Хочу любиться

Петербург Кругосветова фантасмагоричен, но узнаваем. Коллаж Максима Свириденкова

Саша Кругосветов. Счастье Кандида: Главы из романа.– Вторник. 2020. № 5–8.

В свое время Георгий Адамович придумал литературному направлению название – «парижская нота». Это направление имело отчетливые петербургские корни, все его представители были выходцами из города на Неве:

Тысяча пройдет,

не повторится,

Не вернется это никогда.

На земле была одна столица,

Все другое – просто города.

Однажды мы с моим питерским приятелем рассуждали на тему «петербургской ноты»… Мой приятель, который живет в Питере, сказал, что никакой «ноты» не существует. А я, родившийся в Питере, но уже окончательно и бесповоротно омосквиченный, возразил ему, мол, есть «нота», но питерская литература страдает излишним герметизмом. Поэтому понять и услышать «ноту» очень сложно.

«Нота» есть – безусловно, пронзительная, депрессивная, щемящая, но очень энергичная. Этим питерским сплином и пронизан роман Саши Кругосветова «Счастье Кандида». Евгений Попов сравнил этот роман с «Пеной дней» Бориса Виана. Но я бы поспорил. Кругосветову, во всяком случае, в этом романе не свойственен эстетизм. Его роман антиэстетичен. Хотя, конечно, виановский Жан-Соль Партр напоминает кругосветовского Плезневича, за которым проклевывается великий и ужасный Пелевин со своей Пустотой.

Но сути это не меняет. Поскольку «Кандид» – это не роман, а полет в открытый космос питерской интеллектуальной жизни, которая соткана из сленга, круговорота предметов, названий, философем, любви, тумана и ветра, который, как у Гоголя, налетает на читателя сразу с четырех сторон. А вот, кстати, и Гоголь с «Носом»: «В противном случае чиновники пригрозили вызвать наиболее коррупционно емкое Министерство НОС, Министерство по необъяснимым ситуациям, тогда магазин остался бы с НОС-ом, и это обошлось бы ему в изрядную копеечку».

С «Кандидом», как и с Питером, надо сжиться. И мне в этом отношении легче всего. Я помню это время, когда рельсы на Чкаловском проспекте на Петроградке стояли дыбом, бандиты были голубями мира, Сайгон на углу Литейного и Невского доживал последние вольные деньки. Питер напоминал не город, а огород, вокзал, а бомж – единственный живой житель этого города.

Да, главный герой – Кент – бомж, только человек с такими именем и мог сосуществовать в той кислотно-промозглой среде, как рыбка-ротан, которого мой дядя ловил для своего кота Шурика в Финском заливе. Более там ничего не водилось. А ротан водился.

Кент – это современный Кандид, брошенный без парашюта в безвременье с приказом «выжить!». Как и положено хиромантам, эзотерикам, алхимикам и шарлатанам, конечно, Саша пробует зашифровать все эти знаковые для Питера имена и названия, чтобы, наверное, замести следы за буквализмом: «Большой Дуркер», Плезневич, Франфырк-на-Майдане, Мошкарово, Валерьян Валерьянович Метрополитов и т.д.

Но все напрасно. Валерьян Валерьянович узнает себя, если не дурак. А в Мошкарово как раз сейчас и обитает мой приятель, с которым мы говорили о «петербургской ноте». Причем в той самой «будке», которая по соседству с метрополитовской! Впрочем, и Кирочная, и Кавалергардская, и другие реальные субъекты и объекты играют сами себя.

В Питере надо родиться, чтобы сказать всей этой братве, Кенту, Шародею и даже Милфе: мы с тобой одной крови, ты и я! А все остальные, другие города и люди, лишние на этом празднике, пиршестве литературного карнавала.

Напомню, что роман «Кандид, или Оптимизм» Вольтера был в свое время запрещен во Франции под предлогом крайней непристойности. И стал бестселлером. Не думаю, что роман Кругосветова ждет эта же участь. Только потому, что читающая публика уже не равна той – самой в мире читающей. У нас не привыкли вчитываться. Если читатель задержался более десяти минут над книгой, он либо уснул, либо умер, в лучшем случае сошел с ума. Я нисколько не испытываю вольтеровского оптимизма по отношению к нашей дурке.

Кстати сказать, «Большой Дуркер» и Плезневич сыграли здесь немаловажную роль. Они отучили читать современный роман или, скажем так, отлучили от него интеллектуальную прослойку читателя. А Кругосветова надо не просто читать, а вчитываться, если вам не повезло родиться в этом узком, напоминающем пенал, пространстве.

«Хочу влюбиться. Хочу любиться, юбиться, биться, иться, ться, ся, Я! А если наоборот? Хочу ясьтибюлв, ясьтибюл, ясьтибю, ясьтиб, ясьти, ясьт, ясь, Я! Все это про меня: хочу любить и быть любимым!»

Жанр романа – авантюрно-эротический. И автор мастерски, как подлинный постмодернист, обыгрывает сюжет, оставляя нас с гоголевским носом. Он словно издевается не только над Питером, но и над наивностью читателя, который принял весь этот сюжет за чистую монету!

Обряд венчания главного героя скорее напоминает бал у сатаны в «Мастере и Маргарите». Я бы даже рискнул заметить, что это пародия на Булгакова!

В финале романа, как в фильме 1939 года «Золотой ключик», главные герои романа улетают. И в этом тоже загадочный символ «петербургской ноты». Ее неистребимый и щемящий звук и смысл.