Счастье: ингредиенты

Ревную – следовательно, существую. Тициан. Чудо ревнивого мужа. Фреска. Скуола дель Санто, Падуя (Италия)

Если бы я мог высказать, 

как я счастлив, я не был бы 

счастлив.

Шекспир. 

«Много шума из ничего»

От счастливого 

cоветского детства 

до счастливой 

американской старости

Нет, родоначальник неправ – на свете счастье есть, а не только покой и воля. И почему говорит загадками и не уточняет, что еще входит в состав счастья, окромя покоя и воли? Вообще, цитата хоть и цикада, но вовсе не обязательно аксиома, даже если в тему. Кому бы ни принадлежала. Сбрасывать Пушкина с корабля современности, конечно, не след, но и не верить ему на слово – каждому его слову. Пусть не давит на нас своим авторитетом. Как и никто другой, будто истина у них в кармане. Да хоть сам Эйнштейн! Элиот – тот и вовсе мрачному предался пессимизму, как взволнованная кошка у Саши Черного:

Birth, and copulation, and death.

That’s all, that’s all, that’s all, that’s all…

В смысле, умру – и ничего, лопух вырастет.

Ну, само по себе рождение – сперматозоид – живчик, везунчик и выживаго! – уже редчайшее счастье, учитывая, скольким не повезло родиться, а уж если подфартит дожить до упомянутого copulation – то и вовсе чудо, как и само совокупление. Чудо! Чудо! Чудо! Одно чудесатее другого. Ни привычки, ни привыкания. Сколько лет прожил, но никогда не перестану удивляться доверчиво, гостеприимно, нетерпеливо раздвинутым коленям возлюбленной женщины, а промеж – Святой Грааль.

Здесь требуется оговорка: человеку единственному в животном мире удалось обмишурить Бога, скорректировав Его самый великий замысел, и инстинкт продления рода, то есть жажду бессмертия у смертного, превратить в наивысшее блаженство, ограничив его репродуктивные функции. Помимо человека от секса кайфуют еще только белолицые капуцины и карликовые шимпанзе, но даже эти приматы не измыслили противозачаточные средства. Ха-ха!

«Это стоит всего на свете», – говорит героиня американского фильма Бергмана «Прикосновение», изменяя по любви любимому мужу. По моему опыту судя, такая любовь в жизни человека может быть только одна, на другие не остается никаких сил. Остальным, как сказала мне когда-то мой кратковременный ввиду моего отвала друг Таня Бек, – любопытство, что одного корня с любовью, но противоположно по смыслу: антонимы. Ну, само собой, любящий божественнее любимого – привет Аристотелю. В смысле, ответная любовь не так чтобы позарез – одной любви достанет на двоих с лихвой. Лично мне повезло: влюблен со школьной скамьи, заряд на всю жизнь.

Между рождением и смертью, испытать которую эмпирически на этом свете никому не дано, потому как нас уже нет, когда она есть, вдобавок к упоительным соитиям человеку дано так много прикольных, обалденных, кайфовых моментов в жизни, что я склонен, на свой субъективный манер, конечно, считать их составляющими счастья. Уж не знаю, родился я под счастливой звездой, в счастливой рубашке или с серебряной ложкой во рту, но прожил счастливую жизнь – от счастливого советского детства до счастливой американской старости. Пусть и не суеверно так говорить, пока не умер, всяко может еще случиться – у Монтеня есть специальная 

Запах любимой женщины – это ли не счастье? Пьер Огюст Ренуар. Обнаженная. 1880. Музей Родена, Париж

глава «О том, что нельзя судить, счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер» с множеством примеров. Вот еще один пример, недавний: 35-летний сириец Наджиб Садди чувствовал себя настолько счастливым, что покончил с собой, а в предсмертной записке объяснил, что совершенно счастлив, но боится будущих несчастий.

А у меня не только никаких сожалений о прошлом, но и тревог за будущее – одно только упоение настоящим, в которое входит и упоительная сладость воспоминаний.

Осимхаим, как говорят израильтяне.

Залог бессмертия?

Проматывая свою жизнь назад, ретро, ничего не хочу даже гипотетически в ней менять: не только ввиду пассеистского фатализма, принципиального детерминизма, а объективного отсутствия в прошлом сослагательного наклонения – это еще как сказать! И, ясен пень, не в пошлом смысле, что жизнь удалась – даже если вовсе не задалась! Однако и не в благочестивой покорности в противоположном случае: «Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» – как сказал Иов своей безыменной жене (2:9, 10). Не то чтобы счастье сплошняком и у Счастливцевых, к коим себя причисляю (а не просто к счастливцам!), случаются в жизни несчастья, но мое гедонистское восприятие и приятие жизни – да! – с оттенком мазохизма. Пример? Да сколько угодно!

Ревность взять. Не измену, а ревность, для которой измена вторична, а то и вовсе не обязательна – то ли есть, то ли нет? Пусть даже ревность зряшная, хотя кто знает. А воображение – да хотя бы ложное, но дорисует остальное – на что? Вот-вот: воображение порождает событие. Невинность как олицетворение порока & vice versa до бесконечности. Амплитуда колебательности – что твой маятник Фуко. Апофеоз релятивизма. Кто спорит, мука неизвестности, но мука сладчайшая, пусть оксюморон! Что я без ревности? Не только как муж в обоих смыслах, но и как писатель? Содержание жизни. Ревную – следовательно, существую. А посему, чтобы продлить свое существование в качестве мужчины и писателя, форсирую, стимулирую и даже симулирую ревность. Не собственничество а-ля Форсайт, а именно культ йони – ну, я об этом уже писал, сколько можно! Зато мой Пруст додумался до того, что мужчина оказывает честь женщине, которую ревнует.

Кто был счастлив несчастьем, жил и упивался им – так это мой друг Иосиф Бродский: пестовал свои несчастья, будь то измена любимой женщины с близким другом, преследования властей в СССР или крутое одиночество в США в первые годы эмиграции. Несчастья – питательная среда его глубоко пессимистической поэзии, как ни у кого другого из наших пиитов. Я об этом писал в своих книгах «Три еврея» и Postmortem, где приводил слова о Бродском, сказанные за столетие до его рождения князем Петром Вяземским, тоже поэтом: «Сохрани Боже ему быть счастливым: с счастием лопнет прекрасная струна его лиры». Вплоть до крайности, описанной другом князя, потомком негров безобразным: 

Все, все, что гибелью грозит, 

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья – 

Бессмертья, может быть, 

залог!

Запредельная догадка!

Кафедрал любви

Сейчас я листаю свою жизнь и вспоминаю другие ингредиенты счастья – не столь очевидные, как секс и свобода, и не столь парадоксальные, как ревность или риск: от книг до стихов, от путешествий до кино, а я не только книгочей, но и синефил, от музыки до еды. Духовное и материальное, высокое и низкое, хоть и не всегда разбираю в моем наоборотном мышлении, где чердак, а где подвал.

Нет, не чревоугодник, но вот очередная триада – кулинарная, слюнки текут при одном воспоминании. Волшебные пироги по старинному нормандскому рецепту в pissaterie на фьорде Сагеней в Квебеке, полакомиться которыми к здешним французам приезжают французы из Франции. Мейнские лобстеры, приготовленные в морской воде со сладкими зелеными внутренностями, tomalley, которыми профаны брезгуют и выбрасывают вместе с панцирем. Наконец, по утрам поповеры в Акадии, снова Мейн, – горячие, сочащиеся, поджаристые пустышки из блинного теста (типа). Отрываешь шляпку от ножки и заправляешь кленовым маслом с фисташками либо клубничным/черничным вареньем – буквально пальчики оближешь, что я и делаю взамен салфетки.

А грибные страсти-мордасти! Нет, не есть, хотя тоже не прочь, но искать и находить: грибник-низкопоклонник (в обоих смыслах). У меня даже есть рассказ «Лечение ностальгии грибами», космополитически переименованный опосля: «Моя родина, где растут грибы». Белые – на Анзере, острове Соловецкого архипелага, красные – в океанских дюнах близ Монтока на Лонг-Айленде, огромное семейство золотых лисичек – не помню где, зато помню, как представил подземный дворец их грибницы.

Запахи! Жимолость, когда обоняние опережает зрение и вдыхаешь аромат еще до того, как видишь цветы. Настоянный на солнце запах Акрополя: мрамор, сосны, агавы, маки, ящерицы, бабочки – коктейль благовоний, благая вонь! А как пахнет любимая женщина – зашибись! Запах женщины – привет, Аль Пачино. Перед тем как приступить, обнюхиваю с головы до ног – включая.

Архитектура: Пестум, где плакал от счастья, когда оказался там первый раз. Анкгор-Ват, который Моэм увидел накануне смерти и счел самым-самым, а уж он где только не побывал за свои 90+, и пятибашенный готический кафедрал в Лане извне и снутри – не собор, а лес, сказка, фуга, симфоническая многоголосица ракурсов, колонн, образов. И хоть люблю Нотр-Дам и кафедральные соборы в Реймсе, Руане, Шартре, Страсбурге, Кельне, Флоренции, Сиене, Сиракузах (минус Миланский – фиолетово), но приступ счастья испытал только в Лане. Дважды.

Страны: Италия и Америка, которые я исколесил вдоль и поперек. Плюс Израиль, где никогда не был и вряд ли буду – заглазно, заочно, виртуально, платонически: чудо ХХ века, как считал мой друг Фазиль. Мой вопрос: чудо рукотворное или нерукотворное, с вмешательством свыше?

Из рождающихся на наших глазах независимых стран, пусть в родовых муках и борьбе за выживание, а может, именно поэтому, прикипел душой к Курдистану, Каталонии и Украине. По контрасту, к государственным амбициям Квебека, Шотландии или Падании отношусь спокойно.

Алгоритм счастья

Еще раз: называю не лучшие и не лучших, но апогейные по пережитому и/или переживаемому сейчас, в памяти, счастью, которое, конечно же, не универсального, но субъективного свойства.

Две кинотриады. По фильму от Бергмана – «Седьмая печать», Тарковского – «Зеркало» и Офюльса – «Мадам Де». Или «Флирт»? Не знаю.

Кино про кино – а-ля Пиранделло: «Восемь с половиной», «Американская ночь», «Синема Парадизо».

Философия: Платон, Монтень, Фрейд – все с советской юности по сю пору.

Живопись: Дионисий – фанател с юности после первого посещения Ферапонтова монастыря, Пьеро делла Франческа – побывал везде, где есть его фрески и картины, и Магритт – в противовес Сальвадору Дали.

Ну да, книгоголик, упиваюсь чтением. Перечитываю свои книги вслед за чужими – когда целиком, а когда только отчеркнутое мною на полях.

Из книг – одна: предсказуемо Библия. Не вся, конечно, от корки до корки. Если выбирать триаду, то Бытие, особенно авраамическая часть – как семейная хроника становится всемирной историей, плюс Иов и Коэлет, у которого и позаимствуем определение счастья: веселиться и делать доброе в жизни своей.

Из древних, помимо шумеро-аккадского «Гильгамеша», мифы древних греков с апокрифами – «Одиссея» и фиванский цикл, не обязательно в пересказе Гесиода и Софокла. Предпочтительней Овидий в «Метаморфозах».

Любовные стихи: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…», «Марбург», «Эротические сонеты».

Рассказчики: Моэм, Набоков, Владимир Соловьев (я). Из моей белой сотни малой прозы дюжина наберется (а потому троицу мне ну никак не отобрать), к которым применима формула «Над вымыслом слезами обольюсь».

Уж коли зашла речь о самом себе, то из крупных вещей: «Три еврея. Роман с эпиграфами», «Семейные тайны. Роман на четыре голоса», «Postmortem. Запретный роман о Бродском». Нет, не нарциссизм и не входящая ныне в моду сологамия: любите самого себя – этот роман никогда не кончается, вплоть до женитьбы на себе любимом/-ой. Скорее примеры творческой эманации: счастлив, когда писал, и счастлив, перечитывая.

Среди чужих романов впереди планеты всей – «В погоне за утраченным временем». Нет, не описка, а мое восприятие названия величайшей лирической эпопеи всех времен и языков, перечитываю бесконечно, чуть ли не с любой страницы. Все-таки не с любой, а только все, что касается переживаний полувымышленного авторского персонажа этой антимемуарной книги, которые, подобно фокуснику, Пруст извлекает из тайников подсознания в светлое поле сознания: любовь, ревность, умирание, смерть. Обретенное время, а точнее вневременье, – как компенсация утраченной жизни. С большим отрывом от Пруста – «Шум и ярость» и «Гепард». Все три романа – ХХ век и перевод. У нас, русских, ничего подобного не создано. Говорю о счастье сопереживания, а не о литературных достижениях позапрошлого столетия типа «Анны Карениной», «Подростка», «Красного и черного», «Холодного дома» и «Лунного камня». Попутно отмечу, что великие романы, прустовский включая, не могут быть совершенны по определению, но гению прощаются все художественные огрехи и провалы, тогда как негению – Набокову, например, – ничего не остается, как быть перфекционистом.

Музыка. Коли из наслаждений жизни одной любви музЫка уступает (Пушкин) и в музыке больше правды, чем во всех прочитанных мною книгах (опять мой вездесущий Пруст), то троичные преференции невозможны ввиду многочисленности головокружительных, полуобморочных, счастливых слушаний.

Еще одно исключение из троичного правила – мои коты: все четыре – Вилли, Чарли, князь Мышкин и Bonjour. Счастлив был с ними по жизни и вспоминая их postmortem. Какая счастливая мука, когда они являются во сне и наяву.

Тайна счастья

Вот только не знаю – опуская другие райские триады, дабы не впасть в перечислительность, – счастлив ли я был тогда или счастлив сейчас, когда меня, как током, ударяют прекрасные мгновения прошедшей жизни, которые, супротив Гете с его анабиозом, я никогда не хотел остановить, зато теперь пытаюсь возобновить, вызвав их из подвалов памяти, и рационально выстроить реестр счастья в форме ингредиентов и триад. Возможно ли воспринимать счастье синхронно или счастье нам дано только как флешбэк – в импульсивных всплесках, вспышках и сполохах памяти? Принципиальное несогласие с Руссо: люди счастливы только в преддверии счастья. Ха-ха: в преддверии влагалища, а не в нем самом, да? А если всерьез, с точностью до наоборот: счастье – это постдействие счастья, испытанного, но не осознанного, часто через пропасть времени, когда счастливые мгновения жизни опрокинуты в прошлое и незримо присутствуют только в памяти, пока их не высвечивает внезапная и опять-таки мгновенная зарница. Тогда, в прошлом, мне было достаточно тех чудес, что со мной происходили, но я не воспринимал их как чудеса, а только теперь, когда по волшебному мановению память включает воображение. Разве возможно вообразить то, что с тобой и так происходит? Даже если это игра ложного воображения и возвышающий обман, хотя как знать – Платон с Пушкиным могли и заблуждаться. Неосознанность счастья, когда оно с тобой случается, – вот в чем тайна счастья. Ошибка моего мемуарно-аналитического пятикнижия «Памяти живых и мертвых», что я больше полагался на воспоминания и редко давал волю памяти. Воспоминания и память – антонимы.

С ссылкой на св. Силуана Афонского: «А пишу я сейчас, потому что со мной благодать. Но если бы благодати было больше, я писать бы не смог». Вот-вот, эту недостачу я и восполняю, отчитываясь этой прозой перед моим alter ego, единственным покамест читателем.

Чтобы память о счастье пережила счастливого человека.

Уж коли по жанру почти центон, да здравствуют завтрашние облака и мир без меня!

Нью-Йорк (США)