Гении разнятся окраской, а не величиной

Леонид Леонов читал «Пророка» Пушкина, восхищаясь строкой «как труп в пустыне я лежал…» Михаил Врубель. Шестикрылый серафим. 1905. Всероссийский музей А.С. Пушкина, Санкт-Петербург

Инна Ростовцева отмечает сегодня 80-летие. Разговор с ней обращен, с одной стороны, к прошлому, в котором она встречалась со многими замечательными педагогами и литераторами. Это, выражаясь образно, любовь к родному пепелищу. С другой стороны, разговор шел о критике и литературоведении, чем они отличаются и чем могут обогащать друг друга. С Инной РОСТОВЦЕВОЙ беседовал Павел ГЛУШАКОВ.

– Инна Ивановна, какими вам запомнились 1950–1960-е годы? Ведь это не просто поток времени, но и люди, вобравшие в себя всю его суть. Такими людьми бывают обычно первые учителя, определившие профессию и саму жизнь.

– Конечно. В это время я училась на историко-филологическом факультете Воронежского государственного университета. Язык не поворачивается назвать ВГУ провинциальным учебным заведением. Он прописан в старинном русском городе с богатейшими литературными традициями – Кольцова и Никитина, Бунина (он родился в Воронеже), Мандельштама и Платонова (их откроют позже и навсегда свяжут с воронежской землей). В университете – уникальная библиотека, собрание редких книг, поступившее из Тарту. Однако самая большая гордость – наши преподаватели, учителя, хочется употребить слово «мастера». Увы, как редко мы так говорим о своих учителях в искусстве – уважительно и сердечно, да и сама культура памяти все больше бледнеет, истончается, меркнет. Но как можно забыть Анатолия Михайловича Абрамова (1917–2005), привившего нам вкус к поэзии, по-юношески влюбленного в Маяковского. Как можно забыть тех ученых, кто по приглашению факультета наезжал из Москвы прочесть тот или иной курс, – историка и писателя Александра Иосифовича Немировского, специалиста по устному и народному творчеству, чешскому фольклору, переводчика «Бравого солдата Швейка» Павла Григорьевича Богатырева. Это был человек потрясающей рассеянности (говорят, он однажды сварил вместо яйца часы) и удивительной доброты: когда очередной студент садился сдавать ему чешский фольклор, заметно плавая в предмете, то он чистосердечно советовал «голубчику»: «Возьмите тетрадочку с лекциями и... посмотрите». Немудрено, что чешский язык, как и фольклор, который он тоже преподавал, мы не выучили, но доброжелательно-интеллигентное отношение учителя к ученику осталось в памяти на всю жизнь.

Если говорить о поэтах и их книгах, властно притягивал к себе Николай Заболоцкий, стихи которого только начали появляться в печати, а в 1957 году вышел последний четвертый прижизненный сборник 64 стихотворений. Многое в трагической судьбе этого поэта было неизвестно, главное – замалчивалось: в 1938 году поэт был репрессирован и пять лет провел в лагерях на Дальнем Востоке. Даже в первой моей книге «Николай Заболоцкий. Литературный портрет» (М.: Советская Россия, 1976), вышедшей через 20 лет после смерти поэта, еще действовал цензурный запрет, и мне пришлось, к глубокому моему стыду, писать, что автор «Столбцов» и «Прохожего» трудился на стройках Алтая. И только спустя восемь лет во второй своей книге «Николай Заболоцкий. Опыт художественного познания» (М.: Современник, 1984) уже можно было сказать не эзоповым языком о трагически-беззаконной истории заключения поэта. Не сразу, но долгие годы проведя с Заболоцким за изучением его художественного мира, я пришла к пониманию, казалось бы, простой вещи, которая на самом деле не была такой, а именно: критик растет профессионально вместе с Поэтом: чем крупнее масштаб его личности, многообразнее, сложнее, оригинальнее состав художественного строя, тем более высокие, трудные, ответственные «ноты» в исследовании ему придется «взять», а значит – и тем большая отдача будет от заинтересованного читателя.

– Критика и литературоведение – тема сложная, но благодарная. Ведь судьба свела вас, можно сказать, с основоположниками отечественной теории литературы, молодыми теоретиками ИМЛИ. Расскажите об этом, пожалуйста.

– Не секрет, что в критику иногда приходят из литературоведения. Это всегда заметно по особой сухомятке изложения, осторожности в оценках, непроявленности эмоции, способности, как выражался Белинский, «принимать впечатление изящного», впрочем, специально оговаривая, что слишком мало людей, обладающих от природы этим эстетическим чувством. Но это вовсе не значит, что литературоведение противопоказано критике. Связь между ними сложна, многообразна и интересна. Бывают случаи, когда научные идеи, оплодотворяющие критическую мысль, проявляются на глубине, взаимодействуя и взаимообогащая друг друга.

Такой пример, недооцененный и не изученный до конца, существует в живой практике 60-х годов ХХ века. Тогда молодой Вадим Кожинов, будучи научным сотрудником ИМЛИ, познакомился с изданной в 1929 году книгой неизвестного ему Михаила Бахтина о Достоевском, которая произвела на него огромное впечатление, и, узнав, что автор ее живет в Саранске, отправился к нему вместе со своими коллегами Сергеем Бочаровым и Георгием Гачевым. Вадим Валерьянович приложил немало усилий, чтобы вернуть опального ученого в Москву, помочь с переизданием его классических трудов: «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» и «Проблемы поэтики Достоевского» (4-е издание вышло в 1979 году).

Но было не только личное участие в трагической судьбе Бахтина, хотя это дорогого стоит, об этом нельзя забывать. Было влияние, определенное и плодотворное, культурологических идей гениального ученого на становление Кожинова-критика. Кожинов-критик, обратившись к практике современной ему литературы, показывал, что существуют не только виды искусства, но и критерии в искусстве. И помогал читателям различать их, понимать, что поэт живет не только в сиюминутной современности, но проходит проверку в большом времени, как считал Бахтин, и выдержать ее дано не каждому известному и успешному при жизни сочинителю.

Хочу назвать еще одно имя и еще один серьезный научный труд, бывший в поле моего профессионального чтения в 60-е, – «Теорию литературы», изданную ИМЛИ, и среди множества содержательных статей особо отметить работу Петра Палиевского о художественном произведении и образе. «Выходы» этого ученого в критику были в отличие от Кожинова не столь часты. Но если случались, то поражали острой постановкой незаезженной проблемы и блестящим стилем исполнения. Именно такой была и запомнилась надолго одна из лучших его статей «К понятию гения» (1969): прочитанная на одном дыхании, она и сегодня не утратила своего значения.

Впрочем, еще ранее Владислав Ходасевич в статье «Памяти Гоголя» (1934) обратил наше внимание на то, что «удельный вес гения постоянен. Гении разнятся окраской, а не величиной». Имея в виду, конечно, постоянство величин таких гениев, как Микеланджело, Пушкин, Гоголь, а не зыбко колеблющийся успех у публики «мнимых величин».

– Мне кажется, читателям будет интересно узнать и о других живых встречах.

– Есть встречи, дарованные самой Судьбой, а Судьба, как известно, имеет смысл и вес: они входят в личную и определяют творческую биографию. Из более поздних встреч, относящихся ко второй половине 80-х, не могу не отметить встречи с Леонидом Максимовичем Леоновым. Это были не просто случайные встречи по случайным поводам, а общение, длившееся десятилетиями, с 1984 года. Меня поразили в писателе Леонове потрясающее чувство интуиции, подлинная интеллигентность, образованность, эрудиция – в наших разговорах он не раз свободно цитировал наизусть на латыни Горация, читал «Пророка» Пушкина, особо восхищаясь строкой: «...Как труп в пустыне я лежал…» Буквально под диктовку Леонида Максимовича я записала следующие его слова: «Труды художника оплачиваются нечастыми озарениями, возникающими, как звезда, которая сразу объединяет в целое разбросанный, не осмысленный еще хаос произведения». В последние годы жизни Мастеру таких озарений, по-видимому, не хватало. Как написать биографию Леонова? «Только через биографию моих героев», – заметил писатель. И пояснил на примере своего любимого Достоевского: «Мертвый Дом» – Раскольников – Идиот – Апполинария Суслова и т.д.»... Я очень хотела что-нибудь подарить Леониду Максимовичу, но что? У меня была хорошего исполнения посмертная маска русского гения, и мой выбор пал на нее. Леонов отказался маску принять, сказав: «Я не смогу при Нем писать...» Сквозь время проступают еще живые лица, особо запомнившиеся: Серебряного века – Ирины Одоевцевой (она повторяла одно: «Коля Гумилев, Коля Гумилев» и приехала в Россию в конце жизни посмотреть, жива ли память о нем. Она настоятельно утверждала, что Гумилев был монархистом и состоял в заговоре Таганцева: в нашей прессе в это время появилась другая точка зрения – не был, не состоял) и Анастасии Цветаевой (в 1987 году мы с дочерью были у нее дома, и она спросила нас, как мы понимаем улыбку Моны Лизы – Джоконды – она видела ее в Лувре); армянского прозаика Гранта Матевосяна (говорили с ним у него дома в Ереване о Бахтине) и литовского поэта Марцелиюса Мартинайтиса (в 90-е брала у него интервью в Вильнюсе для «Литературной газеты»), а также латышского поэта Ояра Вациетиса (говорили о его стихотворении о самолете, который упал в море без единой царапины, целый). Проступают и голоса – Леонида Мартынова (звонкий, ершистый, напористый голос; разговаривала с ним о переводе его стихотворения «Ночные странники» на немецкий и французский языки) Марии Петровых (застенчиво-трогательный, виноватый голос: «Я очень люблю Заболоцкого, но написать статью о нем для журнала «Советская литература» не смогу»), Виктора Шкловского (говорили с ним о поэте и переводчике Державине); с французским поэтом Ивом Бержере (материал с ним напечатан в «ЛГ» в конце 80-х) и с венгерским критиком Акоши Силади (с ним беседовала в Будапеште в начале 90-х).

– В результате нашей беседы возьму на себя смелость сформулировать ваше творческое кредо – преумножение любви и добра в душах, освещенных светом разума.

– Помните, у Пушкина в статье «Александр Радищев»: «Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви». Так вот. Любовь к Поэзии. Именно она направляла мою мысль в поисках истины. Это и открытие нового имени, восстановление подлинных, пропущенных, не востребованных своим временем писателей. И поддержка молодых талантов. И сочувственное отношение к слову, которое, согласно Рильке, «должно стать человеком».