"Чугунный, нежный голос мой..."

ПЕРВЫЕ послевоенные годы в литературной жизни Сталиногорска (ныне город Новомосковск Тульской области) были особыми, поскольку там жил Ярослав Смеляков.

Он прибыл в этот город у истоков Дона не по своей воле, прибыл по этапу. В финскую кампанию попал в плен, в Великую Отечественную - снова в плен. Ему в полной мере досталось за эти два пленения и от врагов, и от своих.

К этому времени он был уже не просто подпольным поэтом, а признанным литературным мастером, его стихи знали и любили во всех уголках СССР. Кстати, мало кто знал, что первый свой поэтический сборник он выпустил в 18 лет. Работал он тогда наборщиком в типографии и свои сокровенные стихотворные строки набирал сам же, своими руками.

В Сталиногорске у него были два человека, которые ему сильно помогли: главный редактор местной газеты Константин Разин и поэт Степан Поздняков. Многое о Смелякове той поры мне известно по их рассказам.

Первым его увидел Константин Разин. Он так рассказывал об этом:

- Он вошел ко мне в кабинет страшно худой, в армейской телогрейке, подпоясанный солдатским ремнем, на голове военная шапчонка, но без звездочки и какая-то сильно заношенная. Глаза, очень напряженные глаза. Но сказал спокойно, с достоинством: "Я - поэт Ярослав Смеляков. Умею писать стихи, корреспонденции, репортажи... Думаю, что я мог бы быть полезным для вашей газеты..."

Я не мог ему отказать.

В том, что Константин Иванович взял большого русского поэта, ничего удивительного не было. Но могли найтись и такие, кто сказал бы: "Да ведь он лагерника пригрел..." И Разин пошел к главному местному партийному начальнику, благо, располагался райком партии в том же здании. Так, мол, и так. Я Смелякова в редакцию в штат принял. Тот только и смог вымолвить: " А разве он у нас где-то сидит?" - потом покатал карандаш по столу и вынес свое решение: "Костя, у тебя ведь семья, а я - один. Если что, скажешь, что я велел и приказал зачислить его в штат".

Говорят, что это было время поголовной трусости и доносительства. Зря говорят.

Работа работой, но где-то надо жить, спать и есть. Степан Поздняков, только что вернувшийся с фронта, тяжело раненный, оплаканный близкими (приходила похоронка, был напечатан некролог в газете), на все протесты Смелякова замахал руками: "Никаких! Пошли-пошли, будешь жить у меня, угол найдем".

Было тогда Ярославу Смелякову 33 года.

Отогревшись у Степана Позднякова в его коммуналке, он иногда рассказывал какие-то эпизоды своей недавней жизни, рассказывал своим глуховатым голосом, изредка делая глубокие затяжки (курил он тогда папиросы).

Их, пленных, конвоировали немцы с лютыми черными овчарками. Смеляков шел крайним в четверке и время от времени отрывал взгляд от дороги, от своих ног и угрюмо, тяжело смотрел на конвоира. Тот сразу же подскочил к Ярославу и несколько раз тыльником автомата с размаха ударил его по зубам. Смеляков утирал кровь с разбитых губ и через минуту снова поднимал взгляд на фашиста. Тот тут же снова принимался лупить железным прикладом. И так несколько раз. Пока сосед Смелякова с жаром и отчаянием не зашептал: "Да не гляди ты так на него, Христа ради, ведь забьет же насмерть..."

Представьте себе, что это был за взгляд, один только взгляд, за который ему вышибли половину зубов и чуть не убили. Доставалось ему позже и от наших конвоиров.

А вот Солженицын пишет, что у него в такой же ситуации конвоир вел себя иначе, даже чемоданчик помог с вещами донести.

В Сталиногорске Смеляков написал многое из того, что стало смеляковской поэтической классикой: "Хорошая девочка Лида", "Это кто-то придумал счастливо", "Вот опять ты мне вспомнилась, мама", "Памятник", "Наш герб"...

О двух последних стихотворениях стоит сказать особо.

Койку Смелякова отгораживал от всей комнаты семейства Поздняковых большой самодельный шифоньер. В ту ночь ему не спалось, и он вслепую царапал карандашом на пачке из-под папирос. Потом несколько раз зажигал спичку и, зажав ее в ладонях, светил себе, перечитывал написанное. А утром Степан Яковлевич был первым, кто услышал:

И ты услышишь в парках под Москвой

Чугунный голос, нежный голос мой.

Несколько позже редакция выхлопотала Смелякову отдельную комнатку, и он переехал на соседнюю улицу. (Дом этот 20 лет тому назад сломали, но автор этих строк успел сфотографировать его.)

Когда он задумал написать стихотворение "Наш герб", то закрылся в той самой своей комнате, а ключ в форточку отдал Позднякову.

Раз в сутки Степан Яковлевич приносил поэту железную чашку, завернутую в чистую тряпку (картошка, квашеная капуста, хамса), передавал в форточку, спрашивал: "Ну как?"

Смеляков, небритый и какой-то жалкий, рассеянно съедал передачку тут же на подоконнике, жаловался, что у него ничего не получается, отдавал чашку и говорил: "Ну ладно, Степан, ты иди... спасибо тебе..."

Ровно трое суток он провел в затворничестве, истязая себя и свое воображение, но своего добился, социальный заказ выполнил на высочайшем уровне:

И каблуками мерзлыми стуча,

Внесла ткачиха свиток кумача...

В архиве Позднякова был редкий снимок. Я его много раз держал в своих руках. Снимок сделан в квартире Степана Яковлевича. За спиной у сидящих - огромный широкий фикус. За столом: Поздняков, его сосед - баянист с сынишкой и Ярослав Васильевич. Он с неизменной папиросой в руке, рубашка в светлую полоску и отсутствующий, мимо объектива, взгляд. А на столе: початая бутылка "Московской", чугунная сковорода жареной картошки и, кажется, еще две тарелки - с капустой и солеными огурцами. Бедность ужасающая, но все сияют, улыбаются, а он думает о своем, смотрит в пространство.

А какие грандиозные вечера поэзии в местном ДК! Метровые афиши и аршинные буквы:

"На вечере выступают поэты

Василий Кулятов

Степан Поздняков

Ярослав Смеляков"

Планку он держал высоко и позже, уехав в 1947 году в Москву, принимал сталиногорцев щедро, особенно тех, кто был с запиской от Позднякова (который после него лет тринадцать руководил местным литобъединением). Но кумовства не терпел, и хоть поил и кормил "ходоков" щедро, но путевку в большую литературу давал редко и только по заслугам.

Когда он уехал, Константин Разин выгреб из его стола охапку черновиков, брошенных рукописей. Столько же еще осталось на квартире у Позднякова. Среди этих бумаг было и одно письмецо, которое мне также довелось держать в своих руках. Письмо было из зоны, в нем какая-то мразь пугала поэта своими "длинными руками и ножом", если его бывший "товарищ по лагерю" не будет присылать сидельцу "хлебца да селедочки", иначе "я про тебя, колчужка куда нада напишу што говорил власти..."

Он не дожил месяц до своего шестидесятилетия. Его товарищи из Союза писателей СССР хлопотали в тот предъюбилейный период, чтобы поэта власти заметили и воздали ему по заслугам. Говорят, что когда Леониду Брежневу сказали, вот, мол, хорошо бы поэту "Волгу" подарить, тот недовольно хмыкнул: "Может, еще ему и вертолет преподнести..."

Он умер и был похоронен на Новодевичьем. Самым последним проститься с ним подошел Степан Поздняков. Коснулся его холодного лба губами и отпрянул, испугавшись этого неживого холода. &

Тула