Бунин в Харькове

Дом Бунина на улице Воробьева сохранился, местные знают, кто здесь жил. О табличке на доме речь идет уже много лет, к 150-летию, говорят, она появится. Фото Олега Сучалкина

Бунин помнит Харьков, его описание в романе «Жизнь Арсеньева» (1930), за который он получил Нобелевскую, наверное, самый лиричный образ этого города во всей мировой литературе: «И вот первое, что поразило меня в Харькове: мягкость воздуха и то, что света в нем было больше, чем у нас... глаза разбегались на эти улицы, казавшиеся мне совершенно великолепными, и на то, что окружало меня: после полудня стало совсем солнечно, всюду блестело, таяло, тополя на Сумской улице возносились верхушками к пухлым белым облакам, плывшим по влажно-голубому, точно слегка дымящемуся небу…»

«Жизнь Арсеньева» – роман полуавтобиографический, главный герой-рассказчик Алексей Арсеньев – alter ego писателя. Вот и в «Автобиографической заметке» (1915) Бунина говорится: «Между тем благосостояние наше, по милости отца, снова ухудшилось. Брат Юлий переселился в Харьков (в романе: «Брат Георгий уехал опять в Харьков... в светлый и холодный октябрьский день. Я провожал его на станцию. «Все, бог даст, устроится! – говорил брат, себялюбиво не желая огорчать себя, своих надежд на харьковскую жизнь. – Как только осмотрюсь немного и справлюсь со средствами, тотчас же выпишу тебя. А там видно будет, что и как…» – А. К.). Весной (а в «Жизни Арсеньева» декабрь же – аберрация памяти? Или так нужно было для романа? – А. К.) 1889 года отправился и я туда и попал в кружки самых завзятых «радикалов», как выражались тогда, а пожив в Харькове, побывал в Крыму...»

Вдова писателя Вера Муромцева в «Жизни Бунина» (1958) конкретизирует и добавляет: «Харьков поразил его и великолепием магазинов, и высотой каменных домов, и огромностью площадей, и собором». Еще бы: Харьков – первый по-настоящему крупный город, который он увидел, губернский Орел – по дороге в Харьков – мало чем отличающийся от уездных, не в счет. По сути, Бунин был деревенский мальчик: «Лет с семи началась для меня жизнь, тесно связанная в моих воспоминаниях с полем, с мужицкими избами... Чуть не все свободное от учения время я... провел в ближайших от Бутырок деревушках, у наших бывших крепостных и у однодворцев. Явились друзья, и порой я по целым дням стерег с ними в поле скотину…» («Автобиографическая заметка»), выросший в усадьбе и после того, как бросил уездную елецкую гимназию, вернувшийся снова в деревню.

Итак, старший брат писателя Юлий Бунин (1857–1921) – тоже литератор, поэт и публицист, а еще революционер-народник – жил в Харькове в 1881–1884-м и потом в 1889–1890 годах. Весной 1881-го его – студента математического факультета Московского университета – сослали сюда за участие в студенческих беспорядках, он доучивался в Харьковском университете и окончил его в 1882-м. В Харькове Юлий Бунин руководил местным народническим кружком, писал социалистические брошюры, которые печатались в подпольной типографии, выступал перед рабочими, чем снова привлек к себе внимание политической полиции, разыскивался, был арестован и отправлен на три года под гласный надзор в ссылку – на этот раз в родовое имение Буниных в селе Озерки Елецкого уезда Орловской губернии (ныне Елецкий район Липецкой области). В Озерках Юлий был домашним учителем брату Ивану, который только что из-за болезни оставил елецкую гимназию, и прошел с ним весь гимназический курс: языки, философию, психологию, общественные и естественные науки и, разумеется, литературу.

Отправившись в 1889 году вслед за братом в Харьков, восемнадцатилетний Иван Бунин поселился у него в доме № 12 по Скрипницкому спуску (ныне улица Воробьева): «В какой-то тихой улочке, идущей под гору, в каменном и грязном дворе, густо пахнущем каменным углем и еврейскими кухнями, в тесной квартирке какого-то многосемейного портного Блюмкина…» («Жизнь Арсеньева», далее – «ЖА»). Думается, скорее всего Юлий снимал квартиру именно здесь, потому что практически центр: пять минут подняться – и Пушкинская, еще две минуты – и Сумская; при этом, должно быть, очень дешево – так как еврейский район. Вернее, специального еврейского района или гетто в Харькове не было, Харьковская губерния вообще не входила в черту оседлости, единственная из украинских, но евреев – купцов, ремесленников, оставных солдат, студентов, предпринимателей, которым разрешалось селиться вне черты, в Харькове жило много (только официально, по переписи 1887 года, 1207 семей) и в разных районах города. Та улица, где Юлий снимал квартиру, как раз находилась между двумя (их и было в Харькове только две на то время) синагогами – солдатской внизу и купеческой наверху, – поэтому весь квартал был еврейским, что называется, местом компактного проживания.

В день приезда Бунин, сиречь Арсеньев, познакомился и с харьковскими друзьями брата, о которых был наслышан от него еще дома, – теми самыми «завзятыми радикалами». Собирались они в «кухмистерской (то есть в столовой. – А. К.) пана Лисовского», где Бунину особенно запомнились «красный горячий борщ» и «стойка с превосходными и удивительно дешевыми закусками, – особенно хороши были как огонь горячие и страшно перченые блинчатые пирожки по две копейки штука» («ЖА»).

Революционные идеи, несмотря на всю любовь к старшему брату и его авторитет, были Бунину не близки, наоборот, уже тогда вызывали неприятие – эстетическое прежде всего. Но со многими друзьями Юлия он сошелся, они стали и его добрыми приятелями: одно дело идеи, другое – сами люди; к тому же иного круга общения, кроме братова, у него в Харькове не было. В «ЖА» он пишет: «В среде подобных людей я и провел мою первую харьковскую зиму (да и многие годы впоследствии)... Мы в ту зиму чаще всего бывали у Ганского, человека довольно состоятельного, затем у Шкляревич, богатой и красивой вдовы, где нередко бывали знаменитые малорусские актеры, певшие песни о «вильном казацьстви» и даже свою марсельезу – «До зброи, громада!». Муромцева дополняет: «Он прожил в каморке Юлия месяца два (до первого отъезда из Харькова. – А. К.), его полюбили, но он был юноша непокладистый, не скрывал своего отрицательного отношения к тому, что ему не нравилось, бросался в споры со всеми, несмотря на возраст и уважение, которое окружало того или другого человека. С некоторыми он подружился, в том числе с Босяцкими, присяжным поверенным и его женой Верой, с которой скоро перешел на «ты», так как они подходили друг к другу по возрасту. Много позднее мы с Иваном Алексеевичем один раз были у них в Москве; действительно милые, умные, приятные люди. Сошелся с семьей Воронец. Подружился он с одним поляком-пианистом, богатым человеком». Искусствовед Эммануил Воронец входил в тот же народнический кружок, что и Юлий Бунин, а еще Федор Ребинин, железнодорожный служащий, дед балерины Ольги Лепешинской – Василий Лепешинский и др. Иван Бунин был к ним вхож, бывал на собраниях кружка.

К слову, о «юноше непокладистом» и портрете писателя в юности, пока еще только поэта. Стихи Бунин писал с восьми лет и к моменту переезда в Харьков уже даже дважды опубликовался, причем не в какой-то региональной заштатной прессе, а в столичных журналах, известных и читаемых везде: в 1887-м в еженедельнике «Родина» и в 1888-м в «Книжках «Недели». Разумеется, в Харькове Бунин ощущал себя если не признанным поэтом, то приближающимся к всенародному признанию, и, конечно же, мечтал о книге, своем первом сборнике стихов. Сборник «Стихотворения» выйдет у него через два года, в 1891-м, в Орле. Муромцева об этом пишет:

«Это была его заветная мечта, о которой он во время своего пребывания в Харькове поведал друзьям, и один из них обрушился на него:

– Что вы затеваете, ведь вы будете рвать на себе волосы через несколько лет от стыда!

Но наш поэт не внял мудрому голосу, а все силы приложил, чтобы его мечта осуществилась. И как потом всю жизнь, до самой смерти, сокрушался он о своем поступке. Много бы дал, чтобы эта книжка сгинула с лица земли…»

Но среда общения брата в целом не была литературной: сослуживцы по земской статистике, интеллигенция, театральные люди, – а юный поэт, так стремившийся инициироваться в большой литературе, искал именно литературных знакомств. С настоящими же писателями в то время в Харькове было туго: за год до этого покончил с собой Гаршин, живший у матери в Харькове наездами (вот бы с кем Бунин с удовольствием познакомился, Гаршина он очень любил), довольно известный публицист Александра Калмыкова в 1885-м переехала из Харькова в Петербург, беллетрист Григорий Данилевский тоже давно уже жил в Петербурге. Все, что досталось тогда юному Бунину из литературных контактов в Харькове, это жена писателя-народника Филиппа Нефедова (а сам он, этнограф и археолог, отсутствовал в экспедициях; да и вообще не был харьковчанином) и писательница того же ранга, что и Нефедов, Александра Шабельская, автор ныне забытых романов «Горе побежденным» (1881), «Три течения» (1888), «Друзья» (1894), нескольких комедий и перевода своей повести «Накануне Ивана Купала» на украинский.

И Нефедова, и Шабельскую Бунин читал; хотя прочитанное ему совершенно не нравилось, делать было нечего. Свой визит к Шабельской Бунин подробно описывает в «Заметках (о литературе и современниках)» (1929), ведь как бы то ни было, это его первое литературное знакомство – с полноценным, печатающимся и известным писателем. Описывает с большим сарказмом, впрочем, и по отношению к самому себе:

«Мне было семнадцать лет (вот опять. Восемнадцать. – А. К.), я впервые приехал в Харьков. До этой поры я, выросший в деревне, не видал, конечно, даже издали ни одного живого писателя, а меж тем трепетал при одной мысли увидать его воочию. Писатели представлялись мне существами столь необыкновенными, что я был бесконечно счастлив даже знакомством в Харькове с женой писателя Нефедова. Я уже читал тогда этого писателя и хорошо понимал, сколь он скучен и бездарен. Но все равно – он был все-таки «настоящий» и очень известный в то время писатель, и вот я даже на жену его смотрел чуть не с восторгом. Легко представить себе после этого, что я испытал, случайно узнав однажды, что в Харькове живет писательница Шабельская, та самая, которая когда-то сотрудничала в «Отечественных записках»! Я из всех ее произведений читал только одно: «Наброски углем и карандашом» (очерки, вышли в 1884-м. – А. К.). Произведение это было скучнее даже Нефедова и, казалось бы, уж никак не могло воспламенить меня желанием познакомиться с его автором. Но я именно воспламенился: узнав, что эта самая Шабельская живет в Харькове, тотчас же решил бежать хоть на дом ее взглянуть, и так и сделал: в тот же день пробежал несколько раз взад и вперед мимо этого замечательного дома на Сумской улице. Дом был как дом – каких сколько угодно в каждом русском губернском городе. И все-таки он показался мне необыкновенным.

Брат смеялся, узнав о моем намерении нанести визит в этот дом:

– Не советую – она совершенно неинтересна. И притом необыкновенно бестолкова. Познакомившись со мной, стала хвалить твои стихи в «Неделе», приписывая их мне. Я говорю: «Покорно благодарю, но только это не мои стихи, а моего младшего брата». Не понимает: «Да, да, а все-таки вы не скромничайте – стихи ваши мне очень понравились…» Я еще раз говорю, что это не мои, а твои стихи – опять не понимает!

Я, конечно, все-таки пошел».

Визит, понятно, закончился ничем:

«Точно ли она была старушка? Ничуть – ей было, я думаю, лет сорок пять, не более. Помню, однако, именно старушку, очень милую, с испуганным взором, видимо, чрезвычайно польщенную, что к ней явился поклонник. Уж на что я был смущен, а все-таки не мог не заметить, что она смущена еще более. Она даже не могла удержать счастливой и растерянной улыбки:

– Так, так, – бормотала она. – Так вы, значит, читали меня? Как это приятно, как мило с вашей стороны! А я вот читала стихи вашего брата…

Я мягко, но очень настойчиво повторил то самое, что уже говорил ей брат: это не его стихи… Но бестолковость ее, видимо, не имела предела. Она нежно улыбнулась и опять закивала головой:

– Да, да, ваш брат прекрасно пишет! И какая удача: уже попал в «Неделю»! Ведь это первые его стихи?

С тем я и ушел от нее».

Но да ладно, писатель же должен быть немного не от мира сего, весь в себе. Во всяком случае, в «ЖА», где эпизода с Шабельской нет, интонация не саркастическая, а лирическая и меланхолическая, самопортрет писателя именно таков:

«Так прошла зима.

По утрам, пока брат был на службе, я сидел в публичной библиотеке (в 1886-м в Харькове появилась первая в Российской империи общественная библиотека, ныне имени Короленко. – А. К.). Потом шел бродить, думать о прочитанном, о прохожих и проезжих, о том, что почти все они, верно, по-своему счастливы и спокойны – заняты каждый своим делом и более или менее обеспечены, меж тем как я только томлюсь смутным и напрасным желанием писать что-то такое, чего и сам не могу понять, на что у меня нет ни смелости решиться, ни уменья взяться и что я все откладываю на какое-то будущее, а беден настолько, что не могу позволить себе осуществить свою жалкую заветную мечту – купить хорошенькую записную книжку: это было тем более горько, что, казалось, от этой книжки зависит очень многое – вся бы жизнь пошла как-то иначе, более бодро и деятельно, потому что мало ли что можно было записать в нее! Уже наступала весна, я только что прочел собрание малорусских «Дум» Драгоманова (имеются в виду «Исторические песни малорусского народа с объяснениями В. Антоновичаи М. Драгоманова», в двух томах, изданы в Киеве в 1874‒1875 годах. – А. К.), был совершенно пленен «Словом о полку Игореве», нечаянно перечитав его и вдруг поняв всю его несказанную красоту, и вот меня уже опять тянуло вдаль, вон из Харькова: и на Донец, воспетый певцом Игоря, и туда, где все еще, казалось, стоит на городской стене, все на той же древней ранней утренней заре, молодая княгиня Евфросиния, и на Черное море казацких времен, где на каком-то «бiлом камiнi» сидит какой-то дивный «сокiл-бiлозiрець», и опять в молодость отца, в Севастополь…

Так убивал я утро, а потом шел к пану Лисовскому – возвращался к действительности, к этим застольным беседам и спорам, уже ставшим для меня привычными. Потом мы с братом отдыхали, болтали и валялись на постелях в нашей каморке, где после обеда особенно густо пахло сквозь двери еврейской трапезой, чем-то теплым, душисто-щелочным. Потом мы немного работали – мне тоже давали иногда из бюро кое-какие подсчеты и сводки. А там мы опять шли куда-нибудь на люди…»

И как обычно – необходимое дополнение Муромцевой:

«В Харькове он прожил месяца полтора-два (см. выше. – А. К.). Прожил приятно. Волновал его город, казавшийся ему огромным, пленявший его своим светом, распускающейся зеленью высоких тополей, грудным говором хохлушек, медлительностью и юмором хохлов.

Но времени он не терял: по утрам проводил несколько часов в библиотеке, где стал знакомиться и с литературой по украиноведению, читал и перечитывал Шевченко, от которого пришел в восхищение, но больше всего его увлекало «Слово о полку Игореве», которое он изучал. Оценив «несказанную красоту» этого произведения, решил побывать во всех местах, где происходила эта поэма. Многое он запомнил наизусть и часто читал целые куски Юлию, когда они после обеда отдыхали в их каморке, особенно восхищаясь «Плачем Ярославны». Размышлял и о «Думах» Драгоманова.

Иногда заходил в трактир, когда оказывалась мелочь в кармане, где прислушивался к новому для себя языку, наблюдал за женщинами, которые нравились ему своими повадками, загорелыми лицами, черными глазами, за местными мужиками, которые сильно отличались от великороссов. Бродил и просто по улицам, изучал толпу, словом, времени не терял...

После обеда они с братом возвращались в свою каморку и отдыхали – это время Ваня очень любил, оно напоминало озерскую жизнь, их прежние бесконечные беседы. В эти часы он рассказывал о прочитанном, много говорили о Громаде, о том движении, которое начиналось в Малороссии...»

В Харькове Иван Бунин – выезжая временами то в Крым, то в Орел, то в Озерки, – прожил приблизительно полгода, но и потом, в течение следующего полугода, работая корректором и театральным критиком в газете «Орловский вестник», не раз бросал работу и приезжал сюда. А после Харькова братья Бунины переехали жить и работать в Полтаву: старший заведовал статистическим бюро губернского земства, младший служил в земской управе библиотекарем («хранителем») и статистиком и писал в газеты.

Муромцева пишет: «За время пребывания в Харькове он очень изменился и физически, и умственно, и душевно. Он обогатился знаниями по украинскому вопросу...»

Да, украинская тема в романе – одна из самых существенных. Украина для Арсеньева – «чудесная страна», дарующая свободу:

«Страна же эта грезилась мне необозримыми весенними просторами всей той южной Руси, которая все больше и больше пленяла мое воображение и древностью своей и современностью. В современности был великий и богатый край, красота его нив и степей, хуторов и сел, Днепра и Киева, народа сильного и нежного, в каждой мелочи быта своего красивого и опрятного, – наследника славянства подлинного, дунайского, карпатского. А там, в древности, была колыбель его, были Святополки и Игори, печенеги и половцы – меня даже одни эти слова очаровывали, – потом века казацких битв с турками и ляхами, Пороги и Хортица, плавни и гирла херсонские…»

И знакомство с этой страной началось для Арсеньева-Бунина в Харькове, Харьков стал для него воротами в Украину. Можно даже сказать и так: влюбившись в Харьков, Бунин-Арсеньев влюбился в Украину – это не будет преувеличением. Вот и Муромцева вполне безапелляционна: «За жизнь в Полтаве у него окрепла начавшаяся в Харькове любовь к Малороссии, по-нынешнему к Украине, которую он исходил и изъездил вдоль и поперек...»

В конце романа, уже вдосталь поездив по Украине, пожив в Полтаве, побывав в Крыму, Киеве, Николаеве, Кременчуге и других местах (а также в Смоленске, Витебске, Петербурге), почувствовав, ощутив, поняв, герой объявляет своей невесте:

«– Ты говоришь – Петербург. Если бы ты знала, какой это ужас и как я там сразу и навеки понял, что я человек до глубины души южный. Гоголь писал из Италии: «Петербург, снега, подлецы, департамент – все это мне снилось: я проснулся опять на родине». Вот и я так же проснулся тут. Не могу спокойно слышать слов: Чигирин, Черкасы, Хорол, Лубны, Чертомлык, Дикое Поле, не могу без волнения видеть очеретяных крыш, стриженых мужицких голов, баб в желтых и красных сапогах, даже лыковых кошелок, в которых они носят на коромыслах вишни и сливы. «Чайка скиглить, литаючи, мов за дитьми плаче, солнце гpie, витер вie на степу козачем…» Это Шевченко – совершенно гениальный поэт! Прекраснее Малороссии нет страны в мире».