Не у чужого дядьки

И не подписывать верноподданнических писем, а то читать уж больно противно. Константин Сомов. Дама за письменным столом (Анонимное письмо). 1904. ГТГ

Мариэтта Чудакова – лауреат премии «НГ» «Нонконформизм» этого года в номинации «Нонконформизм-Судьба». О честности в профессии, понимании слова «гражданин» и литературоведческих трудах с Мариэттой ЧУДАКОВОЙ поговорила Елена СЕМЕНОВА.

– Мариэтта Омаровна, мы традиционно задаем лауреатам вопрос: как вы понимаете термин «нонконформизм»?

– Понимаю по лучшему, на мой вкус, Толковому словарю иноязычных слов, составленному отличным лингвистом Леонидом Крысиным: «Отрицание существующего порядка вещей в обществе, социальный протест». Заметим – в томах 17-томного академического словаря русского литературного языка, вышедших в 1956–1958 советских годах, еще нет ни слова «конформизм», ни «нонконформизм».

– Кого из литераторов (почивших и современных) вы считаете нонконформистами?

– Когда-то – Венедикт Ерофеев. Сегодня – Жванецкий, Шендерович. Скальпель сатириков беспощадно потрошит отечественных конформистов... Очень люблю читать каждодневно появляющиеся в сети Facebook маленькие тексты талантливого литератора Николая Ильича Травкина… Вот кто запашок конформизма за версту чует!.. И уж охулки на руку не положит – выдает этим людям, которых нынче немерено, по полной программе… Освежает, так сказать, атмосферу в стране.

– Применяете ли вы этот термин в отношении своей деятельности?

– К себе я его совсем не применяю. Мне – для личного, конечно, употребления – вполне хватает русских слов. Конформизм исчерпывается словом «приспособленчество». Нонконформизм в некоторых современных словарях определяют как социальный протест, бунтарство… От меня это достаточно далеко – мне с ранних лет важна была в первую очередь свобода научных занятий. Русский язык дает возможность каждому найти свой угол. Я выбрала бы слово  «независимость», один из возможных синонимов… В советское время нередко в нашем, так сказать, слое заходил разговор о репутации: «Надо думать о своей репутации!..» Близким друзьям, хорошо меня знавшим, я признавалась: «Я двух минут в своей жизни не потратила на заботу о своей репутации!.. Но я очень много времени потратила на заботу о репутации в моих собственных глазах!..»

Когда в годы работы над первой диссертацией я изучала литературный процесс 1930-х годов и защищаться должна была по специальности «советская литература», вдруг поняла, что никакие силы не заставят меня употребить слово «соцреализм»  в ситуации, когда я не имею возможности написать, что это – чисто демагогическое понятие и т.д. Я очень серьезно относилась к работе над диссертацией – считала, что вступаю в науку… И что же – я буду употреблять глубоко ненаучное понятие, делая вид, что оно научное?.. Не для кого-то, а просто для самой себя я не могла этого допустить. Тогда еще не было введено ограничений объема диссертаций. Я накатала около 400 машинописных страниц; слов «социалистический реализм» на них не было; думаю, что на пространстве Советского Союза это был единственный случай в диссертации по советской литературе. Ждала скандала; друзьям сказала: «Не приходите – 5% за то, что мне удастся защититься (почему, не объясняла)». Сидел на защите только Чудаков – в большом напряжении. Он мое решение полностью поддерживал – сам писал работы по русской литературе XIX века, ни разу не употребив слова «реализм», поскольку считал, что оно в советском литературоведении перестало быть научным понятием…

Почему промолчали мои оппоненты – вполне официозные литературоведы, которые все, конечно, усекли, – до сих пор не понимаю… Побоялись, может быть, скандала?.. Эксперимент, поставленный на себе, увенчался успехом. В докторской в 1980 году я его повторила – не было ссылок на Брежнева, на последний съезд КПСС. Защитилась.

Точно так же я впоследствии никогда не пользовалась понятием «советская литература», считая его не научным, а оценочным (употребляла научное – «литература советского времени»). Федор Сологуб умер в Ленинграде в 1927 году, 10 лет прожив при Советах; но написать «советский поэт Федор Сологуб» как-то рука не поднимается.

– Насколько верны, по-вашему, уже ставшие расхожими цитаты из Некрасова и Евтушенко «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» и «Поэт в России больше, чем поэт»?

– Слова Некрасова сегодня большинству российских граждан непонятны: они не знают, что это такое – быть гражданином. Когда меня представляют аудитории перед началом публичной лекции или выступления, навешивают обычно множество определений, среди прочего – «общественный деятель». Я всегда возражаю, поясняя: «Нет, общественная деятельность – очень серьезное занятие. Я занимаюсь научной деятельностью. Я не общественный деятель, а активный гражданин». Но в сегодняшней России практически утрачено представление о том, что это такое.

Строка Евгения Евтушенко мне всегда казалась довольно-таки верной. Хотя такой наш специфически российский взгляд нередко искажает суть поэзии. В своей книге для учителей-словесников («Литература в школе: читаем или проходим?») я предлагаю коллегам донести до своих учеников простую истину: «Поэт нам ничего не должен, кроме своих стихов».

– Рассматриваете ли вы нонконформизм только в плане отношений писателя с властью или это более широкое понятие?

–  Как я уже сказала, для меня это в первую очередь – полная честность в профессиональной деятельности. Не врать в угоду кому бы то ни было в своих книгах – вот и весь нонконформизм. Ну, и не подписывать, разумеется, всевозможных верноподданнических писем, а то читать уж больно противно.

– Считаете ли вы себя писателем (мы же читали ваши сугубо художественные вещи) или все-таки вы в первую очередь ученый-литературовед и преподаватель, а литература для вас не так важна?

– Писателем себя не считаю. Я – автор нескольких книг для детей и цикла фантастических рассказов «Мирные досуги инспектора Крафта». Их я писала для собственного удовольствия, тогда как книги для детей – с очень важным внутренним заданием. Я, конечно, в первую очередь человек науки, хотя последние годы в функции «активного гражданина» сильно отвлекаюсь от этого главного и любимого своего занятия.

– А в чем вы сегодня видите свою задачу?

– Это напрямую вытекает из предыдущего ответа. Конечно, главная моя задача – научная: дописать концептуальную историю литературы советского времени. Но сегодня по непонятным для меня причинам подавляющее большинство умных и образованных граждан России забыли непременный долг русского интеллигента – просвещать непросвещенных! Идет год 100-летия Октября. Что, будем ждать еще 100 лет, чтобы подвести итоги произошедшего с нами?.. Приходится заниматься историей России – не ради взрослых, конечно, а ради подростков. Задача их просвещения для меня сегодня очень важная.

В сегодняшних рассуждениях о нонконформизме встретилось мне такое: «Бороться без надежды на успех». От меня это очень далеко. В последнее советское десятилетие в кругах интеллигенции очень в ходу был такой тост: «Выпьем за успех нашего безнадежного дела!» Я всегда демонстративно ставила рюмку: «Нет, я этот тост не пью. Я не считаю наше дело безнадежным!» Кто бы что сегодня ни говорил про наши дела, но трудно отрицать, что я оказалась права. Берясь за неподъемные, казалось, дела, я всегда делала ставку только на победу. Обработав архив Михаила Булгакова в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина, я написала обзор этого архива для нашего ежегодника «Записки Отдела рукописей» – 11 с половиной печатных листов… Такой большой потому, что не на что было ссылаться – книг о Булгакове в начале 70-х годов не было, это был первый очерк его несуществующей биографии. В главном нашем Министерстве по делам печати (пресловутый «Госкомиздат») были приняты разгромные резолюции по рукописи; требовались оценки Булгакова как не сумевшего понять величия советской власти и многое другое: ничего этого я писать не собиралась; в обширной работе не было, смею утверждать, ни одной «советской» фразы. Я дала почитать рукопись двум умнейшим людям – историку, профессору Александру Зимину и члену Академии медицинских наук Николаю Каверину, сыну писателя Каверина. Оба высоко оценили работу и, не сговариваясь, вынесли единодушный приговор: «Пять процентов за то, что удастся напечатать!..» После трехлетней изнурительной борьбы (затраченное время в десять раз превысило время, потраченное на написание) работа была напечатана в 1976 году в первозданном, так сказать, виде.

Еще один пример. В 1982 году мы с Вениамином Кавериным задумали провести Тыняновские чтения на родине Тынянова – в городке Резекне (Латвия). Это был сугубо нонконформистский замысел – по Лермонтову, укрыться «от твоих пашей» и вдали от метрополии свободно обсуждать научные сюжеты… Из уважения к Каверину – председателю Комиссии по литературному наследию Тынянова – Союз писателей нехотя (Тынянов им даром был не нужен в отличие от писателей – секретарей Союза) согласился поддержать и даже оплатить расходы 10 участникам… Я составила программу конференции и принесла секретарям, чтобы напечатали… С неудовольствием взглянули они на обложку: «Зачем вы написали «Первые Тыняновские чтения»?.. Откуда вы знаете, что они не будут единственными?» – «Нет, – сказала я твердо. – Будут Вторые, Третьи, Четвертые…»

С тех пор мы неукоснительно проводили Чтения каждые два года; в прошлое лето провели 18-е… Никто не верил, что в Латвии – и вообще!.. – удастся издавать Тыняновские сборники по материалам Чтений. Выпустили 13, готовим 14-й…

– В чем проблема нынешнего образования или шире – самосознания граждан России?

– Проблема самосознания граждан России? Понять наконец и детям объяснить, что мы в России – у себя дома, не у чужого дядьки на краю лавки…