24.06.2020 20:30:00
Это время смертельно
Мироощущение тихого кризиса в поэтике Михаила Фельдмана
Тэги: верлибр, ленинград, грузия, память, вергилий, психология, драматизм, иов, суицид, пушкин, блок
|
Журналист университетской газеты Михаил
Фельдман. Ленинград. 1982. Фото из архива
Павла Фельдмана
|
В серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались» вслед за книгой «Прозрачный циферблат» Владимира Полетаева вышел сборник стихотворений Михаила Фельдмана (1952–1988), погибшего в железнодорожной катастрофе. Борис Кутенков, Николай Милешкин, Елена Семенова – составители книг, подвижники проекта, посвященного поэтам, ушедшим молодыми, возвращают имена и стихи читателям, открывая поэтическую Океанию, часть из островов которой могла бы уйти под воду безвозвратно. Книга Фельдмана сопровождена двумя отличными статьями: послесловием поэта и литературоведа Данилы Давыдова и предисловием поэта и критика Евгения Абдуллаева. Давыдов сосредоточивает свое внимание на социопоэтическом ракурсе, выделяя болевую точку поэзии Михаила Фельдмана: «Особенно жаль, – пишет он, – несовпадения Фельдмана с пусть и немногочисленными, но важными единомышленниками, работавшими тогда в нашей поэзии, как старшими, так и ровесниками». Между прочим, в своих статьях Давыдов не раз косвенно отмечал, что признак настоящего поэта – именно «несовпадения» с другими (добавлю от себя: особенно – с единомышленниками, наиболее «опасными» для пишущего в плане нивелирования индивидуальности). Его сожаления скорее относятся к чутко им уловленному в стихах Михаила Фельдмана некоему психологическому смещению, тихому, но кризисному мироощущению, несовпадению лирического героя с самим собой, со своим подлинным, внутренним «я»: «Сердце мое/ вдруг эхо свое потеряло/ словно и прежде его/ никогда не имело». Это смещение, некая экзистенциальная щель, из которой тянет роковыми предчувствиями, особенно отчетливыми в стихотворении «Гадание по Вергилию» («Вергилий, ворон старый,/ грозит нам гибелью»), разбегается трещинами, придавая стихам Михаила Фельдмана подспудный драматизм, пронизывающий и чувства, и мысли, и лирические отношения: «Осень опять/ деревья и люди уходят/ и сквозь сумятицу/ листьев и грусти/ мне не видать твоей тени».
Эмоциональные трещины сливаются и генерализуются – вот уже каждая «пядь земли» предстает для Михаила Фельдмана пропастью: «брошенная преданная/ она растет/ разрастается в пропасть/ отдаляющая нас от предков/ отделяющая от потомков». И наконец само время начинает ощущаться как смертельное («вот где он страх/ это время/ смертельно»), а собственное «я» – полностью разорванным: «руки отдельно от дела/ глаза от взгляда/ слова от правды». Тогда лирический герой вспоминает страдания Иова, с горечью отвергая возможность дарованного после испытаний счастья: «О боже/ как мучительно жить/ после долгих мучений». Теплится надежда лишь на «маленькую фигурку/ матери старой/ которая бродит», пытаясь соединить сына воедино «еще раз», – это очень важный для Фельдмана пробуждающийся подсознательный мотив «второго рождения» – духовного взросления. К сожалению, именно на этом пути человека нередко ждет психологическая «пропасть», через которую нужно перейти по шаткому мосту: реальные катастрофы (а также суициды) могут отражать обрушение моста внутри, а не вовне. Случайны ли строки Михаила Фельдмана: «последнее слово/ прямо в ночь/ под колеса вагонов»?..
|
Михаил Фельдман. Еще одно имя
Богу: Стихотворения/ Сост.
Б. Кутенков, Н. Милешкин,
Е. Семенова.– М.: ЛитГОСТ,
2020. – 100 с. (Поэты
литературных чтений «Они
ушли. Они остались»).
|
Благодаря Евгению Абдуллаеву, в предисловии отметившему, что поэтическим ключом к прочтению верлибров автора служит стихотворение «Из писем Тадеушу Ружевичу», «аскетичная стилистика» которого «оказала влияние на переводившего его Владимира Бурича. И – на Михаила Фельдмана», вспомнились стихи Ружевича, мотивы которых стали основными отправными импульсами для Михаила Фельдмана. «Не буду врать/ я разъят и расколот», – писал польский мастер (перевод Андрея Базилевского). Абдуллаев абсолютно прав: русский верлибр 1970–1980-х годов вырос на почве зарубежной поэзии, в частности, из опытов поэтов бывших соцгосударств: именно в те годы активно переводились поляки (особенно много как раз Тадеуш Ружевич), румыны (Марин Сореску, Никита Стэнеску) и другие поэты. Журнал «Иностранная литература» был читаемым почти всей интеллигенцией, пишущей – несомненно. Стихи Михаила Фельдмана интересны и с этой стороны, отмеченной Абдуллаевым, то есть как пример диалога между поэтами, диалога в то время никем не услышанного, но имеющего у Фельдмана не сразу заметные черты своеобразного развития стихотворных тем, пусть и заданных польским поэтом, но оказавшихся русскому автору близкими. На изобразительный и философский аскетизм, воспринятый от Ружевича, наложилась его собственная эмоциональность, пробивающаяся даже сквозь одинаковые порой формальные приемы, его тоска по идеальному созвучию души и мира, которая особенно слышится в стихах о Грузии, его лиризм:
И вновь я топчусь у порога
твоих сновидений
тревожных и нежных
Впусти же в свой сон
Все только надеждой
живет и любовью
Интересна книга и как еще один пример творчества автора, осознанно выбравшего верлибр: по нескольким стихам сборника, в которых Михаил Фельдман старался от верлибра отойти, выбор представляется верным. Этот пример наводит на важную мысль: современный верлибр, соединяющий стихи и прозу и одновременно их друг от друга отделяющий, имеет равные с ними права. Кто-то может считать его непослушным сыном поэзии, кто-то – пасынком прозы… Ясно одно: при анализе поэтики он требует особого литературоведческого камертона. И такого исследования, несомненно, ждет книга Михаила Фельдмана, отзывавшегося «эхом на каждый звук» и оставившего всем верящим в слово свой завет:
Что поэзия может?
Ничего не может
Поэзия может все.
Мария Бушуева 
комментарии(0)