Михаил Бойко
Изображение – тоже сейфирование души, но не такое надежное, как слово.
Александр Трифонов. Нулевое письмо. 2006
В повести «День писателя» (2003) Юрий Кувалдин признался в своей нелюбви к интервью: «Стоит мне только услышать, что кто-либо собирается меня интервьюировать, как я стараюсь улизнуть, раствориться, убежать куда глаза глядят. Когда это в моих силах, я ровно так и поступаю, ибо не могу до бесконечности отвечать на одни и те же опостылевшие вопросы. Иногда мне думается: вот было бы здорово, додумайся кто-нибудь присвоить вопросам и ответам порядковые номера. Скажем, интервьюер выкликает: «Сто двадцать». Я отвечаю: «Сто двадцать». Вот и все. А сколько времени сэкономлено». Не скорою, в гости к писателю═ собирался с опаской. Если бы от моего дома до дома Кувалдина идти было дольше, чем две минуты, я бы, наверное, повернул обратно┘
– Юрий Александрович, ваш лучший, на мой взгляд, роман называется «Так говорил Заратустра». Почему?
– Ницше – мой любимый философ. Его, к сожалению, иногда воспринимают излишне прямолинейно. Но это очень художественный, эмоциональный, стилистически богатый писатель, подчеркиваю – писатель. «Так говорил Заратустра» – в свою очередь, мое любимое произведение Ницше, но оно стала только отправной точкой для моего романа.
– Вы Ницше еще в советское время прочли? При каких обстоятельствах?
– Я сразу никого не читаю. Авторов, которые меня интересуют, я растягиваю на всю жизнь. Но какие-то вещи Ницше я прочел еще в самиздате. Что-то было напечатано на машинке, что-то на ротапринте. «Так говорил Заратустра» я прочел раньше других вещей Ницше. Свой роман с таким же названием я построил по принципу вечного возвращения. Если вы заметили, каждая глава начинается с празднования Нового года, покупки елки.
Вообще же я весь вышел из подпольной литературы, которая, собственно, и есть подлинная литература, поскольку подлинная литература не может быть лжива, не может подделываться под мнения. Поэтому с высоты прожитых лет я провозглашаю, что литература – это частное дело частного человека, который говорит то, что хочет, и пишет так, как умеет. Но литература начинается с чтения, с желания, прочитав великолепную вещь, написать свою. Потому что автор вдохновляет. Мы как лампочки в гирлянде, которые подпитываются друг от друга. Писатель должен быть способен заразить другого писателя. Я так заразился, скажем, поэзией Мандельштама. К сожалению, нынешние стихослагатели не знают мировой поэзии, ничего не читают и в значительной мере ломятся в открытую дверь.
Вообще я всех вокруг себя заражаю литературой. Мой пасынок, Миша Бутов, которого я научил писать, сейчас работает в «Новом мире». Жена моя, Анна Анатольевна Ильницкая, которая работала в полиграфическом предприятии, а потом в Союзтеатре, теперь директор издательства МХАТ у Олега Табакова. Поэты, которые со мной встречаются, оставляют стихи, начинают писать прозу. И я уверен, что журналист Михаил Бойко тоже когда-нибудь станет писателем, потому что он должен создавать свой мир, а не отнимать время у писателя Юрия Кувалдина.
– Вы увлекаетесь философией?
– Я всем советую: читайте философские сочинения, читайте трудные философские сочинения, читайте Ницше, Канта, Шопенгауэра, Федорова, Флоренского («Иконостас», например), читайте, даже не понимая половину. Я сам так делал. В детстве понимал одно предложение на странице Канта, в юности – два-три, и только в сорок лет стал воспринимать адекватно весь текст. Главное поразительное открытие, которое я сделал и которое сделало из меня писателя, заключается в том, что физический мир – это одно, а метафизический – это совершенно другое. Противоречие между смертной жизнью, физикой, и жизнью бессмертной, метафизикой, больше всего меня занимало.
Тело генерирует текст, но тело бренно, а текст бессмертен. Недаром говорится, что Бог есть слово. Поэтому я часто декларирую, что литература есть форма сохранения души. Плохой писатель чем отличается от хорошего? Плохой умирает вместе со своей физической смертью.
Слово метафизично. Метафизика есть то, что над физикой. Поэтому когда в ЦДЛ проводит вечера «Клуб метафизического реализма», меня это забавляет. «Метафизический реализм» – это все равно что китайские французы. Реальность изменчива, метафизика неизменна
В метафизическом мире нет ни времени, ни пространства. Метафизика – это массивы текстов, созданных умершими людьми. Массив текстов существует до нашего рождения. А каждый человек воспринимает эти тексты, как новый проигрыватель. Он питается этими текстами, обогащается и начинает создавать свой мир. Все начинается с того, что мы даем ребенку имя, например, «Александр», и оно начинает управлять человеком. Я своему сыну в полтора года читал «Преступление и наказание». Жена кричала: что ты делаешь, он с ума сойдет. Но он не сошел с ума, а стал известным художником.
– Вы говорите, что текст бессмертен, а я с этим категорически не согласен. Текст живет дольше человека, но он тоже смертен. Настанет время, когда не будет ни людей, ни текстов. В такой перспективе текст – это такая же тщета, как и все остальное.
– Ошибаетесь. Писатель своим творчеством связывает жизнь физическую с жизнью метафизической, то есть бессмертною. Если его психические импульсы переложились в метафизические, то есть в знаки, то они никогда не исчезнут. Поэтому простаки строят из камня, мудрецы стоят из слов.
– Даже если биологическая жизнь на планете прекратится?
– Она не прекратится. Потому что бесконечность – это кольцо. Она может прекратиться «здесь и сейчас», но она не прекратится на такой же Земле, на миллионах таких же Земель в том круговороте, о котором говорил Пифагор, Ницше, Кувалдин и все, кто это понимает. Жизнь – это такая прелестная зараза, что она никогда не закончится. Жизнь основана на удовольствии, на любви, на сексе, на такой восторженности, обожании, единстве наслаждения, что даже если их запретить, то все равно мужчина будет с женщиной и у них появится ребенок.
– Умрет последний носитель русского языка, и ваши романы в оригинале уже никто не прочтет┘
– Ничего страшного. Я об этом написал в романе «Родина», который, в отличие от других, не вывешиваю в интернете. Там есть глава, в которой я доказываю, что все языки мира произошли от одного языка, а этот язык от одного слова, которое есть табуированное имя бога и это есть матерное слово из трех букв. В сущности, в мире существует всего один язык, просто написания разные. Когда Ататюрк ввел в Турции латиницу, турецкий язык стал легко усваиваться европейцами. Если все языки мира записать латиницей, они будут очень сходны. Все языки мира – это диалекты единого божественного языка. Так что неважно, на каком языке читать.
– Но если допустить, что текст бессмертен, то и изображение бессмертно┘
– Нет. Если бы древние так считали, то они бы сказали, что Бог – это изображение, картина, образ, но они почему-то сказали, что Бог есть Слово. И сейчас мы понимаем, что они были правы, ведь компьютер передает картинку чем? Буквами!
– Скорее цифрами...
– И то, и другое – символы, знаки. Настоящий писатель постепенно отказывается от всех прелестей жизни и замыкается в своей келье, чтобы перелагать свою душу в знаки. Мы работаем в знаковой системе. Почему я против экранизаций литературных произведений? Потому что адекватная экранизация текста – это просто показ текста на экране.
– Мне кажется, что ваш роман «Так говорил Заратустра» – одно из лучших изображений становления капитализма в России. Но я так и не понял, что это – обличение капитализма или его прославление?
– Вопреки традиционному взгляду я считаю, что добро и зло перемешаны в одном бокале, идут рука об руку. Главный герой романа Николай Беляев – предприниматель. Не писатель! Считается дурным тоном, если действующим лицом является писатель. Такое произведение ущербно. Но Николай Беляев – это я. И все остальные персонажи – это я. Театральная закваска очень помогла мне понять суть писательского перевоплощения.
У современных писателей одни сплошные Я–Я–Я–Я–┘ Это не литература, это публицистика. У них нет создания другого человека.
Понимаете, что в чем сложность создания симфонического произведения? Прежде чем нарисовать отца Николая Беляева по прозвищу Заратустра, я должен был этот тип вдоль и поперек изучить, а этот тип очень характерен для нашей страны. Внешне он изломан, но в то же время он абсолютно гениален. В романе совершенно нестандартная ситуация. Там нет семьи, семью пытается создать сын Заратустры вопреки всему. Он рассуждает: а кто, если не я? И я так рассуждаю. Когда Горбачев разрешил кооперативы, я сразу побежал регистрировать свой кооператив. А все сидели и чего-то ждали.
– Рассказывают, что вы перессорились со всеми толстыми журналами. Как это произошло?
– Я враг номер один всей этой шоблы. Я же много лет в толстых журналах печатался, но ушел оттуда, когда понял, что там сплошная заказуха идет. Вместо того чтобы играть по их гнусным правилам, я решил создать свою школу, свой журнал. С тех пор я ищу своих авторов, которые гораздо интересней тех, что раскручиваются толстожурнальной коррупционной тусовкой. И печатаю их в «Нашей улице».
– Но┘
– Вот я недавно прочел вашу разгромную статью о Прилепине. Зачем вы ее написали? Вообще не надо писать о нем. Это не литература!.. Хотя с другой стороны, может быть, и правильно, что написали. В этом тухлом болоте надо уметь сжигать мосты.
Мой совет молодым авторам: уходите от авторитетов! Как сказал Мандельштам, «чужих богов не надо славить». Надо опираться только на себя и верить в себя. А сегодня сложилась ситуация, когда ходят некими тусовками.
Я долго сотрудничал с толстыми журналами, давал новые вещи. Потом произошла история с Юрой Малецким, великолепным писателем, который как устроился на работу в «Новый мир», так зарядил мою новую вещь – повесть «Вавилонская башня». Роднянская и все остальные встали на дыбы и выжили из журнала Юру Малецкого. Это замкнутая корпорация. Я прекратил с ней все отношения.
– Если бы у вас была возможность вступить в эту корпорацию, вы бы вступили?
– Нет, я очень вспыльчивый человек, искренний, говорю, что думаю. Там этого ни в коем случае делать нельзя. Там царит сплошная мимикрия, конформизм. Они не пишут, а работают в литературе. К счастью, литература стала недоходным делом. Проходимцев поубавилось. Но оставшиеся проходимцы вот уже двадцать лет пытаются удержаться наплаву за счет присвоения госбюджетных и прочих денег, путем раздачи различных премий.
– Двери «Нового мира» после громкого скандала закрылись для Владимира Шарова. Теперь он постоянный автор журнала «Знамя». А вы каким-то образом перессорились со всеми┘
– Да, со всеми, потому что это очень тесная корпорация, которая живет за счет государственных субсидий. Они могут существовать только как сообщество, а писатель не может существовать в сообществе. Писатель, если он действительно писатель, представляет только самого себя, а не какой-то клан.
Я создал журнал «Наша улица». Вышло сто номеров на бумаге. Сейчас, в связи с кризисом, он выходит в виртуальном пространстве, но это и хорошо. Это еще раз доказывает, что слово нематериально. Макс Волошин говорил о трагедии материальной культуры: все материальное трагедийно, все исчезает: бумага, горы, вода, все исчезает, возобновляется. А слова, метафизика, – они вечны. Вечный двигатель давно придуман. Это Бог, это Слово. Без слова ничего не движется в ноосфере.
– Как?! Вы вообще бы лишили толстые журналы государственной поддержки?
– Конечно. Чтобы они были в равных условиях со мной, с журналом «Наша улица». Но мой журнал может существовать без государственных субсидий, а они бы сразу рассыпались.
Я как-то зашел в «Новый мир», а там пять сотрудников, огромных мужиков, ходят по редакции. Что они там делают? Им бы бревна, уголь разгружать. Я один создаю журнал, ведаю издательством, пишу романы. А там люди только обозначают свою деятельность. Причитают: что с нами будет? Ах, закроется журнал, на что же мы будем жить?
– Дети литераторов обычно становятся литераторами. Как получилось, что ваш сын стал художником?
– Я отрицаю, что талант передается по наследству. Из потомков Пушкина никто в литературе не состоялся. А внук Достоевского Андрей Достоевский долгое время работал водителем трамвая в Питере. Что человек наследует? Ничего. А ему тут же логос присваивают. У детей Пушкина должна быть фамилия Козявкины, чтоб не путали с великим человеком.
У меня как шлагбаум на пути возник Юрий Трифонов. Я выбрал себе псевдоним – Юрий Кувалдин. Я считаю, что я своего полного тезку превзошел. Потому что это писатель полуправды. Вся советская литература – это полуправда. Фиг найдешь у меня полуправду. Я либо умолчу или буду говорит то, что думаю.
Я своему сыну сказал: писателем ты не будешь, но творцом быть обязан. Помню, я печатаю на машинке, а он рядом сидит и молчит. А почему он молчит? Потому что тютюет (рисует), у него каганы (карандаши), длюмага (бумага). У меня в папках сложены его детские рисунки. Я ему говорил: не срисовывай, у тебя должен быть сломанный рисунок. Когда рисунок слишком правильный – это не художник. Это фотоаппарат, он работает реалистически. А художник должен создать свой, ни на что не похожий мир. Саша это усвоил.
Человек рожден чтобы быть творцом. Это легко сказать, а сколько препятствий! Есть детский сад, школа. Я воспитательнице говорил: что Саша рисует, вы не выкидывайте его рисунки, а складывайте в конверт. И сейчас он совершенно обалдело на эти рисунки смотрит. Многие его картины в зачаточном виде содержатся в его детских рисунках.
Главное, что я ему внушал: каким бы ты ни был хорошим художником, ты должен интерпретировать свое творчество в слове. Потому что слово нематериально, а холст не вечен. Самое прочное сейфирование души – в слове.
В Загорск его водил. И объяснял, как икона устроена. Ведь икону можно рассматривать как произведение искусства, хотя это предмет религиозного культа. Насколько она далека от реалистического искусства и насколько сильно влияет на людей! Поэтому вопрос об авангардном искусстве не так прост.
И учил каждый день работать. Футболист должен каждый день катать мяч. Меня писатели-деревенщинки удивляли, которые месяцами по лесам бродили, изучали жизнь, а потом садились за стол и ничего написать не могли. Потому что не надо изучать жизнь, надо изучать слово.
– Вам нравятся теоретические построения Славы Лёна? Или вы печатали его, чтобы добавить в журнал еще одну краску?
– Разумеется, чтобы краску добавить. Слава Лён оригинальный человек. Он замкнут на своей идее фикс. Широты в нем нет. Но ко всякому оригинальному ходу я отношусь с большим уважением.
Слава Лён проповедует рецептуализм. А почему бы нет? Если уж пошла такая пьянка, режь последний огурец! Что на постмодернизме все закончилось? Давай рецептуализм, а дальше кто-нибудь еще что-нибудь придумает! Это вещи антуражные. Это вещи рекламного порядка. Они не имеют глубины погружения. Писатель шире любого направления.
– Какой свой роман вы считаете центральным?
– Пожалуй, «Родину». Может быть, потому, что в этот роман включен итог моей работы в качестве философа – размышление о тайном имени Бога и строении мирового языка.
– Мы с вами живем в Братеево. Нет ли у вас художественного произведения, действие которого разворачивается в этом районе Москвы?
– Я специально такую цель себе не ставил. Но я влюблен в этот район. Здесь столько воды. Набережная Москвы-реки. Огромный Братеевский мост. Поблизости течет великая река Городня. Это одно из лучших мест Москвы.
– И последний вопрос┘
– Какой?
– Сто двадцать.
– Сто двадцать!
