Наталия Осминская Там на неведомых дорожках...
Александр Пушкин
Геннадий Рождественский. Треугольники. - М.: Слово, 2001, 432 с.
О неопределенности жанра своего произведения Геннадий Николаевич предупреждает сразу, в преддверии первой части: "В поисках формы для своих автобиографических заметок я избрал форму треугольника, стороны которого представляют собой рассказы об "одноименных" произведениях в области музыки, литературы и изобразительного искусства, так или иначе связанных с перипетиями моего жизненного пути. Так как каждая из затронутых тем неизбежно уводила меня в сторону от "осевой" повествования, а иной раз извилистая тропинка приводила к интересным и совершенно неожиданным, с моей точки зрения, "объектам наблюдения", я снабдил книгу специальными комментариями, которые вплетены в основную ткань ее текста..."
Добро пожаловать, или непосвященным вход воспрещен
Несмотря на честное предуведомление автора, читатель, развернув книгу, наверняка будет обескуражен: вместо хронологической канвы биографии он обнаружит эпизодические зарисовки, вместо истории профессионального становления - бесчисленные байки из истории европейской культуры, вместо семейного фотоальбома - музейный каталог, иллюстративная насыщенность которого сопоставима с красочными фолиантами собраний-гигантов - Лувра, музея Метрополитен, Далема, Эрмитажа. Да еще эти постоянные отсылки к рождественской дискографии, слабое приближение к которой позволяют осуществить шесть CD аудио-приложения. Даже обещанная "осевая" повествования ничем не напоминает столбовую дорогу жизнеописания. Скорее это лабиринт, причем лабиринт особый: нет здесь ни начального порога, переступив который читатель мог бы - доверившись народной мудрости "ищи выход там, где вошел" - смело изучать географию авторского сознания; нет здесь и того, что напоминало бы заветный просвет - куда ни глянь, всюду дорожки да боковые тропки, неизменно расщепляющиеся на все новые и новые темы и прихотливо переплетающиеся с темами предыдущими. Бермудский треугольник, да и только!
Выход первый
Впрочем, все не так страшно, как кажется на первый взгляд. Изощренная техника контрапунктного повествования - лишь флер, накинутый на ясную трехчастную композицию. Свою биографию Рождественский мыслит не только как постмодернистский коллаж, но и как классицистический триптих. Триптих не столько временной, сколько пространственный, или, если угодно, сценический: разрозненные эпизоды объединяются в одно действие лишь фоном - культурой той страны, в которой протекала гастрольная жизнь маэстро.
Повествование первой части, нежно озаглавленной "Прециоза", стартуя в Чикаго (утром - репетиция с Чикагским оркестром, в перерывах - чикагский Институт искусств), незаметно перемещается в Испанию, в общество Мигеля Сервантеса и Гарсия Лорки, которых "литературно" объединила обольстительная цыганочка Прециоза. И отныне вся первая часть буксует на испанской теме - мнение Рождественского о Национальном оркестре Испании, "могущем оспаривать звание "наихудшего оркестра в мире", его впечатления от провинциального Кадакеса и его достопримечательностей, "главная из которых - Сальвадор Дали", и т. д. и т. п., вплоть до первой кульминации, в которой маэстро разражается едкой иронией в адрес музыкальной критики (конечно же, не только испанской, изъяны этой братии - космополитичны) и вплоть до первой коды, увенчивающей испанскую тему биографическими изысканиями Рождественского относительно Доменико Скарлатти, прослужившего родной Италии только три, а мадридскому двору целых пятьдесят два года.
Выход второй
Второе действие разворачивается на территории Франции. Это хоть и не самая объемная часть рождественской трилогии, но зато самое многолюдное общество и самый щедрый зрительный ряд - плод неустанных походов по парижским букинистическим лавочкам. "Объекты внимания" все те же: профессиональные качества национальных оркестров да живопись местных музеев. Рассказ неоднороден: то он облекается в форму искрометного анекдота, то в форму энциклопедического комментария. Кому что нравится - то и читайте. Персонажи: Дмитрий Шостакович и Альфред Шнитке, Артюр Онеггер и Луи Селин-Детуш, Георгий Свиридов и Мария Башкирцева, Игорь Стравинский и супруги Сахаровы. (Кстати сказать, именной указатель в конце книги составлен автором собственноручно и с особым тщанием - он занял аж двадцать три страницы, на каждой - по три плотных столбца). Рассказы о парижском Национальном оркестре преисполнены особых эмоций: в 1986 году маэстро оказался беззащитен перед профсоюзным уставом французских музыкантов, согласно которому каждый оркестрант имеет право не приходить на репетицию или даже на концерт, если найдет себе замену - катастрофа для интерпретаторского замысла! - а также перед привычкой музыкантов выяснять отношения между собой "с применением мебели" и безнаказанно опаздывать на начало выступлений. Негодование Рождественского, не позволившего начать концерт за отсутствием валторниста (тот как раз в это время досматривал футбольный матч Франция- Италия) и отправившего по этому поводу открытые письмо в "Ле Монд" и "Фигаро", осталось неразделенным. Национальное чувство французских журналистов взяло вверх!
Выход третий
А вот сам Рождественский какого-либо шовинизма начисто чужд. Он европеец, а еще точнее - космополит, если понимать эти космополитические наклонности по-европейски - как чувство единства культурного наследия. Потому-то его рассказы о профессионалах "высшего класса" - Шостаковиче, Шнитке, а в третьей, "английской", главе - о сэре Томасе Бичеме и Джоне Таверне - завораживают искренним, ненатужным почитанием, которым автор окружает своих героев.
Кстати, третья глава вообще лоснится здоровым аристократизмом духа: писательница Вирджиния Вульф и поэтесса Эдит Ситуэлл, композитор Сэсил Грей и дирижер Генри Вуд, художник Морис Санд (сын писательницы) и русский художник-декоратор Павел Челищев - все они оказываются связанными одной цепью авторской любознательности. Кроме того, в этой главе Рождественский любезно вводит своих читателей в дома и местности, в которые даже при внешнем демократизме общественного устройства простым смертным вход заказан - например, в оперный театр Глайнборн. На спектакли этого в буквальном смысле "деревенского" театра билеты распродаются на два-три года вперед. "Их покупают богатые люди, для которых посещение Глайнборна не исчерпывается "меломанством", это важное "социальное мероприятие", и "обставлено" оно соответствующим образом. Форма одежды: для дам вечерние платья (чем экстравагантнее - тем лучше!), для мужчин фраки и смокинги. Явка на "мероприятие", по крайней мере, за час до начала спектакля. Почему так рано? Потому, что в случае хорошей погоды на лужайке перед театром (Боже! Как подстрижена там трава!) происходят пикники. Едой и выпивкой (под этим понятием в основном подразумевается самое дорогое французское шампанское) посетители обеспечивают себя сами, привозя всю снедь в старомодных плетеных корзинках. Вкушающие сидят прямо на земле (дикие люди!), в крайнем случае подстели под себя шотландский плед..."
Тутти
Ну а что же сам маэстро? Не провел ли он своих читателей, преподнеся им вместо исповедально-лирического соло своеобразную "симфонию Тысячи", в которой причудливо перемешались имена очень громкие и совершенно неизвестные, обрывки профессионального кредо и скупые намеки на тайну мастерства, ничего не говорящие подробности быта и качественно воспроизведенные туристические трофеи: открытки, буклеты, фото, марки, гостиничные визитки, автографы, нотные обложки, гуаши и акварели - словом, все содержимое его архива? Итак, зададимся вопросом, не скрылось ли истинное лицо вдохновенного музыканта за образом страстного коллекционера и маской дотошного архивариуса? Наверное, все-таки нет. Наверное, Геннадий Николаевич просто принадлежит к такому типу людей, которые обретают свой внутренний мир через нахождение гармонии во внешнем мире, осознают свою личность объединяя необъединяемое и связуя несвязуемое. В конце концов, ведь и профессия нашего автора - дирижер.
