая красавица тех лет, с черным бантом, для которой 30-летний Гумилев стал учителем и наставником, сумела легко и блестяще передать атмосферу литературной жизни Петербурга после 1918 года. Конечно, позднее саркастичные современники пытались ее уличить в неточностях, выдумках, но, так или иначе, у нее получилась одна из самых лучших, честных, непосредственных повестей тех лет. Рассказ, проникнутый искренним восхищением к литераторам, с которыми ей посчастливилось общаться. Говорю это с завистью.

А можно ли было не восхищаться Гумилевым? Тогда уже признанный мэтр, которого изначально отметили Валерий Брюсов, Иннокентий Анненский и Александр Блок, критик, переводчик, создатель легендарного журнала «Аполлон». Основатель «Цеха поэтов» и родоначальник нового художественного течения – акмеизма. Между прочим, один из немногих поэтов, принявших активное участие в Первой мировой войне и получивший два Георгиевских креста («Знал он муки голода и жажды,/ Сон тревожный, бесконечный путь,/ Но святой Георгий тронул дважды/ Пулею не тронутую грудь»). Супруг великой Анны Ахматовой и отец крупнейшего впоследствии историка, этнолога, философа Льва Гумилева. А еще глубоко верующий и убежденный монархист, не скрывавший своих взглядов после Октябрьской революции и, по свидетельству Одоевцевой, истово крестившийся на все церкви.

Николай Гумилев, Зиновий Гржебин, Александр Блок. 1919.  Фото с сайта www.gumilev.ru

Думается, что слова, сказанные в «Волшебной скрипке» – «посмотри в глаза чудовищ», – и стали девизом всей его жизни. Ведь Николай Гумилев был из породы благородных и отважных, тех героев, про которых восхищенная Марина Цветаева писала: «Одним ожесточеньем воли/ Вы брали сердце и скалу, –/ Цари на каждом бранном поле/ И на балу // Вам все вершины были малы/ И мягок – самый черствый хлеб/ О, молодые генералы/ Своих судеб!» Достаточно проследить, как многие метафоры из стихотворения «Генералам двенадцатого года» подходят к судьбе и личности Гумилева – «невероятная скачка», «краткий век», «малютка-мальчик», который быстро стал офицером и «весело перешел в небытие».

Да, именно так. По воспоминаниям тех, кто видел его в последний раз перед расстрелом по обвинению в участии в антисоветском заговоре Петроградской боевой организации Таганцева, Гумилев был спокоен, курил и усмехался, глядя в лицо палачам-«чудовищам». А иначе он и не мог, такова была его натура. В общем-то, и гадать не нужно, что с таким характером и взглядами поэт рано или поздно все равно подвергся бы репрессиям. Не в этом заговоре, так в другом бы обвинили. Гумилев был одним из первых гениев, скользнувших под «красное колесо». И это особенно горько, ведь к 35 годам поэт достиг расцвета своего таланта, было множество планов и надежд. За 19 дней до убийства Гумилева из жизни ушел – но гораздо тяжелее и трагичнее, в результате мучительной болезни – Александр Блок, 100-летие смерти которого отмечали 7 августа. В финале возьму на себя наглость процитировать свое стихотворение, посвященное Гумилеву и другим безвременно ушедшим поэтам Серебряного века. Уж очень оно к месту.

Обложка книги Николая Гумилева «Жемчуга». Художник Дмитрий Кардовский, М., 1910

По сравнению с ними мы

карлики,

Мы скользим на бумажном

кораблике

Вместо стройной ахейской

ладьи.

Мы на свет направляем

хрусталики,

Мы свои выправляем

штурвалики,

И качается небо в груди.

Пусть качается,

но не кончается,

Пусть несется в узорный

проем,

Где, быть может, за нас

поручается

Блок в серебряном нимбе своем.

Вот, рыбацкие сети

расставлены –

Обеспечен полуденный лов,

И пред дулами ружей

направленных

Усмехается сам Гумилев.

Белый пляшет

с искрою-безуминкой

И в горящем как жар домино

Пролетает сквозь зябкие

сумерки

И ныряет в слепое окно.

Все они – полубоги античные,

Громовержцы змеиноязычные,

Что ни профиль – вписать

в медальон

Не молиться, но тихо

беседовать,

Галереей заветною следовать,

Словно тайную правду

выведывать

У звенящих чеканных имен.