Максим Лаврентьев
|
|
Только подумаешь, что укрылся от смерти… Константин Сомов. Арлекин и смерть. 1907. ГТГ |
Почувствовал он боль, в поток
людей глядя,
Заметил женщину с лицом
карикатурным,
Как прошлое уже в ней узнавал
Неясность чувств и плеч
скульптурность,
И острый взгляд, и кожи блеск
сухой.
Он простоял, но не окликнул.
Он чувствовал опять акаций
цвет густой,
И блеск дождя, и воробьев
чириканье.
И оживленье чувств,
как крепкое вино,
В нем вызвало почти
головокруженье,
Вновь целовал он горький
нежный рот,
И сердце, полное волненья.
Но для другого, может быть,
еще
Она цветет, она еще сияет,
И, может быть, тот золотым
плечом
Тень от плеча в истоме
называет.
(декабрь 1933)
К сожалению, Вагинов не столь известен, как многие из его современников – ленинградских писателей 1920-х годов. Возможно, так произошло потому, что поэт, формально и ненадолго примыкая, как тогда водилось, к различным литературным группировкам, по существу всегда оставался фигурой одинокой, нетипичной и обособленной. Характерно восприятие его ни на кого не похожей поэтики Николаем Гумилевым, зафиксированное в воспоминаниях Георгия Адамовича: «Стихи Вагинова вызывали в нем сдержанное, бессильное раздражение. Они поистине были «ни на что не похожи»; никакой логики, никакого смысла; образы самые нелепые; синтакис самый фантастический… Но за чепухой вагиновского текста жила и звенела какая-то мелодия, о которой можно было повторить, что
Ей без волненья
Внимать невозможно.
Гумилев это чувствовал».
Поэзия Вагинова в целом, как и его замечательная «карнавальная» проза, – тема для отдельного разговора. Сейчас я должен сосредоточиться лишь на предсмертных стихах, в которых неповторимая вагиновская «мелодия» неожиданно обрела новое для себя звучание:
Вступил в Крыму в зеркальную
прохладу,
Под градом желудей оркестр
любовь играл.
И, точно призраки, со всех
концов Союза
Стояли зрители и слушали
Кармен.
Как хороша любовь в минуту
увяданья!
Невыносим знакомый голос
твой.
Ты вечная, как изваянье,
И слушатель томительно
другой.
Он, как слепой, обходит сад
зеленый
И трогает ужасно лепестки,
И в соловьиный мир, поющий
и влюбленный,
Хотел бы он, как блудный сын,
войти.
Пребывание в конце 1933 года в ялтинском санатории не помогло 35-летнему поэту, давно болевшему туберкулезом; в тяжелом состоянии Вагинов вернулся домой и 26 апреля скончался. Через несколько дней в газете «Литературный Ленинград» появились посвященные ему некрологи и его последние стихи:
Промозглый Питер легким
и простым
Ему в ту пору показался.
Под солнцем сладостным,
под небом голубым
Он весь в прозрачности
купался.
И липкость воздуха и черные
утра,
И фонари, стоящие, как слезы,
И липкотеплые ветра
Ему казались лепестками розы.
И он стоял, и в северный
цветок,
Как соловей, все более
влюблялся,
И воздух за глотком глоток
Он пил – и улыбался.
И думал: молодость пройдет,
Душа предстанет безобразной
И почернеет, как цветок,
Мир обведет потухшим
глазом.
Холодный и язвительный
стакан,
Быть может, выпить нам
придется,
Но все же роза с стебелька
Нет-нет и улыбнется.
Увы, никак не истребить
Виденья юности беспечной.
И продолжает он любить
Цветок прекрасный
бесконечно.
По свидетельству очевидца (Сергей Рудаков), Осип Мандельштам, прочитав это, воскликнул: «Вот настоящие посмертные стихи!»
В подмосковном лесу я держал перед собой все написанное Вагиновым незадолго до смерти и отчетливо видел, как широко распространяется это мандельштамовское определение. Более того, то общее, что объединяло процитированные выше стихи между собой, связывало их и с произведениями других авторов, созданными в схожих обстоятельствах.
Прежде всего мне вспомнился Дмитрий Веневитинов. Талант этого поэта «пушкинской плеяды» обещал многое, но чрезвычайно трагически сложилась его судьба. Веневитинов ушел из жизни 21-летним, ранней весной 1827 года, нелепо, простудившись после танцевального вечера у Ланских. Внезапная смерть «заслонила его творчество», писал впоследствии Юрий Тынянов, однако это не совсем так: «заслонять» особенно было бы нечего, если бы не предсмертные стихи. Вот история их появления. В 1826 году Веневитинов пережил страстное, быстро окончившееся разрывом увлечение тогдашней светской львицей Зинаидой Волконской. На память незаурядная дама подарила своему поклоннику перстень, найденный в Италии при раскопках Геркуланума. Поэт прикрепил перстень к часам в виде брелока, объявив, что наденет только перед свадьбой или перед смертью. О матримониальных планах Веневитинова ничего не известно, зато именно с этого времени он принялся настойчиво предсказывать себе смерть.
Ты был отрыт в могиле
пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь,
перстень мой…
Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь
люблю,
Тебя в прощанье не забуду:
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с руки моей холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
И просьба будет
не бесплодна…
В продолжение этих написаны другие стихи, озаглавленные недвусмысленно:
ЗАВЕЩАНИЕ
Вот час последнего страданья!
Внимайте: воля мертвеца
Страшна, как голос
прорицанья.
|
|
…как чувствуешь – он рядом. Арнольд Беклин. Автопортрет со смертью в роли скрипача. 1871–1874. Национальная галерея, Берлин |
С руки холодной не снимали:
Пусть с ним умрут мои печали
И будут с ним схоронены.
Друзьям – привет и утешенье:
Восторгов лучшие мгновенья
Мной были им посвящены.
Внимай и ты, моя богиня:
Теперь души твоей святыня
Мне и доступней, и ясней;
Во мне умолкнул глас
страстей,
Любви волшебство позабыто,
Исчезла радужная мгла,
И то, что раем ты звала,
Передо мной теперь открыто.
Приближься! вот могилы
дверь!
Мне всё позволено теперь…
В день смерти Веневитинова его приятель Алексей Хомяков вспомнил об этом поэтическом «завещании» и надел на палец уже лежавшему в беспамятстве поэту перстень Волконской. Умирающий тотчас пришел в сознание и спросил: «Разве я венчаюсь?», но тут же все понял, зарыдал и вскоре скончался. Любопытный факт: в 30-х годах прошлого века, когда большую часть древнего Симонова монастыря, в некрополе которого покоился прах Веневитинова, снесли (позже на этом месте возвели Дворец культуры ЗИЛа), античный перстень был вновь отрыт в могиле и находится ныне в столичном Литературном музее.
Последний отрывок – очень важный в нашем разговоре – из элегии-диалога «Поэт и друг» (1827):
Друг:
Ты в жизни только
расцветаешь,
И ясен мир перед тобой, –
Зачем же ты в душе младой
Мечту коварную питаешь?
Кто близок к двери гробовой,
Того уста не пламенеют,
Не так душа его пылка,
В приветах взоры
не светлеют,
И так ли жмет его рука?
Поэт:
Мой друг! слова твои
напрасны,
Не лгут мне чувства – их язык
Я понимать давно привык,
И их пророчества мне ясны.
Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией
промчишься!
Тебе все чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься.
Скептик скажет, пожалуй, что здесь мы имеем дело с обычной для того времени модой на мрачную сентиментальность. Именно такому скептику Веневитинов устами Поэта отвечает, что предчувствие смерти – удел не тех, кто следует литературной моде:
Природа не для всех очей
Покров свой тайный
подымает:
Мы все равно читаем в ней,
Но кто, читая, понимает?
Лишь тот, кто с юношеских
дней
Был пламенным жрецом
искусства,
Кто жизни не щадил
для чувства,
Венец мученьями купил,
Над суетой вознесся духом
И сердца трепет жадным
слухом,
Как вещий голос, изловил!
Тому, кто жребий довершил,
Потеря жизни не утрата –
Без страха мир покинет он!
Судьба в дарах своих богата,
И не один у ней закон:
Тому – процвесть развитой
силой
И смертью жизни след
стереть,
Другому – рано умереть,
Но жить за сумрачной
могилой!
Завершает элегию поразительный постскриптум, отделенный от диалога чертой:
Сбылись пророчества поэта,
И друг в слезах с началом лета
Его могилу посетил.
Как знал он жизнь! как мало
жил!
Последняя строчка выбита на могильном камне Веневитинова (теперь он стоит на Новодевичьем кладбище), умершего и похороненного весной, перед «началом лета». Что же обозначает черта над финальным четверостишием? Какую границу? Если «я» Поэта в элегии – это авторское «я» самого Веневитинова, возникает закономерный вопрос: кто и почему здесь, как и в предсмертных стихах Вагинова, говорит об авторе в третьем лице?
Ответ я нашел у одного из крупнейших русских поэтов XX века – Александра Введенского. Его знакомство с Даниилом Хармсом и Николаем Олейниковым положило начало существованию «чинарей» – дружеского объединения двух философов и трех поэтов (Друскин, Липавский, Введенский, Олейников, Хармс), чьим «внешним» выражением стало сформированное в 1927 году Объединение реального искусства (ОБЭРИУ).
Скоро в творческую судьбу чинарей-обэриутов начали вмешиваться «привходящие обстоятельства». Так, уже в 1931 году Введенский, вынужденный для заработка заниматься сочинением детских книжек, был арестован по сфабрикованному «писательскому делу» и выслан из Ленинграда. Большинство рукописей в панике уничтожила его жена, Анна Ивантер. Сохранившиеся бумаги впоследствии оказались у Якова Друскина, спасшего архив репрессированного Хармса. По оценкам людей, близко знавших Введенского, навсегда утрачено не менее половины созданного им, в том числе прозаический опыт – роман.
В середине 1930-х поэт перебрался в Харьков, к новой семье, и там в условиях изоляции от привычного круга им были созданы два последних, вершинных произведения – «Элегия» (1938) и «Где. Когда» (1941).
Заключительные строки «Элегии» особенно примечательны:
Исчезнувшее вдохновенье
теперь приходит
на мгновенье,
на смерть, на смерть держи
равненье
поэт и всадник бедный.
Чудом дошедшее до нас в черновом варианте «Где. Когда» (в заглавие Друскиным вынесены названия обеих частей произведения) писалось в последние недели до войны. С первых слов читатель оказывается там, где некий «он» «стоял, опершись на статую» (вероятно, на памятник Пушкину, потому что Введенский вначале откровенно подражает пушкинским стихам «Прощай, свободная стихия!..», а в самом конце прямо называет их автора). Итак:
«Где он стоял опершись на статую. С лицом переполненным думами. Он стоял. Он сам обращался в статую. Он крови не имел. Зрите он вот что сказал:
Прощайте темные деревья, прощайте черные леса, небесных звезд круговращенье, и птиц беспечных голоса…
Он, должно быть, вздумал куда-нибудь когда-нибудь уезжать…»
– а именно туда, где нет ни «где», ни «когда». «Он» прощается со всем миром:
«Прощайте скалы полевые, я вас часами наблюдал. Прощайте бабочки живые, я с вами вместе голодал.
Прощайте камни, прощайте тучи, я вас любил и я вас мучил…
Прощайте славные концы. Прощай цветок. Прощай вода…
Я приходил к тебе река. Прощай река…
Расстаться с морем нелегко. Море прощай. Прощай рай. О как ты высок горный край…
О последнем что есть в природе он тоже вспомнил. Он вспомнил о пустыне.
Прощайте и вы пустыни и львы…»
Здесь в тексте Введенского, всегда говорившего, что его по-настоящему интересуют только три вещи – время, смерть и Бог, воцаряется вторая.
«[И ту] т состоялась часть вторая – прощание всех с одним.
Деревья как крыльями взмахнули [с] воими руками. Они обдумали, что могли, и ответили:
Ты нас посещал. Зрите, он умер и все умрите. Он нас принимал за минуты, потертый, помятый, погнутый, Скитающийся без ума как ледяная зима…
Что же он сообщает теперь деревьям. – Ничего – он цепенеет.
Скалы или камни не сдвинулись с места. Они молчанием и умолчанием и отсутствием звука внушали и нам и вам и ему.
Спи. Прощай. Пришел конец.
За тобой пришел гонец.
Он пришел последний час.
Господи помилуй нас.
Господи помилуй нас.
Господи помилуй нас.
Что же он возражает теперь камням. – Ничего – он леденеет…
Прощай тетрадь.
Неприятно и нелегко умирать. Прощай мир. Прощай рай. Ты очень далек человеческий край.
Что сделает он реке? – Ничего – он каменеет…
Но – чу! вдруг затрубили где-то – не то дикари не то нет.
Он взглянул на людей…»
Короткую вторую часть – «Когда» – необходимо процитировать целиком, заранее отметив нарочитую оговорку в тексте – в том месте, где автор, как бы забывшись, роняет: «я», и тут же снова возвращается к обращению «он». Поэт, разумеется, не путается и даже специально поясняет (Бог знает, какого усилия это ему стоило!): «т.е. он забыл попрощаться».
«Когда он приотворил распухшие свои глаза, он глаза свои приоткрыл. Он припомнил всё как есть наизусть. Я забыл попрощаться с прочим, т.е. он забыл попрощаться с прочим. Тут он вспомнил, он припомнил весь миг своей смерти. Все эти шестерки, пятерки. Всю ту – суету. Всю рифму. Которая была ему верная подруга, как сказал до него Пушкин. Ах, Пушкин, Пушкин, тот самый Пушкин, который жил до него. Тут тень всеобщего отвращения лежала на всем. Тут тень всеобщего лежала на всем. Тут тень лежала на всем. Он ничего не понял, но он воздержался. И дикари, а может и не дикари, с плачем похожим на шелест дубов, на жужжанье пчел, на плеск волн, на молчанье камней и на вид пустыни, держа тарелки над головами, вышли и неторопливо спустились с в ершин на немногочисленную землю. Ах, Пушкин. Пушкин.
Всё»
Это «Всё», которым Введенский часто оканчивал свои произведения, на сей раз относилось к нему самому. В начале войны, когда немецкие войска приблизились к Харькову, поэт был повторно арестован органами НКВД и при невыясненных обстоятельствах погиб где-то по дороге в Сибирь, немного не дожив до 37-летия.
На пороге смерти все чрезвычайно тонкое и сверхчувствительное существо поэта бывает охвачено предощущением чего-то неотвратимого. Каждый выражает это состояние по-своему, соответственно особенностям личности и творческому масштабу. Но иногда в предсмертных стихах разных авторов проявляются общие черты, фиксирующие начало финальной метаморфозы. Субъект становится объектом – вместо «я» появляется «он». Примечательно, что происходит это вне зависимости от того, знает ли автор о своей печальной участи (Вагинов) или догадывается о ней (Веневитинов, Введенский).
Сто лет назад польский историк Казимир Валишевский отметил характерную черту русского народа в лице одной из его представительниц, пожилой вдовы: «Говоря о муже, она называет его «он», как до сих пор называют крестьяне умершего».
комментарии(0)