Владимир Коркунов
Алексей Алехин: «Мы, пишущие стихи, как рыбы – плаваем в той воде, какая есть. А в ней уже растворено все, что написано» Фото © Liza Pavlova
Алексей Алехин – ироничный критик, дающий острые афористичные определения явлениям в поэзии. Благодаря этому, а также длительному погружению в литературный процесс ему удается подметить некоторые не совсем очевидные подводные течения в плане тенденций и жанров. О лаконизмах и прозаизмах, регулярном стихе и верлибре, а также особой оптике поэта с Алексеем АЛЕХИНЫМ побеседовал Владимир КОРКУНОВ.
– Алексей Давидович, вы во главе «Ариона» 20 с лишним лет. То есть за поэзией следите. Расскажите, как она изменилась за этот срок.
– В поэзии всегда разом несколько потоков, и то один выходит на передний план, то другой, а то возникает нежданный третий. И общая картина меняется. Например, в середине 1990-х, когда начинался «Арион», едва ли не самым живым представлялся неомодернизм (мы тогда облюбовали это словечко), к которому тяготели представители разных поколений. Ну, хотя бы Рейн с отчетливыми следами акмеизма, Гандлевский, прошедший через модернизм Ходасевича. Прекрасные поэты, но сегодня тон задают не они. Бывает, что и сам поэт меняет русло. Вот еще один крупный поэт начала 1990-х, Кибиров – сейчас он пишет совсем иначе. Славу ему сделал когда-то центонный иронизм.
– А потом ненадолго он в лирику ушел.
– Это был короткий, но крайне любопытный период. Чистой лирики: «Двадцать сонетов к Саше Запоевой», «На слова, по-моему, Кирсанова…» и др. Но, мне кажется, он его испугался. Или ему, или его кругу это показалось недостаточно радикальным, и он перешел к другим поискам.
– С Кибировым понятно. А что еще?
– В начале уже этого века бурно выдвинулась на первый план лирическая миниатюра. Например, Салимон. Или Павлова.
– Для Павловой писать лаконично – не новость. А вот Салимон и правда в лаконизм ушел.
– А сейчас к более длинным стихотворениям возвращается. Но неважно. Я вам двоих назвал, но их куда больше, и разных возрастов. А с другой стороны, будто в противовес распространились эдакие длинные, «сюжетные», прозаизированные стихи. Ну, хотя бы у Марии Галиной. А из тенденций самых последних лет... Крайне интересным мне кажется творчество нового поколения провинциальных поэтов. Провинциальных не по месту жительства, хотя там они и живут, а потому, что они это свое местожительство превращают в ойкумену – обживают чувственно, одухотворяют. Раньше других начал Алексей Дьячков из Тулы, затем возникли Ната Сучкова в Вологде, Роман Рубанов в Курске... Похоже, это уже явление.
– «Арион» меняется вслед за поэзией?
– Ну а как же. Задача журнала – отразить все живое и яркое. Мы вообще печатаем не поэтов, а стихи. Так что если именитый поэт принесет не лучшие вещи, мы их не возьмем.
– Даже если постоянный автор?
– Да. Обижаются иногда. С некоторыми рассорились. Но ведь появляются и совершенно неизвестные авторы из «самотека» с дивными стихами! Некоторые из них впоследствии стали известными. Та же Галина, Штыпель, Ермакова, Херсонский, которого мы первыми в России стали печатать…
– Не считаете Херсонского эпигоном Бродского?
– Послушайте, это уже становится пошлостью!
– Так вы же его открыли. Вам и отвечать.
– Отвечаю. Присутствует ли влияние Бродского в поэзии Херсонского? Присутствует. Но, поймите, Бродский – великий поэт, и понятно, что на многих влияет. Как влияет Мандельштам (у которого, кстати, сейчас расплодилась бездна эпигонов), Пастернак, Пушкин. Мы, пишущие стихи, как рыбы – плаваем в той воде, какая есть. А в ней уже растворено все, что написано. От «Песни песней» Соломоновой и Гомера до нашего Серебряного века и дальше. Но то, что растворено давно, воспринимается как нейтральное, а свежее задевает взгляд. Люди скорее заметят в чужих стихах какой-нибудь «бродский» анжамбеман (хотя их полно и у Пушкина), чем фетовскую оптику. У Херсонского другие проблемы. Он слишком много пишет и все лишнее публикует наравне с удачами.
– Определите место Херсонского в современной поэзии.
– Я сужу по лучшим стихам: это крупный современный поэт.
– Как обычному человеку стать поэтом?
– Обычному – никак. Тут необходимы всего два свойства, но – оба разом: особые взаимоотношения с миром и особые взаимоотношения со словом. Благодаря первым человек обостренно воспринимает окружающий мир: от звездного неба до девочки за соседней партой. Благодаря вторым умеет это выразить.
– Графоманы, по их словам, действуют так же.
– Ну да, только у них и первое, и второе – иллюзия. Ведь как случается: человек впервые влюбился, и ему кажется, что никто никогда так не любил. Его переполняет, он лопнет, если не выплеснет чувство на бумагу. Дело хорошее, но к искусству не имеет отношения. Художник не освобождается от чувства – он растит в себе небывалые чувства. Кстати, чаще как раз по поводу обыденных вещей, с которыми все сталкиваются. И если при этом он еще особым образом ощущает форму и краску – становится художником. Если музыку, гармонию – композитором. А если слово – поэтом.
– А яркие впечатления или жизненная ситуация?
– Известно, что люди, пришедшие с войны, и те, что перенесли тяжелую болезнь, воспринимают мир невероятно ярко. Поэт отличается от остальных тем, что ощущает таким мир всегда: «Весна, я с улицы, где тополь удивлен,/ Где даль пугается, где дом упасть боится,/ Где воздух синь, как узелок с бельем/ У выписавшегося из больницы»... Пастернаку не надо было лежать в больнице, чтоб это написать. Не стоит думать, что сильные впечатления делают поэта поэтом. Хотя при среднем даровании порой способны вызвать вспышку. Вот знаменитое стихотворение Дегена: «Ты не ранен, ты просто убит./ Дай на память сниму с тебя валенки…» Одно из лучших о войне. Но разве автор – большой поэт? Нет. Особая ситуация, совпавшая с человеком, создала стихотворение! Впрочем, случаются чудеса. Хрестоматийный пример. В 1916 году Ходасевич в рецензии на книгу Георгия Иванова высказался кисло: это не искусство, а так, художественная промышленность, поэтом он станет вряд ли. Разве что с ним случится большая житейская катастрофа, встряска. Ну и накликал.
– Вот с ним и случилась эмиграция.
– Да. Революция и эмиграция. И появился поэт. Но это исключение. Если взглянуть на судьбы больших поэтов, обычно ничего сверхъестественного с ними не происходило. У Пушкина, Пастернака, Мандельштама не было каких-то кардинальных сломов, трагическая судьба последнего – следствие его стихов, а не причина.
– Есть пример Роберта Рождественского. Вы же и опубликовали его последний цикл.
– Да, после его смерти. Но при всем уважении, Рождественский не был великим русским поэтом, а лишь заметной фигурой в советской литературе. К сожалению, большая часть того, что он сочинял, – это хорошо сработанная массовая продукция, вполне пустозвонная. Ну а близость смерти… Она и заставила его написать эти неординарные стихи.
– Так какова же роль поэта?
– Поэт – это такая двояковыпуклая лупа. Он сгущает до нестерпимой яркости обычные обстоятельства.
– Вы говорите, что поэзия постоянно меняется. Куда она после верлибра двинется?
– Что значит «двинется»? По-вашему, и к верлибру она когда-то «двинулась»? Вообще-то и «Песнь песней» царя Соломона, и «Слово о полку Игореве» – верлибры. Это от них поэты «двинулись» к регулярному стиху. Ныне у нас активно бытуют самые разные формы стиха, мы сейчас печатаем серию статей Юрия Орлицкого, посвященных этой теме. Что касается верлибра, то не думаю, что русская поэзия целиком на него перейдет. Это довольно сложная для восприятия форма. А учатся читать стихи на поэзии метрической. У меня вот внучка махонькая. Я когда возил ее в коляске, читал по памяти первое пришедшее на ум – Пастернака (нравился), Мандельштама (не весь), Фета, Пушкина, Блока… Чтобы голос звучал. Но не верлибры же. Верлибр – сильное поэтическое средство и требует определенной подготовки.
– Знакомства с «традиционным» метром?
– Ну да. Верлибр должен знать свое место. Пушкин создал идеальную силлаботонику. И с того момента – в художественных целях – идет ее «разрушение». Потому что идеальная уже создана! У русского стиха огромные возможности. Есть и гекзаметр современный, и раешник – самые разные типы стиха актуализируются именно потому, что в силу забытости звучат свежо. Верлибр же на этом пути – предельная форма.
– Чем тогда объяснить моду на него?
– Ну, в моде он у дилетантов, потому что рифмовать не надо. Все что хочешь на строчки разбил – вот тебе и стихотворение. Их же соберешь обратно, эти строчки, и понимаешь, что это скучная, а то и глупая проза.
– Вы как-то сказали, что верлибр вас выбрал сам.
– Система стихосложения сама выбирает поэта – она ведь должна оказаться адекватной его способу видения мира. У поэтов мир по-разному отражается в словах. У Пастернака – в виде ямба. У Бурича или Винокурова – в виде верлибра. А у кого-то – гекзаметра или хайку. Эти вещи не может поэт выбирать. Он в начале пути может перебирать, пока не наткнется на свою единственную форму.
– Читатель должен готовиться к верлибру – это понятно. А поэт?
– Чтобы владеть современной формой живописи, следует сперва научиться писать натурщицу в мастерской. И гипсы рисовать. То же и в поэзии. Леонид Мартынов, которому я в молодости верлибры показывал, поинтересовался, умею ли я классическим стихом писать. Помнится, я почитал ему свои стилизации рубаи. И он успокоился.
– Читатель отказывается читать верлибр, потому что это-де не поэзия.
– Читателя стихов надо воспитывать. Если юный человек тянется к поэзии, ему надо дать Пушкина, потом Державина – этот уже посложней, потому что это уже более «умышленная» речь – и т.д. И уже потом – несколько хороших верлибров. Вопросов не будет! А совсем неподготовленному все равно что читать – хоть Гандлевского, хоть Дементьева, он и разницы не почувствует: и то и то в рифму. Второй даже лучше: попонятнее...
– Ваше определение профессионального поэта.
– Профессиональный поэт – человек, который в жизни занимается единственным делом: сочинением стихов. Ну да, ему приходится и деньги зарабатывать, чтобы жить. Он влюбляется, женится, растит детей, чинит забор на даче, по магазинам бегает. Но чем бы ни занимался, он ходит и смотрит в мир, и переводит увиденное в слова: в этом смысл его существования. И однажды рождается строчка. А из нее вырастает стихотворение...
– Искусство и поэзия вечны?
– Да, если вечно человечество.
