От потребления к достойному самоограничению

Юрий Кублановский на карантине в Поленове. 30 марта 2020 года Фото Натальи Поленовой

Лет 20 назад поэт Юрий Кублановский предпочел стоящее на Оке поэтичное Поленово Москве и Переделкину. Здесь его новая семья: жена – директор Музея-заповедника Василия Поленова – Наталья Поленова, правнучка художника. Но, уйдя от «шума городского» и шума литературного, продолжая свое внутреннее делание, он не отстранился от жгучих насущных проблем. О том, чем живет и о чем думает поэт в настоящее время, с Юрием КУБЛАНОВСКИМ поговорила Елена КОНСТАНТИНОВА.

– Юрий Михайлович, что из шедевров отечественной или мировой живописи у вас сейчас перед глазами?

– У меня в кабинете на стене висит высокого качества фотография, сделанная покойным Юрием Холдиным: фрагмент росписей храма Рождества Богородицы в Ферапонтове. Преподобный Дионисий с сыновьями сотворил там настоящее чудо. Божья Матерь с Младенцем – завораживающее несравненное изображение (XVI столетие) – почти не уступает рублевской Троице.

Именно Богородица Дионисия, которая благодаря карантину у меня все время перед глазами, кажется, добавляет мне силы – и физической, и силы воли. Очевидно, в такие моменты жизни одной эстетики и импрессионизма мало, необходимо искусство с религиозной подпиткой.

– Вам страшно?

– Не знаю, что и ответить. В первую очередь страшно за близких, но одновременно я понимаю, что все в руках Промысла и уповаю на Его милосердие.

– У вас есть объяснение: для чего Бог – используем церковную лексику – попустил развертывающуюся буквально онлайн вселенскую катастрофу?

– Ну, до вселенской катастрофы, пожалуй, еще далеко. Вспомните хотя бы прежние эпидемии чумы, когда гекатомбы трупов сжигали в огромных котлованах с известью (по преданию, так сожгли Моцарта; во всяком случае, место его могилы неизвестно). Но в целом хочу сказать, что это не моего ума дело, оправдывать или осуждать Господа Бога. Все происходящее в мире я понимаю как горькую в основном данность. И тем не менее мое мирочувствование достаточно осветленное. Как одно уживается с другим, сам порой удивляюсь. Но на Всевышнего не ропщу даже мысленно.

– Происходящее – это и своего рода вызов?

– Я думаю так: это своего рода проверка на вшивость: сумеем ли мы ради сбережения жизни на земле перейти от потребления к достойному самоограничению? Ведь прежнее сладострастное «обжорство» благами жизни вряд ли уже когда-нибудь вернется. Ну представьте, к примеру, какую-нибудь Ксюшу Собчак. Кому все это надо?

– Насколько режим самоизоляции – разумеется, речь не о чрезвычайных ситуациях – необходим поэту?

– Вспомните Пушкина, тот же «Пир во время чумы» – гениальное произведение – он написал во время своего болдинского «заключения», когда гуляла по России холера. Да и вся пушкинская Болдинская осень – результат того, что он застрял в карантине и не смог вовремя добраться к невесте. Так что дух дышит, где хочет, а уж при каких обстоятельствах тебя вдруг настигает возможность писать стихи – так того не вычислишь.

– Вообще насколько вы позволяете внешним факторам влиять на творческое самочувствие?

– Когда я куда-нибудь собираюсь, во мне теплится язычок надежды, что я там что-нибудь напишу. Но специальных поводов для стихов я, разумеется, не ищу. Это и глупо и пошло.

– Как обычно складывается ваш день в Поленове, где вы живете?

– Гуляю и провожу время за книгой. Сейчас, к примеру, с удовольствием читаю чудесные воспоминания княгини Прасковьи Сергеевны Щербатовой (в замужестве Уваровой) – не воспоминания, а сама поэзия! Хотя и писались они после революционной катастрофы, но без всякого озлобления.

– «Чтение в непогоду» – так метафорически была названа подборка ваших стихов в «Новом мире». Что еще под рукой из книг?

– Исследование глубокого воронежского специалиста Аркадия Минакова о русском консерватизме. Я уже давно изучаю все альтернативное навязшему в зубах освободительному движению, когда любое явление оценивалось по степени его оппозиционности политическому режиму. А заодно и пытаюсь разгадать суть случившегося с Россией.

– Для вас, кажется, значима и другая усадьба, уже подмосковная, – Мураново. Память часто возвращает вас туда?

– Конечно, ведь в середине 1970-х, вернувшись с Соловков, я там работал. А лет десять с лишним назад там стряслась страшная катастрофа: в сильную грозу молния попала в усадебный дом, кстати сказать, спроектированный самим Евгением Боратынским. Я приехал в Мураново на утро после пожара. Все было обуглено и пахло угаром. Думал, что Мураново погибло уже навсегда, но нет, оно возрождается, несмотря на невосполнимые потери…

– Как с высоты своих лет вы воспринимаете пройденный путь?

– Скажу просто: слава Богу за все. И это не фигура речи, а искренняя благодарность. Я принадлежу к «халявному» послевоенному поколению, так что ни пыток, ни лесоповала, ни фронта. Да, при коммунистах я не публиковался, но, быть может, даже и к лучшему – это закалило мой культурный характер.

– Инна Лиснянская называла вас своим другом. Посвятила вам свои стихи: «Не знаю, кому бы сказать мне спасибо…», «Не бред, не домысел…», «Надейся на чудо, мы так оплошали с тобой…» И вполне ясно, кого она имеет в виду здесь:

Служил мой друг истопником

в церквушке подмосковной,

Он был с каликами знаком и с утварью

церковной.

Меж колоколом и котлом

располагались будни,

Он распивал со звонарем пол-литру

пополудни

И неприкрашенную жизнь

приподымал стихами,

Где лавры с тернием сошлись, котлы

с колоколами.

Вы дорожили ее дружбой?

– Конечно, дорожил. Она умерла у своей дочери, Лены Макаровой, в Израиле, а похоронена вместе со своим супругом Семеном Липкиным в Переделкине. Рад, что успел повидать ее незадолго до этого. Она оставалась в отличной форме и даже со своим фирменным ярко-багровым маникюром. Я нередко перечитываю ее лирику…

Мы познакомились еще 1968 году, но тогда дружба не завязалась. Зато позже, во времена альманаха «Метрополь», мы высоко оценили стихи друг друга. И, оказавшись в эмиграции, в Париже, я составил ее лирический сборник «Дожди и зеркала». Так о Лиснянской узнал зарубежный русский читатель. Лосеву, Бродскому, Солженицыну, Наташе Горбаневской ее стихи очень приглянулись.

– Одно из стихотворений1980 года, то есть еще за несколько лет до вашей эмиграции, Лиснянская начинает так: «Взгляну налево, посмотрю направо:/ Всё на воде стоит – и град и власть,/ И жизнь моя – всего лишь переправа…» Не слышна ли перекличка этих строк с книгой стихов, выход которой приурочен к вашему 70-летию, – «Долгая переправа»?

– Восхищен вашей наблюдательностью, но это скорее всего знаменательное, но случайное совпадение. Я ведь волжанин, а для волжанина переправа, сами понимаете, много значит. Так же называется одноименное стихотворение в книге, посвященное гражданской жене адмирала Колчака Анне Васильевне Темирёвой, отбывавшей в Рыбинске ссылку. Одно время она занималась бутафорией в рыбинском Драматическом театре, где мой отец был одним из ведущих актеров. Смутно я помню эту великую женщину, проведшую десятки лет в лагерях и потерявшую на Бутовском расстрельном полигоне своего сына от первого брака Владимира, замечательного молодого художника. Тесен мир: когда-то она с ним тоже жила в Поленове!

– Что представляет собой ваша книга «Crépuscule d’impressioniste», изданная во Франции в 2018 году?

– «Сумерки импрессиониста» – так звучит ее название на русском. В эту книгу, перевод которой выполнен замечательной парижской переводчицей Кристиной Зейтунян, вошли все мои стихи с западноевропейской тематикой.

– Кто из поэтов входит в ваш круг?

– Питерский поэт Сергей Стратановский, с ним мы познакомились когда-то в Коктебеле, с тех пор дружим и ценим творчество друг друга. Светлана Кекова из Саратова, Мария Ватутина из Москвы. Помните у Блока: «Там жили поэты, – и каждый встречал/ Другого надменной улыбкой»? Я никого не встречаю – даже мысленно – «надменной улыбкой», хотя и общаюсь с коллегами нечасто, года клонят к «самостоянию».

– В одной из наших бесед середины 1990-х вы сказали: «…тревожно за будущее. Честно сказать, не представляю, как и что может сейчас формообразовать нового большого поэта – в разряженном пространстве нынешней духовной анархии. Любая «сверхидея», способная породить творчество, убивается на корню хохмачеством. Не демонизм, не персонализм, не идеализм – х о х м а. Сколько там миллионов жизней положено коммунизмом в землю? Не сосчитано. И вот на костях – хохмим. И от этого хохмачества наше какое-то прямо-таки колониальное убожество еще жальче». Какие общественно значимые, на ваш взгляд, изменения произошли? Какие противоречия съедают текущий литературный процесс?

– Поэзия все же стала серьезнее, но душевной глубины почти не прибавилось, словно нет той темы, которая способна пронзить автора и заставить создать нечто – действительно обязательное. Впрочем, не хочу брюзжать и выносить какие-либо вердикты. У меня-то такая тема была: перебросить мост над трясиной советского стихотворчества в Серебряный век и глубже. Ну и конечно, подспудный реквием по перемолотым советской мясорубкой сотням тысяч невинных жертв.

– Вы ушли из «Нового мира», но остались его автором. Среди ваших стихов в январском номере этого года – «Хвалынские яблоки», навеянные «купающимися в ярких ситцах молодками» Кузьмы Петрова-Водкина:

Дух хвалынских яблок,

                                         густой багрянец

с лессировкой тёмен на старом блюде.

Это цвет заката, рубах, сердец,

цвет напоминая нам о чуде…

– Осенью прошлого года я со Светланой Кековой побывал в Хвалынске. Она живет в Саратове и хорошо знает эти места. Оказывается, кренящаяся перспектива Петрова-Водкина вышла из тамошних ландшафтов… У меня благодаря некоторым картинам этого мастера была надежда, что я там что-нибудь напишу. А уж когда я надкусил сочное и крепкое багряное хвалынское яблоко, я вдруг понял, что стихотворение, наверное, состоится. А в «Новом мире» я печатаюсь, потому что ценю легендарную историю этого журнала, она меня греет.

– Некоторое время назад на страницах этого же журнала появились ваши записи «Год за годом», «Ноль девять», «Десятый» – по сути, ваш литературный дневник. Продолжаете ли вы его вести?

– После публикации трех фрагментов за разные годы кто-то помимо моих намерений оказался ими очень задет, уязвлен. Культуролог Рената Гальцева, например. Так что новые публикации я отложил до лучших времен. А вести дневник продолжаю. За столько лет это уже стало моей культурной потребностью.