Отечественная утопия – попытка создания «промышленности открытий»

Профессор Борис Завадовский (на переднем плане, склонился) демонстрирует опыты на животных Надежде Крупской (в центре). Фото из журнала «Прожектор», № 10, 1927 г.

Интересно проследить, как в СССР в 1920–1930-е годы попытались взять под жесткий контроль «стихийное» развитие научных исследований. Инструментом такого тотального контроля со стороны политической и государственной власти над фундаментальной и, в частности, над академической наукой в СССР с конца 1920-х годов становится директивное планирование научных исследований.

Подчинить плановому началу

Идея планирования, обуздания пространства и времени идеально соответствовала совершенно специфическому коллективному психотипу власти, сформировавшейся в СССР. Фанатичная одержимость планом – альфа и омега советского социально-экономического бытия. Впрочем, не только социально-экономического.

Казалось бы, сугубо поэтический образ – «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,/ Преодолеть пространство и простор» – понимался буквально. Известный отечественный биолог, профессор Борис Михайлович Завадовский в 1927 году четко сформулировал эту мысль: «Основной мотив всех попыток науки в ее экспериментальных подходах к явлениям природы состоит в стремлении взять эту природу в свои руки, подчинить ее закономерности плановому началу и руководству со стороны человека».

Идея директивного планирования исследований определила институциональное устройство отечественной академической науки: идеал – создание «промышленности открытий». В стране создаются целые «научно-исследовательские комбинаты».

Академики вожделели обрести автономию каждого научного коллектива и каждого исследователя. Для большевиков же наука должна была прежде всего быть обращенной к практике. Причем тотально идеологизированной практике. Например, в 1927 году лидер-теоретик партии (как считалось), член политбюро ЦК ВКП(б) Николай Иванович Бухарин в одной из своих программных статей «Наука в СССР» настаивал: «Общественно-политический корень научных теорий, становящийся совершенно осязаемым при более или менее плановой организации научного труда, умерщвляет остатки идеализма… Единство материалистического метода повышает в чрезвычайной степени познавательную боеспособность науки… «Плановое хозяйство» в области науки неизбежно будет поэтому сопровождаться и все более быстрым ростом производительности научного труда».

Но дело с внедрением «планового хозяйства» в фундаментальные академические исследования шло очень плохо. Заместитель наркома просвещения профессор Михаил Николаевич Покровский, выступая на XV съезде ВКП(б) в декабре 1927 года, не скрывал своего раздражения поведением академиков: «…Вы можете встретить крупнейшие научные учреждения, которые вместо плана со всей наивностью преподносят вам написанный на полустраничке перечень текущих вопросов, которыми они занимаются… Что же касается плана научной деятельности всей страны… то даже материалов для его построения пока нет».

Как бы там ни было, но Академия наук СССР так и не смогла разработать на первую пятилетку план научных работ. Первый такой план академии за всю ее 200-летнюю на тот момент историю был представлен только в 1931 году.

Это было противостояние двух идеологий и даже онтологий. Двух фундаментальных установок, двух взглядов на место науки в обществе, на перспективы ее развития и способы управления этим развитием. Но если идеи могут сосуществовать, то идеологии непримиримы. Тот же М.Н. Покровский, будучи уже директором Института красной профессуры и председателем Президиума Комакадемии, выступая 17 мая 1928 года на IV пленуме Центрального совета Секции научных работников, открыто признавался: «Для меня Академия наук как целое является неоправданным явлением в условиях XX века»… (При этом 12 января 1929 года «придворный» историк ВКП(б) М.Н. Покровский станет действительным членом Академии наук СССР по Отделению гуманитарных наук.)

Термин «директивное планирование», возникший тогда, если вдуматься – оксюморон, сверхусилие в сочетании с забытой целью. А это и есть фанатизм. Интересна, конечно, сама психология таких людей – искренних фанатиков «плановой науки»…

Так, преподаватель политэкономии Института красной профессуры, будущий председатель Госплана (самый эффективный, как считается, в истории СССР) и академик (1943) Николай Алексеевич Вознесенский отмечал в 1931 году: «Стихия в условиях победоносного строительства социализма силу закона развития приобрести не может».

С приматом этой практики

За всем этим чувствуется не просто конструирование риторических фигур, но глубокая органическая уверенность в возможности управления историческим процессом. Борьба со случайностью! Отсюда, кстати, острая полемика вокруг теории относительности и отрицание квантовой интерпретации физических процессов в 1920–1930-е годы в СССР. Причем полемика, инициированная именно исходя из идеологических соображений, а не физических теорий. «…в физике идет бешеный обстрел идеи детерминизма и каузальности (различие между закономерностями макро- и микрокосмоса, так называемый «математический» характер закона и т.д.); вообще – кампания по дискредитации рационального познания…» – настаивал тот же Н.И. Бухарин в статье «Основы планирования научно-исследовательской работы» (1931).

Как раз в 1931 году происходит событие, которое можно назвать системообразующим в становлении плановой науки. С 6 по 11 апреля 1931-го в Москве состоялась I Всесоюзная конференция по планированию научно-исследовательских работ. «Ее целью было подытожить и обобщить первый опыт, накопленный практи­кой планирования, а также обсудить дальнейшие задачи в этой области. Конференция вышла за рамки собственно планирования. Речь шла о большем – о построении централизованной системы научной деятельности, планируемой и управ­ляемой сверху, исходя из народно-хозяйственных планов и интере­сов. Под наукой понималась лишь наука, обслуживающая произ­водство; фундаментальные исследования, результаты которых слу­жат отправными точками для новых исследований, третировались в ряде докладов как «наука для науки». В числе задач науки на первое место выдвигалась «скорая научно-техническая помощь производству», – пишет российский историк науки Георгий Лахтин в книге «Организация советской науки: история и современность» (1990 год, курсив мой. – А.В.).

Под наукой в СССР чаще всего понималась лишь наука, обслуживающая произ­водство, то есть имеющая непосредственное прикладное значение.  Открытка 1963 года

В соответствии с этими директивными требованиями меняется не только структура управления наукой, но и сама риторика власти по отношению к науке; понятийный аппарат научной политики государства подстраивается к изменившейся реальности.

Так, «ученый» мутирует в «научного работника». Характерный пример из статьи историка, академика Вячеслава Петровича Волгина: «Каждый индивидуальный научный работник всегда имеет какой-то, худо или хорошо, продуманный план научной работы. Соединение научных работников в некоторый коллектив получает свой смысл лишь при наличии у этого коллектива общего плана работы. Спор может здесь идти лишь о методах создания такого плана» (курсив мой. – А.В.).

«Научное исследование» принимает форму «тематической разработки»: «а) планы должны представлять связную систему тем с группировкой их вокруг основных проблем; б) в планах должно быть предусмотрено возникновение новых проблем в ходе самой работы; в) тематические планы учреждений АН основываются на общем плане АН...», «Планирование тем… включает момент размещения этих тем между различными научно-исследовательскими учреждениями», – наставляет своих коллег-академиков Н.И. Бухарин (курсив мой – А.В.).

«Лаборатория», «научное сообщество» в новом плановом лексиконе превращаются в «научно-исследовательский комбинат». «Разве не должен был быть поставлен в центре каждого из этих гигантов стройки страны крупнейший институт с крупнейшими исследователями промышленности?» – вопрошает академик Александр Евгеньевич Ферсман в журнале «Социалистическая реконструкция и наука» (СОРЕНА. 1931, № 2–3). «Комбинат заставит составлять все производственные планы (завода, втуза, института) так, что уже в самих этих планах будет включено… ускорение всех соответствующих процессов», – был уверен К. Твердовский (СОРЕНА. 1931, № 1).

Такое изменение не только форм, но и самой сути фундаментальных исследований не могло не сказаться и на психологическом климате в академическом сообществе. 10 февраля 1932 года академик Владимир Иванович Вернадский записывает в своем дневнике: «В библиотеке на заседании – не остался до конца – много болтовни и планирования при убогости средств». Но и через шесть лет ситуация в восприятии В.И. Вернадского, пожалуй, только усугубляется: «Идея плана сказывается главным образом своими плохими сторонами. Цель, а не план выдвигается вперед, и кругом чувствуется беспокойство за прочность».

Очень эмоциональную оценку состоянию советского академического сообщества в тот момент дает академик Петр Леонидович Капица. Несмотря на всю ее экспрессивность, ей, пожалуй, можно доверять как свежему взгляду человека, до этого больше десяти лет проработавшего в Кембридже. 25 ноября 1935 года в письме жене в Англию Петр Леонидович не сдерживает себя: «Я читал доклад вечером, в 8 часов. Были здешние профессора. Все они сонные, инертные, сидели как истуканы. У нас никакого энтузиазма к науке, я говорю о чисто научном энтузиазме. Такие забитые и голодные, так переутомлены халтурой. Такой инертной аудитории я еще никогда не видел».

Прикладной «флюс»

Чем обернулась на практике для отечественной науки реализация плановой идеологемы? Прежде всего надо отметить, что поставленная цель (напомним, в формулировке Н.И. Бухарина она обозначалась так: «Плановое хозяйство в области науки неизбежно будет поэтому сопровождаться и все более быстрым ростом производительности научного труда») не была достигнута. По подсчетам отечественного историка экономики Григория Ханина и экономического публициста Василия Илларионовича Селюнина, «в 1930-е годы наблюдалось наибольшее за всю нашу историю повышение материалоемкости продукции и снижение фондоотдачи». Прикладной «флюс» фундаментальной науки не помог действительно наукоемкому и эффективному экономическому развитию страны.

Однако не лучше сложилась ситуация и собственно в фундаментальной науке. Еще раз сошлемся на свидетельство академика П.Л. Капицы. В письме И.В. Сталину от 14 марта 1945 года он отмечал: «Для осуществления… крупных проблем мы еще не доросли, или, может быть, такие вещи вообще делают постепенно, десятилетиями, и историю насиловать нельзя, как бы тебе этого ни хотелось.

Вот прошло 27 лет после революции, мы много построили, много освоили, а как мало своего крупного мы внесли в технику! Лично я могу назвать только одно крупное наше достижение – это синтетический каучук. Это достижение действительно мирового масштаба, тут мы были вначале впереди, но, к сожалению, сегодня нас уже обогнали и Америка, и Германия. Но как мало мы сами чувствовали и чувствуем значение этого крупнейшего достижения!»

В подготовленной в начале 1984 года «Комплексной программе научно-технического прогресса СССР на 1986–2005 годы» приводился перечень направлений научных исследований, по которым наблюдалось отставание нашей страны от мирового уровня. «…Необходимо в первую очередь назвать такие направления, – отмечали авторы, – как разработка сверхмощных ЭВМ; мощных ускорителей протонов, мезонных фабрик, высокоинтенсивных электронных ускорителей на высокие и средние энергии; научное приборостроение; некоторые направления электроники и физики твердого тела; исследования в области энергетики, в частности, по производству синтетического жидкого топлива из угля, по разработке сверхмощных котлоагрегатов, работающих на углях; в области химии, особенно по тонкому органическому синтезу (малая химия), в области катализа, высокопрочных и высокомодульных полимерных материалов, в области разработки и создания многих типов адсорбентов, аналитической химии; в области наук о живой материи, в частности, в области иммунологии, энзимологии, по некоторым направлениям генетики и селекции; в направлениях, связанных с исследованиями по экологии и рациональному использованию ресурсов живой природы».

То есть трудно сказать, по каким направлениям отставания не было. (Характерно, что сама «Комплексная программа…» имела шифр «ДСП» – «Для служебного пользования».)

Очевидная стагнация в фундаментальных исследованиях приводила к соответствующим результатам в высоких технологиях. Так, по свидетельству министра станкостроения СССР (1986–1991) Николая Паничева, к 1986 году из 220 тыс. ежегодно выпускавшихся в стране станков только 4 тыс. были с числовым программным управлением (ЧПУ). При этом всего в СССР насчитывалось от 100 до 120 тыс. плановых показателей экономического развития, в том числе 100–150 главных (общесоюзных) (Николай Митрохин. Очерки советской экономической политики в 1965–1989 годах. М., 2023).

Фактически в СССР разворачивались два переплетавшихся и взаимообусловленных процесса:

– планирование собственно научных исследований;

– задача сблизить науку с производством.

Именно подчинение фундаментальной науки производству и привело к требованию планирования научных исследований. Если планируется производство (это требование воспринималось как естественное и вполне разумное), то, следовательно, должна планироваться и наука, это производство обслуживающая.

Превращение науки в громадное, индустриально организованное предприятие было общемировой тенденцией. Но в Советской России миру был явлен предельный случай такой индустриализации. Причем – очень важно! – главным фактором в этом процессе было требование тотальной идеологической однородности. Планирование парадоксальным образом стало фактором турбулентности развития науки, хотя задумывалось именно как механизм обеспечения управляемой «ламинарности».

Наука, как оказалось, требует дополнительных степеней свободы. Ее «турбулентность», – которая, впрочем, не исключает никак внутренней логики саморазвития научного знания, – и есть необходимое условие получения первоклассных, небанальных фундаментальных результатов. Элемент случайности – это катализатор развития науки.