Бифштекс с кровью

Александр Межиров и Евгений Винокуров. Фото из архива Зои Межировой

Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой. Не знаю, кто преподает там сейчас, а когда-то – в конце 70-х – начале 80-х – в Литературном институте вели свои семинары замечательные люди – Александр Межиров, Евгений Винокуров, Виктор Розов. Такой заманчивый лучик сиял тогда в социалистическом царстве, и без того, разумеется, светлом. И не такое уж диво, что влекло меня туда, как многих других литературных мальчиков и девочек. И наведывался я в те времена каждый год в Москву в свои отпуска и заходил в это учебное заведение. Сдавать экзамены – поступать в него – мне было уже поздно: возраст не тот, а вот посидеть на каком-нибудь семинаре я был не прочь, и это мне иногда удавалось.

<...> Сейчас самому странно: неужели это действительно было? Не приснилось ли? Было, было!

...Нас, родившихся в начале 50-х, принимают уже иногда за ветеранов Второй мировой, и это, увы, почти соответствует действительности.

...А вот послушать Межирова в Литинституте мне не удалось. По телевизору-то я его слышал, и не раз, но не все ведь скажешь по телевизору. Поэзия любит непосредственное общение, любит никем не отредактированные мысли – такова уж ее природа. На телевидении это вряд ли возможно. И может, именно в тот вечер, в который я к нему не попал, он об этом сокровенном как раз и говорил. Впрочем, что значит «может». Я совершенно уверен, что так оно и было.

И ведь, как назло, случай поприсутствовать на его семинаре представился мне как раз тогда, когда вышел и наделал много шума злополучный альманах «Метрополь», и в Литинституте – как потенциальном рассаднике вредной заразы – ввели в связи с этим чрезвычайные строгости. «Мне даже студентов из соседней группы запретили пускать на свои лекции», – ответил Межиров на мою просьбу.

<...> Он стоял снаружи у дверей совершенно один. Студенты то ли в аудитории уже сидели, то ли еще не пришли. Дал мне адрес, предложил прислать ему стихи – сказал, что прочтет. Через несколько месяцев я, собравшись с духом, послал ему свои вирши, и он, как ни удивительно, мне ответил. Всего несколько слов, но ответил. Этот не очень лестный для меня ответ мне неловко цитировать, но что поделаешь, будучи честным летописцем, приходится. Вот что он мне написал: «Стихи приблизительные. А мысли... Мысли всякие бывают». Совершенно справедливо, надо сказать, написал, я не в обиде. Стишки-то и вправду были графоманские.

<...> А к Винокурову на семинар я попал, и попал очень счастливо – он был, что называется, в ударе. Настроен был на стихи драматического, даже трагического содержания. Так и сказал своим студентам: «Настоящие стихи – это трагические стихи». И еще сказал: «Мне нужен бифштекс с кровью, а не километры рифмованного вздора». 

<...> Вот что он читал в этот вечер: «Светает. Осень, серость, старость, муть./ Горшки и бритвы, щетки, папильотки./ И жизнь прошла, успела промелькнуть,/ как ночь под стук обшарпанной пролетки» (из «Спекторского» Бориса Пастернака. Только эту одну строфу и прочел). Потом: «Я от жизни смертельно устал,/ Ничего от нее не приемлю,/ Но люблю мою бедную землю/ Оттого, что иной не видал...» И еще: «На бледно-голубой эмали,/ Какая мыслима в апреле,/ Березы ветви поднимали/ И незаметно вечерели...»

И еще, и еще из знаменитого «Камня». Того, самого первого, легшего в основание будущего великолепного здания. В первый раз я слышал тогда Мандельштама, и сразу ложились мне в душу стихи «божественного мальчика» – одно за другим, как шары в лузу. Да ведь он и вправду был ребенком, когда это писал. «Отравленные дротики в руках отважных дикарей» – разве у взрослого мог появиться такой образ? Не десятилетним, о котором сказала Марина Цветаева – так чудесно сказала! – а уже девятнадцатилетним, но большая ли разница?

А вот о конце наивного мальчика с его несбыточной мечтой «еще пожить и поиграть с людьми» он, такой в этот вечер отзывчивый на чужие драмы, все-таки ничего нам не поведал. Об этом я узнал позже. <...> Пронзительнее всех написала об этом Белла: «За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем». (И никто ведь больше про них такого простого, человеческого не сказал.)

Потом настроение у него переменилось, и он прочел нам страстное блоковское: «Валентина, звезда, мечтанье! / Как поют твои соловьи...» и такое же страстное есенинское: «Ну это, посвященное Мариенгофу, как там оно начинается?» – делая вид, что забыл начало, и, очевидно, проверяя своих студентов, спросил он. (Речь шла о стихотворении «Есть в дружбе счастье оголтелое и судорога нежных чувств...») Когда устал читать, хотел завязать с аудиторией диалог, но диалога не получилось. Получился монолог. 

<...> Про современников ничего хорошего он, кажется, в этот вечер не произнес. Про Евтушенко и Вознесенского: они талантливые, но ему скучно их читать. «Они берут хаос и возвращают хаос. Зарифмуют кое-как, если это можно назвать рифмами, – мне неинтересно. В стихах поэта должен присутствовать порядок, хоть вселенная и правда хаотична». 

<...> Я не знаю, сколько стихотворений осталось от Винокурова. Не сомневаюсь, что достаточно, чувствую его масштаб, но в обнищавшей моей душе теперь, по прошествии многих лет, живо только два – «Со мной в одной роте служил земляк...» и «В полях за Вислой сонной...».

Два стихотворения и вот этот вечер...   

Хайфа