Михаил Аким
ООН призывает утроить мощности ВИЭ к 2030 году, признавая необходимость переходных решений (на фото генеральный секретарь ООН Антониу Гутерриш). Фото Reuters
Мир охвачен жаркими спорами на фоне учащающихся климатических катастроф и экономических кризисов: должна ли энергетика будущего опираться на возобновляемые источники или сохранить зависимость от углеводородов? Этот конфликт, обострившийся в экспертном сообществе, стимулировали разногласия, проявившиеся на конференциях сторон рамочной конвенции ООН об изменении климата (COP) и в процессе выработки национальных стратегий. Данные вопросы сталкивают сторонников декарбонизации с защитниками ископаемого топлива. На кону – триллионы долларов инвестиций и будущее планеты.
Раскол имеет географические границы. Европа, делающая ставку на ветер и атом, планирует достичь углеродной нейтральности к 2050 году. Индия и страны Африки требуют права на индустриализацию с использованием ископаемого топлива. Норвегия олицетворяет двойственность: она одновременно и лидер в области возобновляемых источников энергии (ВИЭ), и крупный экспортер нефти и газа. Развивающиеся страны возмущаются давлением Запада отказаться от угля без адекватной финансовой поддержки.
Последствия противоречий
Эти развилки влияют на региональные экономики. Шахтерские города, например в Австралии и Западной Вирджинии, могут исчезнуть, тогда как солнечные парки в Марокко и Техасе процветают. Субсидии остаются болезненной темой: согласно ряду оценок, в 2022 году государства выделили 7 трлн долл. на различные виды поддержки ископаемого сектора против 1,3 трлн долл. для ВИЭ.
Стремление ограничить глобальное потепление до 1,5 градуса Цельсия (согласно Парижскому соглашению) вступает в противоречие с растущим спросом на энергию. В 2023 году солнце и ветер обеспечили 30% мировой электроэнергии, однако нефть, газ и уголь по-прежнему покрывают 80% энергопотребления. Раскол отражает конфликт между сиюминутными экономическими интересами и долгосрочным выживанием человечества.
Сторонники зеленого перехода, включая экологических активистов, климатологов, ряд организаций ЕС, настаивают на том, что замедление декарбонизации недопустимо. Такие инициативы, как «Зеленый курс» ЕС и американский закон «О снижении инфляции» (IRA), направляют сотни миллиардов долларов в ВИЭ и электромобили. Их аргументами являются необходимость субсидирования для снижения стоимости технологий (солнечная энергия подешевела на 90% с 2010 года) и рост занятости – 12,7 млн рабочих мест в секторе ВИЭ в 2022 году.
Традиционная энергетика, основанная на угле, газе и атоме, продолжает играть ключевую роль в глобальном энергобалансе, несмотря на растущую конкуренцию со стороны возобновляемых источников энергии. По данным Международного энергетического агентства (МЭА), в 2023 году на ископаемое топливо приходилось около 73% мирового производства электроэнергии, при этом уголь сохранял лидерство в Азии, а газ укреплял позиции в Европе и Северной Америке.
Согласно новому отчету МЭА, в 2024 году увеличение выработки энергии из возобновляемых источников энергии и природного газа покрывало большую часть дополнительных потребностей в энергии. В отчете говорится, что мировой спрос на энергию вырос на 2,2% в прошлом году, что ниже роста ВВП на 3,2%, но значительно выше среднегодового роста спроса на 1,3% в период с 2013 по 2023 год. На развивающиеся экономики при этом пришлось более 80% прироста мирового спроса на энергию в 2024 году. Это произошло, несмотря на более медленный рост в Китае, где потребление энергии выросло менее чем на 3%, что составляет половину от темпов 2023 года и значительно ниже недавнего среднегодового показателя по стране. После нескольких лет спада в странах с развитой экономикой возобновился рост, а их спрос на энергию в совокупности увеличился почти на 1%.
Крупнейшие нефтегазодобывающие страны, например Саудовская Аравия и Россия, подчеркивают незаменимость ископаемого топлива. Уголь и газ остаются основой энергосистем развивающихся стран. В США такие штаты, как Техас, совмещают рекордные показатели по ВИЭ с лидерством в добыче нефти, опасаясь, что резкий отказ от углеводородов приведет к росту цен и безработице. В качестве компромисса предлагаются технологии улавливания CO₂ и «голубой» водород, но критики называют их дорогими и неэффективными.
Однако климатические цели Парижского соглашения и технологические инновации трансформируют сектор, заставляя компании совмещать экономическую эффективность с экологическими требованиями.
Уголь и газ
Азия является оплотом потребления угля. Несмотря на глобальные декларации о сокращении выбросов, уголь остается основой энергосистем Китая, Индии и Индонезии. В 2022 году Китай ввел в эксплуатацию 106 ГВт новых угольных мощностей – вдвое больше, чем совокупные мощности ЕС. Индия, в свою очередь, планирует увеличить угольную генерацию на 25% к 2030 году для поддержки растущей экономики.
Другой важной областью является улавливание углерода (CCS). Пилотные проекты, такие как Kusile в ЮАР, демонстрируют потенциал CCS: система захвата CO₂ сокращает выбросы на 60%. Однако высокая стоимость технологии (70–90 долл. за тонну CO₂) и отсутствие углеродного налога в большинстве стран Азии замедляют ее внедрение.
Глобальное потребление угля резко восстановилось после резкого падения в разгар пандемии и дополнительно выросло до рекордных 8,77 млрд т в 2024 году, согласно МЭА. Однако спрос, как ожидается, останется близким к этому уровню до 2027 года. В Китае, который потребляет на 30% больше угля, чем весь остальной мир, вместе взятый, ожидается, что потребление угля стабилизируется из-за масштабного расширения возобновляемых источников энергии наряду с сильным ростом спроса на электроэнергию.
В большинстве стран с развитой экономикой спрос на уголь уже достиг пика и, как ожидается, продолжит снижаться до 2027 года. Между тем спрос на уголь все еще растет в некоторых странах с развивающейся экономикой, где спрос на электроэнергию резко растет вместе с экономическим и демографическим ростом, таких как Индия, Индонезия и Вьетнам. В странах с развивающейся экономикой рост в основном обусловлен спросом на уголь со стороны энергетического сектора, хотя промышленное использование также растет. Поскольку уголь по-прежнему остается важным энергетическим ресурсом для стран БРИКС, представляется целесообразным посвятить несколько слов тенденциям его использования.
Еще в 1950-х годах в США и СССР был внедрен первый сверхкритический режим (с температурой пара выше 374 градусов Цельсия и давлением 22 МПа). Однако настоящий прорыв произошел в 1990-х с появлением сверхсуперкритических параметров (до 600 градусов Цельсия, 30 МПа), позволивших повысить КПД станций с 35 до 45%, что явилось ответом на экологические вызовы. Современные сверхсуперкритические технологии (ССК) позволяют повысить КПД электростанций до 49,5% и снизить выбросы CO₂ на 20–25% по сравнению с традиционными ТЭС. По прогнозам МЭА, к 2030 году КПД может достичь 55% за счет повышения температуры пара до 700 градусов Цельсия.
Правительство КНР, где энергетический сектор зависит от угля (60% энергобаланса), уже сделало ставку на «зеленый уголь»: к 2025 году все новые ТЭС должны использовать только сверхсуперкритические технологии. Китай строит больше таких станций, чем весь остальной мир, вместе взятый. Сверхсуперкритические системы требуют материалов, выдерживающих экстремальные нагрузки. Прорывом явились сплавы на основе никеля и титана, разработанные такими компаниями, как Siemens и General Electric. Однако Китай смог стать мировым технологическим лидером в данном направлении, что обеспечило рост экспорта: китайские компании строят сверхсуперкритические ТЭС в Пакистане, Вьетнаме и Индонезии.
Сверхсуперкритические технологии позиционируются как мост между угольным прошлым и низкоуглеродным будущим. Однако их успех зависит от баланса: пока Китай и Индия делают ставку на «чистый уголь», Запад сворачивает такие проекты, считая их тупиковыми. Экологи скептически относятся к дальнейшему использованию угля даже на сверхсуперкритических ТЭС, поскольку они выбрасывают около 670 г CO₂ на 1 кВт-ч против примерно 400 г у газовых станций. Согласно оценкам МЭА, без таких технологий цели Парижского соглашения могут быть недостижимы, особенно для Индии и ЮАР, где местный уголь дешев и доступен.
Главным вызовом, препятствующим внедрению, является экономика. Строительство ССК блока на 20% дороже обычного, однако окупаемость достигается за счет экономии топлива и снижения выбросов. Эксперты признают, что будущее за гибридными системами, совмещающими сверхсуперкритические угольные электростанции с улавливанием CO₂.
Что касается природного газа, по данным МЭА, в 2024 году спрос на него вырос на 2,7%, достигнув рекордных 115 млрд куб. м. Основной драйвер – Азия, где Китай увеличил импорт СПГ на 7% из-за аномальной жары и перевода грузовиков на газовое топливо. В Европе газ компенсирует вывод угольных и атомных мощностей.
Современные парогазовые установки (ПГУ), такие как GE HA-class, достигают КПД 64%. Водородная адаптация газовых турбин – еще один тренд: Siemens Energy внедрила турбины HL-class, работающие на 30% водорода, что снижает выбросы на 18%. Цифровизация также играет ключевую роль, например использование цифровых двойников на станции Taweelah в ОАЭ, согласно данным производителей, позволяет сократить расход газа на 4%.
Однако, по данным Bloomberg NEF, в ЕС 30% газовых активов могут стать убыточными к 2030 году из-за роста цен на квоты CO₂. В России, где газ стоит недорого (от 50 долл/тыс. куб. м), инвестиции в ПГУ окупаются за 7–10 лет, что на 40% дольше, чем в Европе.
Финансы решают
Помимо технологических и политических разногласий, ключевым камнем преткновения в спорах о будущем энергетики становится доступность финансирования. Стоимость заемных средств для стран и регионов варьируется радикально, усиливая неравенство в глобальном энергопереходе и закрепляя зависимость бедных стран от углеводородов.
Развитые страны, обладающие высокими кредитными рейтингами, привлекают капитал для «зеленых» проектов под минимальные проценты. Например, ЕС размещает «зеленые» облигации под 1–3% годовых, а Германия финансирует свой Energiewende («Энергетический поворот») через льготные государственные кредиты. Напротив, развивающиеся страны сталкиваются с удорожанием займов: по данным МВФ, государства Африки берут кредиты на ВИЭ под 10–15%, а в некоторых случаях – под 20%. Из-за этого, например, в Нигерии строительство солнечной электростанции может обойтись в 3–5 раз дороже, чем во Франции, даже с учетом более дешевой рабочей силы.
Для многих стран глобального Юга переход на ВИЭ усложняется долговым кризисом. По данным Всемирного банка, 60% беднейших государств находятся на грани дефолта, что вынуждает их отказываться от долгосрочных зеленых инвестиций в пользу «быстрых» денег от нефти и угля. Попытки Запада навязать декарбонизацию через условия кредитов МВФ (например, требование закрыть угольные ТЭС в обмен на реструктуризацию долга) вызывают протесты: «Это несправедливо – лишать нас права на развитие», – заявил президент Кении Уильям Руто на COP28.
Неравенство в стоимости кредитов обнажает системный порок глобальной энергетической трансформации: она становится привилегией богатых. Без пересмотра финансовой архитектуры – от реформ МВФ до создания льготных зеленых кредитных линий для глобального Юга – мир рискует расколоться на «углеродную периферию» и «зеленый центр», что сделает климатические цели недостижимыми. Из этого следует, что декарбонизация – это не только технологии, но и новая экономическая этика.
Между тем Китай стал мировым лидером в снижении капитальных затрат (CAPEX) на проекты ВИЭ благодаря масштабированию производства, государственным субсидиям и вертикальной интеграции цепочек поставок. Например, стоимость солнечных электростанций в КНР стала в 2–3 раза ниже, чем в ЕС, а ветровых – на 40% дешевле среднемирового. В отчете Wood Mackenzie PV Pulse за 2024 год указывается, что стоимость модулей в Китае составляет всего 0,11 долл. за ватт, что на 40% меньше, чем в прошлом году. Солнечные панели сейчас настолько дешевы, что их используют для изготовления садовых ограждений в Германии и Нидерландах. Это позволило Китаю ускорить замену угля, так как 60% новых энергомощностей в 2023 году – ВИЭ. Низкий уровень затрат обеспечил доминирование Китая на глобальном рынке: 80% производства солнечных панелей, 60% ветрогенераторов. Это, в свою очередь, позволило снизить зависимость от импорта энергоносителей, сократить долю угля в энергобалансе с 70% (2010) до 55% (2023).
Механизмы снижения CAPEX в Китае включают государственные гарантии спроса, долгосрочные контракты на зеленую энергию для промышленности, массовое производство при низкой стоимости рабочей силы.
Безусловно, снижение CAPEX могло бы помочь и развитию потенциала сектора для российской экономики. Россия, где доля ВИЭ (без учета ГЭС) составляет менее 1%, сталкивается с проблемами, противоположными тем, что существуют в Китае. У нас высокий CAPEX, что во многом определяет стоимость солнечной генерации, которая может доходить до 1,2–1,5 долл. за ватт (в 4–6 раз выше, чем в КНР). Другой значимой проблемой является зависимость от импорта – 70% оборудования для ВИЭ ввозится, что удорожает проекты, однако отсутствие эффекта масштаба отечественных производителей также приводит к значительному подорожанию: установленная мощность всех российских ВИЭ – 6,5 ГВт (в Китае – 1,200 ГВт).
Кроме того, важнейшим препятствием являются субсидии для ископаемого топлива: до 90% энергосубсидий в России так или иначе направляется в нефтегазовую отрасль, создавая неравную конкуренцию. При этом климатические условия: низкая инсоляция в северных регионах и риски обледенения ветрогенераторов – требуют адаптации технологий (+15–20% к CAPEX). Санкции определяют фактические ограничения на импорт оборудования, что замедляет реализацию проектов.
Китай демонстрирует, что снижение CAPEX через индустриализацию и господдержку делает ВИЭ экономически выгодными даже в углеродоемких экономиках. Для России ключевым вопросом является переход от точечных проектов к системной политике: введение налоговых льгот для производителей оборудования ВИЭ, расширение программы договора о предоставлении мощности (ДПМ), включая гибридные системы (ВИЭ + накопители), использование доходов от нефти и газа для софинансирования зеленых проектов. Без этого Россия рискует остаться в «углеводородной ловушке», теряя конкурентное преимущество в эпоху энергоперехода.
Прогнозы и выводы
На основании многочисленных обзоров можно ожидать, что к 2030 году традиционная генерация сохранит значительную долю в мировом энергобалансе, но ее роль изменится: уголь останется в Азии, но с акцентом на ССК и CCS, газ станет «гибким резервом» для ВИЭ, особенно с ростом водородной адаптации, а капиталоемкая атомная энергетика будет развиваться в странах с государственной поддержкой.
Однако успех энергоперехода зависит от глобальной кооперации. Традиционная энергетика вопреки прогнозам не исчезнет, но трансформируется, став частью гибридных систем, где эффективность и экология идут рука об руку.
Негативное воздействие окружающей среды на общество и экономику побуждает финансовые и нефинансовые учреждения, включая правительства, принимать меры для смягчения этого воздействия. Выбросы парниковых газов являются одним из факторов изменения климата и глобального потепления. Следовательно, ключевым вопросом в снижении климатического риска становится энергетический переход, один из компонентов зеленой трансформации экономик. Энергетический переход требует финансирования, и масштаб необходимых расходов в настоящее время представляет собой одну из наиболее существенных проблем на местном и глобальном уровнях.
В 2022 году было объявлено о создании двух новых партнерств по справедливому энергетическому переходу (JETP) в Индонезии (с бюджетом 20 млрд долл.) и Вьетнаме (15,5 млрд долл.) для поддержки усилий по декарбонизации, включая справедливый отказ от угольной энергетики. В том же 2022 году ЮАР представила инвестиционный план «Справедливый энергетический переход» (Just Energy Transition Investment Plan, JET IP) на пятилетний период 2023–2027 годов, где обозначены направления и инвестиции, необходимые для выполнения обязательств по декарбонизации в определяемом на национальном уровне вкладе страны в достижение целей Парижского соглашения, а также планируемые темпы сокращения выбросов парниковых газов. При этом на сегодняшний день более 80% электроэнергии ЮАР вырабатывают угольные электростанции.
В России в рамках достижения ранее поставленных целей углеродной нейтральности новая Энергетическая стратегия до 2050 года должна предусматривать реализацию комплекса мер, которые будут способны обеспечить достижение ключевых показателей в области экологии, климата, снижения выбросов, энергоэффективности и новой энергетики. По заявлению представителя руководства российского Министерства энергетики, «объем накопленных инвестиций в ТЭК к 2050 году в целевом сценарии, обозначенном в Энергетической стратегии, составит 395 трлн руб. (примерно 4,6 трлн долл. по нынешнему курсу), при этом порядка 80% придется на нефтегазовую отрасль.
Многие считают, что отказ от углеводородов грозит социальным взрывом. В Китае, по данным Global Energy Monitor за 2021 год, угольная отрасль обеспечивает работой до 3,3 млн человек, в Индии – около 4 млн. ЮАР уже столкнулась с протестами шахтеров после анонса планов по закрытию ТЭС, несмотря на полученные 8,5 млрд долл. помощи от развитых стран (Climate Investment Funds, 2022).
Не очевидно, возможен ли компромисс и какой он может быть. Пока крайности доминируют в повестке и политизированной риторике, однако намечаются и компромиссные промежуточные пути. Катар, богатый газом, инвестирует в солнечную энергетику, а американская ExxonMobil экспериментирует с добычей лития. ООН призывает утроить мощности ВИЭ к 2030 году, признавая необходимость переходных решений. Война за энергетику продолжается – линии ее фронтов проходят в кабинетах корпораций, парламентах, что влияет на хрупкие экосистемы перегревающейся планеты. Ставка в этой битве – ни много ни мало будущее современной цивилизации.
