Три грани лирики

Владимир Козлов. Самостояние.
– М.: Воймега, 2012. – 76 с.

Инга Кузнецова. Воздухоплавания.
– М.: Воймега, 2012. – 84 с.

Мария Маркова. Соломинка.
– М.: Воймега, 2012. – 64 с.

Писать о книгах издательства «Воймега» легко и приятно.

Во-первых, потому, что издательство чрезвычайно внимательно к меняющейся панораме текущей поэзии и неуклонно ее восполняет, транслирует, с равной заинтересованностью обращаясь как к творчеству признанных мэтров, так и к опытам более младшего поколения – к тому же еще и делая все для того, чтобы сборники этого самого «младшего поколения» не затерялись в разноголосице современной поэзии.

Во-вторых, потому, что каждая изданная «Воймегой» книга – событие, итог, долгожданная публикация либо выстроенного умудренного «избранного», либо лирического дневника, тонко и вдумчиво откликающегося на текущую современность. Так было с книгами Михаила Свищева «Последний экземпляр», Ивана Волкова «Стихи для бедных», с «трилогией» Андрея Василевского и другими воймеговскими сборниками, то попадавшими в эпицентры литературных скандалов, то собиравшими многочисленные престижные премии.

Так и теперь. Фактически в преддверии нового литературного сезона: в конце лета – начале осени 2012-го – в издательстве «Воймега» появились три книги с исчерпывающими, хотя и уложившимися в одно слово, названиями: «Воздухоплавания» Инги Кузнецовой, «Самостояние» Владимира Козлова и «Соломинка» Марии Марковой. Какой же условный «молодой» поэтический срез, какие грани современной поэзии представляют они?

Во вступительном слове, предваряющем авторское «Самостояние», Владимир Козлов говорит: поэзия – «это не «красный уголок», в котором жизнь состоит из восхищения, настолько сконцентрированная жизнь, что вопросы о ее смысле уже не кажутся обыденно неуместными. Поэзия создает мир, в котором эти вопросы естественны…»

С мужской (и критической) четкостью сформулированная позиция Козлова оказывается подсознательно близкой и двум другим авторам – именно «концентрация жизни», предельное сгущение впечатлений, образов и «проклятых вопросов» и привлекает нас к этим трем книгам, заставляя задуматься – что это все же за мир разворачивается вокруг нас?

Небо такое блестящее,

что кажется, будто летит

группа стеклянных

предметов.

Пока парашютов петит

прочтешь, думаешь:

это небесных существ

запасные

крылья,

а может быть, наши сны.

Сверкают, колеблются.

Или так выглядит время?

Хотя

есть ли у времени форма?

Едва ли. Дитя

смотрит на солнце.

Слеза, омывающая роговицу,

длится и длится.

Мир Инги Кузнецовой – это мир, увиденный сквозь призму «омывающей роговицу» слезы, мир сквозистый, переливающийся, разноцветный и хрупкий. Прежде отличавшаяся остротой и блеском «внутреннего зрения», в новой книге Кузнецова обращает взгляд поверх обыденности, человеческих голов – туда, где «в горячем небе, в голубом стекле,/ парит душа – крылатая без перьев». Воздух становится для Кузнецовой опорой, в воздухе «длится» то, что утрачивается на земле: и чувство невесомости, и тайная «музыка языка», напоминающая о себе в момент «непредвиденного» духовного взлета, и любовь, прорастающая изнутри, как зерно, чтобы, если получится, зацепиться корнями за воздух: «Никогда не узнаешь, что тщательно, наверняка/ было так испорчено нами,/ что теперь и слова, и деревья, и облака/ прорастают корнями…»

Вольные потоки современной литературы. Василий Поленов. Мельница у истока реки Вель, Государственный мемориальный историко-художественный и природный музей-заповедник В.Д.Поленова, 1874

Книга Инги Кузнецовой – искусная, пряная, пронизанная тонкими ритмическими сбоями, изысканными метафорами – очень женская, ищущая – и утверждающая – вероятность воздушного, одухотворенного женского счастья. В противоположность подобной воздушной, трепещущей, музыкальной эстетике «Самостояние» Козлова исполнено грубовато, «ремесленно», окружающая реальность в его книге – иная. Его мир «выкопчен, кремнист и нем», поэтому дело поэта – не столько «подслушать» тайные созвучия, аккорды мировой гармонии, (якобы) разлитые в воздухе, сколько озвучить этот мир самому, привнося в свою жизнь ту гармонию, которой она, неорганизованная, лишена изначально: «Пробравшись на стройку, мальчик кричит в трубу,/лежащую рядом с другими около котлована, на щебне./ Он голову сунул по плечи и видит свою судьбу,/ хотя ради эха он тут выгибал так шею.// Кричит он отрывисто, делает паузы, ухает, как сова,/ то грозно, то радостно, шепчет и слушает голос,/ а тот, опираясь на эхо, гудит, как товарный состав,/ летящий в туннеле на свет, где мерещится образ…»

Книга Владимира Козлова производит странное впечатление даже на подготовленного читателя – слишком уж откровенно выбрасывается из котлованов и карьеров вся эта «словесная руда», из которой – после долгой работы прочтения и привыкания – вдруг сверкает граненое слово. Отчего это, неужели нельзя было «извести» тысячи поэтических «тонн» не на наших глазах? И только вчитываясь – страница за страницей – в неровные, скрежещущие и тяжеловесные строфы, сопоставляя судьбы и сюжеты офисного клерка, причитающего над уродством действительности, молчаливого и «слепого как крот» земледельца, наемника, варвара, понимаешь: нельзя. Неупорядоченность, хаотичность реальности с трудом поддается процессу гармонизации, однако автор не обещает читателю скорого результата, а предлагает ему поучаствовать в этом процессе, понять самому, из какого сырья создается в конце-то концов поэтический мир.

Не то в случае «Соломинки» Марии Марковой. Это книга вдохновения, а не ремесла, книга не испытания, а ласки и тихой (женской? человеческой? христианской?) любви, которая единственная помогает бороться со смертью – или, если точнее, с ее ожиданием и неизбежностью. Впрочем, приняв свою поэтическую «Соломинку» из рук Мандельштама, Маркова впустила в сборник не одно только изумленное вопрошание: «Неужели я настоящий, и действительно смерть придет?» – но и хрупкие радости мира, поворачивающегося к поэту своими забытыми гранями («Это память не плачет, не просит,/ только узкую ленточку вьет,/ только детские платьица носит,/ только детские песни поет»), и зачаровывающие символы-имена («Спит Елена – тоненькие косы./ Вызревает черный виноград»), и жалящую, звенящую «пчелу Паганини»…

Мандельштамовская акмеистическая нота уравновешивается в «Соломинке» музыкальностью, песенностью, дневниковостью то удлиненных, то укороченных строчек, частностью и «незначительностью» сюжетов, которые спустя годы приходят на память и заставляют нас вздрогнуть и замереть от внезапного острого осознания одновременно и полноты, и подчеркнутой непоправимости бытия. Так происходит, к примеру, в стихотворении про двадцатисемилетнего «мальчика» Колю – пациента больницы, вдруг обращающегося к своему логопеду:

Поговори за ночь и немоту.

Моя прекрасна речь –

не оторваться.

Изык мой детский

прячется во рту –

до носа дотянусь и проведу –

айда смеяться...

На каждый бытовой и трагический «тезис», который у большинства людей способен вызвать оторопь или брезгливость, в «Соломинке» Марковой есть «антитезис». Это «тайна существительного «любовь», которое в разных своих обличиях и вариациях появляется в сборнике и звучит в каждом марковском тексте, как будто подсказывая, в каком направлении развивается поэтическая философия и этих трех авторов, и издательства «Воймега» в целом. Такая простая, бесхитростная философия, лучше всех сформулированная поэтом Уистаном Оденом еще в 1939 году: «We must love one another or die».