Как прибился я к вам, чекистам?

Борис Корнилов в 1925 году приехал в Ленинград знакомиться с Сергеем Есениным. Но было уже поздно. Фото из книги Бориса Корнилова «Избранное». 1990

Россия. 1920–1930-е. Завертелось кровавое колесо. Ощетинился иглами венок поэтических смертей. 1921-й – смерть Александра Блока, 1925-й – смерть в петле Сергея Есенина, 1930-й – самоубийство Владимира Маяковского, 1937-й – в Лефортовской тюрьме расстрел Павла Васильева, 1938-й, декабрь – в пересыльной тюрьме умер Осип Мандельштам. А в феврале того же года в Ленинграде в возрасте 31 года расстрелян поэт Борис Корнилов (1907–1938). Запись в приговоре: «Корнилов с 1930 г. являлся активным участником антисоветской, троцкистской организации, ставившей своей задачей террористические методы борьбы против руководителей партии и правительства». Трудами его первой жены поэтессы Ольги Берггольц посмертно реабилитирован 5 января 1957 года «за отсутствием состава преступления».

Сделаем паузу. Чтобы не повторять снова все слова, сказанные на тему сталинского режима... 

Самобытный поэт Борис Корнилов, родом из Семеновского уезда Нижегородской губернии, родившийся в семье сельского учителя, ставший одним из первых пионеров, позднее приехавший в Ленинград и мечтавший о встрече с Есениным, в разгаре творческих сил, на пике триумфов и надежд, был затянут в мясорубку репрессий и беспощадно перемолот. 

Могло ли этого не произойти? С характером и поэтикой Корнилова – сомнительно. В суровые годы формирования советской литературной доктрины поэты, получившие идеологически правильный авторитет, должны были колебаться только с линией партии. Неверный поворот, моргание, промах – и ты уже, подобно Павлу Васильеву, попался на хлесткое роковое словцо «патриарха» Максима Горького: «От хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа». Вначале было слово, затем – дело.

Судьба Бориса Корнилова – прямой пример того, как природа истинной поэзии, даже помимо воли поэта, подобно шквалу,  разносит в щепы навязываемые временем шаблоны и рамки. Поэт, который по возрасту не стал воином революции и Гражданской войны, все же был   «ребенком революции» – искренне воспевал ее идеалы. Как не раз было замечено критиками, в его стихах ощутимо влияние не только Есенина, но и Маяковского, Эдуарда Багрицкого, можно обнаружить плясовые разухабистые ритмы «Двенадцати» Блока. Его «Песня о встречном» на музыку Дмитрия Шостаковича звучала на всю страну («Нас утро встречает прохладой,/ Нас ветром встречает река…», помните?). Поэма «Триполье», описывающая восстание атамана Зеленого и подвиг киевского комсомольского отряда, признана лучшим произведением о трагедии. В стихотворении «Новый, 1933 год» читаем:

Вот об этом не могу не петь 

я, –

 он идет, минуты сочтены, –

первый год второго 

пятилетья

роста необъятного страны.

<...>

Рельсы звякающие Турксиба...

Гидростанция реки Днепра...

Что же? Можно старому: 

Спасибо!

Новому: Да здравствует! Ура!

Но. Тут нужно сказать про «но», которое было доказательством недюжинного таланта Бориса Корнилова, оглоушившего свежестью и воздухом своих строк членов литературной группы «Смена» Виссариона Саянова («коренастый парень с немного нависшими веками над темными, калмыцкого типа глазами, в распахнутом драповом пальтишке, в косоворотке, в кепочке, сдвинутой на самый затылок, сильно, по-волжски окая читал свои стихи»), но которое и стало причиной смешения, смущения, замешательства и… гибели. На звонкий, резкий, не допускающий сомнения стих старой шляпкой древнего осклизлого гриба наплывало непонятное поэту прошлое кондовой деревенской Руси. Подобно сказочному диву, ворочалась внутри него биологическая память: 

И на каждой лесной версте,

У любого кержачьего скита

Русь, распятая на кресте,

На старинном,

На медном прибита.

Девки черные молятся здесь, 

Старики умирают за делом

И не любят, что тракторы 

есть – 

Жеребцы с металлическим 

телом.

«Замолчи! Нам про это не петь», – осекает себя поэт в финальной строке, словно боясь этой наплывающей сути. Но не петь – невозможно.

В поэтическом даре Бориса Корнилова, наряду с легкостью, песенностью, склонностью к версификациям, с разудалым «кудрявым» ритмом, с лязгом штыков и грохотом первых пятилеток живет шаткая и топкая, червями выползающая, мрачная дремучая сила. Куда же и как ее деть? И описание леса в стихотворении «Лес» – это не просто картина природы, а пробуждение-заклинание, притяжение-отталкивание ее инфернального, языческого, магического мира:

Рыдают мохнатые совы,

а сосны поют о другом –

бок о бок стучат, как засовы, 

тебя запирая кругом.

Тебе, проходимец, судьбою,

дорогой – болота одни;

теперь над тобой, под тобою

гадюки, гнилье, западни.

Потом, на глазах вырастая,

лобастая волчья башка,

лохматая, целая стая

охотится исподтишка.

<…> 

Ты видишь прижатые уши, 

 свинячьего глаза свинец,

шатанье слежавшейся туши, 

 обсосанной лапы конец. 

Это уже почти «ремизовщина» и «клюевщина», которые, понятное дело, у большевиков не в тренде.

Со страшной силой прошлое раскрывается в стихотворении «Прадед»: прадед Яков – разбойник, безобразник и бабник, по ощущению поэта, живет в нем самом:

Самый старый – огромный 

и рыжий,

прадед Яков идет на меня

по сугробу, осиновой лыжей

по лиловому насту звеня.

Он идет на меня, как на муки,

и глаза прогорают дотла,

горячи его черные руки,

как багровая жижа котла.

 – Прадед Яков… Под утро 

сегодня

здесь, над озером, Керженца 

близ,

непорочная сила Господня

и нечистая сила сошлись.

<…> 

Я такой же – с надежной 

ухваткой,

с мутным глазом и с песней 

большой,

с вашим говором, с вашей 

повадкой,

с вашей тягостною душой.

Какое уж тут «Не спи, вставай, кудрявая!»?! Здесь запрятано  сокровенное, трепещущее, личное, больное...

Хочется привести цитату о поэтической сущности Корнилова Льва Аннинского из статьи «Все хорошие, веселые, один я плохой» (сборник «Красный век. Эпоха и ее портреты»): «Корниловское – это смутность природы. Гнилостный ветер. Прижатые уши, свинячья полуслепота, шатающаяся туша... Природа здесь – шальная, глухая, душная; природа – это «берлоги, мохнатые ели, чертовы болота, на дыре дыра»; природа – это омуты, логова, темные провалы. У Багрицкого природа – чудо, пьянящая свежая песня, властное рождение молодого, восхождение растущего. У Корнилова иное: природа застывает на последней неверной точке зрелости, на грани разложения и распада плоти. <...>. У Корнилова все замутнено, у него природное начало – это не столько однонаправленная ярость борьбы, сколько своеволие дремлющей, полусонной, неуправляемой плоти; нечто качающееся, неверное, глухое».

Итак, сила таланта,  звонкость, ритм и даже, в целом, идеология Корнилова советскую власть устраивали, но вот эта дикая, неуправляемая, неконтролируемая даже самим поэтом и порой выплескиваемая мощь пугала. Попробуй, совладай с таким типом: «А я пророс огнем и злобой,/ посыпан пеплом и золой,/ широколобый,/ низколобый,/ набитый песней и хулой./ Ходил на праздник я престольный,/ гармонь надев через плечо,/ с такою песней непристойной,/ что богу было горячо».

И все покатилось. Сплелось в единый трагический клубок. Бориса Корнилова ценил и печатал главный редактор «Известий» Николай Бухарин. На Первом съезде писателей СССР он противопоставил «барабанную поэзию Маяковского проникновенному творчеству Бориса Корнилова». Бухарина обвинили в заговоре и, конечно, не забыли тех, кому он покровительствовал. После триумфальных 1934–1935 годов, когда Корнилов открыл в себе новую лирическую струю (глушащую то, тайное, родовое), он вновь окунулся в сомнения. В 1936 году умерла его семилетняя дочь Ирина от Ольги Берггольц. Он начал пить. За «антиобщественные поступки» его критиковали в газетах. В 1936 году конкретно за «аморалку» исключили из Союза советских писателей. А в марте 1937 года в НКВД завели на него дело, за то, что он «является автором контрреволюционных произведений и распространяет их, ведет антисоветскую агитацию». 19 марта 1937 года Корнилова арестовали. 20 февраля 1938 года выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР Корнилов был приговорен к исключительной мере наказания.

Что сказать? Напомним эпилоги. Отца Корнилова, Петра Тарасовича, в 1938 году тоже арестовали, в 1939-м он умер в горьковской тюрьме, мать Таисия Михайловна на многие годы стала женой и матерью «врагов народа». Долго не знала о расстреле – надеялась, что сын жив. Ольга Берггольц в 1939-м после возвращения из лагеря написала покаянное стихотворение Борису Корнилову: «Давай о взаимных обидах забудем,/ побродим, как раньше, вдвоем, –/ и плакать, и плакать, и плакать мы будем,/ мы знаем с тобою – о чем». В 1967 году поэт и прозаик Валерий Шумилин (1936–2016) познакомился с Таисией Михайловной, которая открыла ему последнее стихотворение Бориса Корнилова «Продолжение жизни»: его зазубрил наизусть его сокамерник, не назвавший своего имени:

Я однажды, ребята, замер.

Не от страха, поверьте. 

Нет.

Затолкнули в одну из камер,

Пошутили: – Мечтай, поэт!

В день допрошен и в ночь 

допрошен.

На висках леденеет пот.

Я не помню, где мною брошен

Легкомысленный анекдот.

Он звереет, прыщавый парень.

Должен я отвечать ему,

Почему печатал Бухарин

«Соловьиху» мою, почему?

Я ответил гадюке тихо:

– Что с тобою мне 

толковать?

Никогда по тебе «Соловьиха»

Не намерена тосковать.

Как прибился я к вам, 

чекистам?

Что позоришь бумаги лист?

Ох, как веет душком 

нечистым

От тебя, гражданин чекист!

Я плюю на твои наветы,

На помойную яму лжи.

Есть поэты, будут поэты,

Ты, паскуда, живи, дрожи!

Чуешь разницу между нами?

И бессмертное слово-медь

Над полями, над теремами

Будет песней моей греметь.

Кровь от пули последней, 

брызни

На поляну, березу, мхи…

Вот мое продолженье жизни –

Сочиненные мной стихи.

Кажется, без этого стихотворения юбилейная статья была бы незавершенной.