Михаил Бойко Данила Давыдов – это не только замечательный поэт и литературный критик, но еще и культуртрегер, завсегдатай поэтических вечеров и связующее звено («парламентер») самых несовместимых литературных тусовок...
– Данила, какие тенденции вы могли бы отметить в современной русской литературе?
– Самым простым ответом было бы заговорить о внешних признаках литературной жизни, о кризисе премиального процесса, кризисе толстых журналов, превращении сетевого бытования литературы – в некоторых ее сегментах – из передового инновационного отряда в охранительное болото. Но есть и более занятные вещи. Например, мутация жанров. Так, Михаил Бахтин писал о романе как о «единственном становящемся жанре». С ним спорил (еще лет десять назад) Ефим Курганов, призывая относиться к этому тезису исторически.
Ведшиеся на протяжении всего двадцатого века разговоры о кризисе или даже смерти романа затеяны были отнюдь не дураками. Тем не менее вся нынешняя литературная парадигма – от критики до политики издателей, от премиальных приоритетов до пиар-технологий – нацелена именно на роман как на литературный инвариант. И что? Печальные результаты помпезных премий в этой области говорят сами за себя. Вместе с тем отсечен огромный ресурс рождающихся или мутирующих жанров. Очевидны достижения в малой прозе или, еще в большей степени, в non-fiction, но это не есть структурообразующая очевидность. Она воспринимается как исключение, а не становящееся правило.
Или еще интересный момент: изменение силовых линий между массовым и элитарным. Или же так: «рекреационным» и «креационным». Много говорят о бегстве фантастов в «большую» литературу и наоборот. Нечто подобное происходит и с разными синтетическими искусствами: «саунд-поэтри», звуковая поэзия как максимально экспериментальный подход к поэтическому деланию – и эстрадная поэзия или «слэм» находят массу неожиданных параллелей и общих точек пересечения. Можно предсказывать некоторые схожие ходы в отношении театра или, менее вероятно, кино.
– Как бы вы периодизировали постсоветскую литературу?
– Здесь есть несколько вариантов. Один – поколенческий, он мне кажется достаточно очевидным (хотя, впрочем, границы поколений могут задаваться разные). Но в таком случае речь идет не о периодизации в строгом смысле, но об определенном дроблении на «разные одновременности». Поясню: в одно и то же физическое время существует несколько субъективных времен, существующих параллельно. Если не брать индивидуальные случаи, то наиболее проявлено это в поколенческом делении: шестидесятники, семидесятники, представители поколений восьмидесятых, девяностых, двухтысячных (и это еще упрощение, на деле все более дробно!) живут в особом субъективном времени, заданном как моментом их расцвета, «акмэ», так и разными иными обстоятельствами. Это определяет их манеру поведения, стратегии, формы саморепрезентации, идеологические установки и т.д. Именно в постсоветскую эпоху это стало наиболее заметно.
Есть вариант, связанный с развитием институций: «кооперативно-издательский» этап, салонный этап, премиальный этап┘ Но это также не вполне хронологически последовательно, если не спекулировать.
А так наиболее очевидно – были девяностые и есть двухтысячные. При этом опять-таки речь не о писателях как производителях текста: кто-то писал так, кто-то иначе, кто-то всегда был хорош, кто-то исправился, кто-то опустился. Здесь нет прямых закономерностей. Многие тенденции, кажущиеся определяющими «стиль эпохи», вполне уловимы и в иные годы, просто мало кто готов проводить бесконечные аналогии и рассматривать ему лично неприятное, а следовало бы, хотя бы ради познания. Речь об общей атмосфере – да-да, внелитературной, социальной, политической, экономической, идеологической. Это влияет не столько на литературу (по крайней мере не напрямик), сколько на писателей как на относительно живых существ. Сами способы взаимодействия и общения в литературной среде явственно изменились на рубеже веков. Как? Это вполне тема для монографии или романа.
Ну и, конечно, была эпоха до Сети и во время Нее (чуть не сказал: после). Опять-таки прогнозы об особом пути «сетературы» не оправдались, но принципиально изменилось информационное, коммуникационное и, следовательно, властное пространства, в том числе и в областях словесности. Что же касается собственно литературной периодизации, время ее, кажется, еще не пришло.
– А что сейчас происходит с поэзией?
– Поэзия сейчас переживает подлинный расцвет, даже не равный, но превосходящий Золотой и Серебряный века. Кстати, полагаю эти обозначения ложными и вредными – а особенно обозначение современности как века Бронзового. Об этом терминологическом недоразумении есть прекрасная книга Омри Ронена «Серебряный век как умысел и вымысел». Об этом же – с иных позиций – часто говорит Дмитрий Кузьмин.
К сожалению, это не все желают замечать – именно не желают, не просто не замечают. Тут есть объективные причины. Их как минимум три. Современная поэзия, как и словесность в целом, есть «многоукладное хозяйство». Имея общие корни, нынешние поэты очень далеки друг от друга и в эстетических, и в мировоззренческих установках. Требуется определенная широта восприятия – и определенное великодушие – дабы узреть – и оценить! – лучшие образцы по всему спектру. Таких лиц, увы, мало.
И особенно – это уже вторая причина – их мало среди критиков. Беспрецедентная ограниченность 95% пишущих о поэзии, полагающих даже не вкус, а собственную инерционную привычку единственным мерилом, увы, дезориентирует сообщество ценителей поэзии. Эта же проблема, но в еще более тягостной форме, характерна для нашей академической филологии. На Западе именно университеты являются центрами поэтической жизни, у нас же – глухота либо мрачная бессильная самодеятельность.
Ну и, конечно, есть постромантический миф о Великом поэте. Хорошо, пусть он не один, пусть их будет четыре штуки или там шесть. Но не шестьдесят, упаси господь! Мы, видите ли, не способны запомнить столько имен. Мы полагаем, что столько поэтов не бывает. И никакое предъявление контраргументов здесь не работает, потому что аксиоматичен архетип гения. Это, увы, самое страшное, это придется лечить очень, очень долго.
– Мнения кого из коллег-критиков для вас наиболее важны?
– Ну, собственно, мне всегда интересны те авторы, которых я ощущаю – в разных аспектах и разной степени – концептуально близкими: Михаил Айзенберг, Дмитрий Кузьмин, Илья Кукулин, Вячеслав Кулаков, Александр Скидан, Марк Липовецкий, Олег Дарк, Григорий Дашевский. Но и Валерий Шубинский, Сергей Завьялов, Леонид Костюков, Кирилл Кобрин. Но и Борис Кузьминский, Мария Галина. Из старшего поколения – Мариэтта Чудакова, Ирина Роднянская, Владимир Новиков. Есть блестящие книжные журналисты (это критика или нет?) – Андрей Мирошкин, Ян Шенкман, Петр Дейниченко. Вообще-то надо сказать, что наиболее интересны оказываются тексты не профессиональных критиков, но самих писателей, занимающихся рефлексией. Причем не столько авторефлексией, сколько разговором о других авторах или словесности вообще.
– Существует ли сегодня единый литературный процесс?
– Ну конечно. Иное дело, он неоднороден, можно говорить о каких-то «субпроцессах», об отдельных, внепроцессуальных анклавах, в какой-то точке законсервировавшихся, и т.д. Вообще мне нравится в этом смысле представлять одновременно синхронию и диахронию – карту разнородного литературного поля и его процесс, его изменение во времени, причем как в целостности, так и в каждом сегменте (кстати, именно так бы надо писать адекватную историю литературы и вообще культуры)!
– Вы согласны с тем, то литературная критика – это «дело вкуса»? Придерживаетесь ли вы какой-нибудь методологии?
– Конечно, «дело вкуса», но вкус должен поверяться объективностью (или хотя бы беспристрастностью) – и широтой кругозора. А что касается методологии, то она проста. Есть журналистика, информационный канал, сообщающий о наличии чего-либо и о его внешних свойствах. Есть филологическая критика, не читающая в сердцах, но анализирующая текст, поэтику автора, литературное движение, эпоху. Есть принципиально субъективная, внутренне свободная эссеистика, художественное письмо о художественном письме (не обязательно о нем, но в том числе). Есть публицистика, письмо о социальных, политических, идеологических явлениях, познаваемых в том числе сквозь художественную литературу. То же, что именуется по обыкновению критикой, есть – в нынешней форме – образование межеумочное, продукт идеологического письма позапрошлого века. От этой межеумочности я стараюсь держаться подальше – вот и вся методология.
– Часто говорят, что современная литература заражена нарциссизмом. Это так?
– Не понимаю вопроса. Во-первых, почему именно современная? Всегда было так. Элемент самолюбования вообще характерен для творческого человека (да и вообще для человека). Или имеется в виду замкнутость литературы на себе, отсутствие внимания к читателю? Так и бог бы с ним, читателем. Идея о каком-то особом «абстрактном читателе» мне представляется порочной. Есть масса сублитератур, ориентированных на разные способы чтения и на разные соответственно группы читателей. Есть разные стратегии разных авторов. Один ходит в телевизор, другой от одной мысли об этом сводит скулы. Один любит давать интервью, другой нет. Один тусуется, другой сидит в деревне (или водку дома пьет, или работает в офисе с девяти до шести, а по выходным с семьей, или еще чего). Один издает десять книг в год, другой – книгу в пять лет. Один ловит каждую рецензию, другой более или менее к этому равнодушен. При этом, подчеркиваю, никакой качественной корреляции здесь не найти.
А если имеется в виду модель служения художника обществу, так это уж и вовсе не по делу. Литератор, как и всякий прочий смертный, может лезть на баррикады или обличать Тирана, или пересказывать для школьников Вечные истины, но это будет иная его функция. Публицист, революционер, учитель нравственности не писатель. Кстати, эти учительные ребята куда хлеще нарциссисты, нежели тихие мирные сторонники искусства для искусства.
Иное дело, что все это может преломиться в художественной форме, но это уже никак не служение – изучение материала, так сказать.
А если понимать искусство как форму диалога, общения, – а это, конечно, важная его функция, – то речь, вестимо, о каком-то «новом нарциссизме» (в духе модных ныне квазитечений с префиксом «новый»). Нарцисс влюбляется не в себя, но в свое отражение, следовательно – это поиск Другого, пусть и через себя. А как иначе? Разве мы знаем что-либо, кроме себя?
– Ваше самое большое «открытие» за последние полгода?
– Очень было много хороших текстов. Самое ценное – новое открытие прежде знакомого автора. Назову прозу Андрея Краснящих, Андрея Емельянова, стихи Юлии Поповой, Павла Жагуна, Андрея Моля, Павла Гольдина┘ Да много кого можно назвать!
– Над чем вы сейчас работаете?
– Хотелось бы наконец доделать книгу о примитиве и примитивизме в словесности (на основе моей диссертации), но как-то все это очень медленно происходит┘
