Быть историком науки в СССР

Директор ИИЕТа АН СССР С.Р. Микулинский. 1970-е годы.

100 лет со дня рождения Семена Романовича Микулинского (1919–1991) пришлось на 2 апреля 2019 года: дата для нас еще сравнительно недавняя, но все дальше уходящая в прошлое. В чем-то, пусть отдаленно и опосредованно, эта дата оказалась обращенной и к автору этого текста, проработавшему в Институте истории естествознания и техники АН СССР немало лет под непосредственным руководством Семена Романовича – директора нашего института и главного редактора журнала «Вопросы истории естествознания и техники» (ВИЕТ).

Нравственная личность

Ныне Институт истории естествознания и техники уже не просто институт, как в советские «простые» времена, а нечто значительно большее и величественное. Постсоветская бюрократия основательно над ним «поработала», что отпечаталось также и в его официальном названии. Ныне ИИЕТ РАН – это Федеральное государственное бюджетное учреждение науки (sic!) Институт истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова Российской академии наук.

Институт истории естествознания и техники АН СССР, 1964 г. Слева направо: С.Р. Микулинский, Н.И. Родный, Н.А. Фигуровский, Э.И. Березкина, А.С. Фёдоров, Б.М. Кедров, Р. Татон, Л.В. Каминер, О.А. Лежнева, О.А. Старосельская-Никитина. Фотографии: С.С. Илизаров, «Человек, которого некем заменить. К 100-летию со дня рождения члена-корреспондента АН СССР С.Р. Микулинского» // Вестник Российской академии наук, 2019, т. 89, № 11, с. 1153–1161.

В нашей сегодняшней – отнюдь не только российской – жизни настолько все переплетено, неустойчиво, «по-научному» говоря, турбулентно, что часто не поймешь, где начинается «к счастью» и где оно, это «счастье», заканчивается. Примерно так дело обстоит и в нашем случае: реализовать к 100-летию Семена Романовича минимум – «подготовить содержательный и значимый коллективный труд», скорее всего уже не удастся… Очевидно, теперь минимум сдвигается из определенного прошлого в неопределенное будущее, и «виноват» в этом отчасти не кто иной, а сам Семен Романович…

Такое парадоксальное предположение – нет, не заключение, но именно предположение! Фигура Микулинского яркая, сложная, противоречивая. Отношение к нему и при жизни, и после смерти остается неоднозначным, что нашло отражение, в частности, при организации вышеупомянутых чтений, посвященных ему, когда ряд людей, которым предлагалось принять участие в заседании, принципиально отказались от этого.

Задачей настоящей статьи не ставится ни осуждение, ни оправдание Микулинского, в которых он, впрочем, не нуждается, поскольку в конечном счете о человеке судят по его делам, по тому, что он оставил людям. Человек одаренный и активный, с ярко выраженными задатками лидера, чья жизнь разворачивалась в условиях советских реалий (из них половина пришлась на годы свинцового сталинского диктата), человек, который занимал руководящие общественные и административные посты, не мог пройти по жизни без неприятелей и даже врагов. Но принципиально важно, что среди известных негативных высказываний в его адрес нет ни одного, в котором звучали бы обвинения в поступках, несовместимых с высшими нравственными нормами».

Если попытаться определить одним словом тот нравственный императив Семена Романовича, который цементировал и направлял собой в большом и малом, в отношениях его к людям, событиям, учреждениям и разного рода, как принято сегодня говорить, структурам, то я бы сказал: ОТВЕТСТВЕННОСТЬ.

Очень ответственный редактор

Не буду замахиваться на большое, начну с малого, с чем мне лично пришлось столкнуться в общении с Семеном Романовичем на почве «вернадсковедения». Речь идет о моей первой, посвященной Владимиру Ивановичу Вернадскому, книге. А конкретно – о ее названии, обозначении в общем виде ее темы.

Предложенный мной вариант был такой: «В.И. Вернадский – человек, ученый, мыслитель». Семен Романович согласился с ним, но только, как говорится, в общем и целом. Он опасался – и опасался вполне обоснованно (это мне стало ясно после первого же разговора с ним по этому поводу), ­– что проблема «В.И. Вернадский как ученый» окажется для меня, кандидата философских наук, попросту неподъемной. Мы приняли решение от слова «ученый» в названии книги отказаться, а в предельно краткой аннотации сделать акцент именно на «философию». Вот ее текст: «В книге рассматриваются философские взгляды ученого, становление и эволюция его научного мировоззрения. Впервые используются обширные рукописные материалы из личного фонда В.И. Вернадского (монографии, письма, дневники), хранящиеся в архивах Москвы и Ленинграда» (Мочалов И.И. В.И. Вернадский – человек и мыслитель / Отв. ред. С.Р. Микулинский. М.: Наука, 1970. 176 с.).

Свою роль ответственного редактора книги Семен Романович выполнял – это необходимо особо подчеркнуть – нередко и как просто рядовой редактор: эту работу он знал и по-своему любил и как главный редактор журнала ВИЕТ. Трудности в работе над рукописью книги, вызванные соображениями принципиального характера, стали возникать, как ни парадоксально, в силу чрезмерно ответственного отношения Семена Романовича к своим обязанностям, что вызывалось обстоятельствами часто вненаучного характера.

Относительным антиподом и в то же время своего рода дополнением «чрезмерной ответственности здесь и сейчас» является, на мой взгляд, ответственность отложенная или, что примерно то же самое, отсроченная. Такой тип ответственности также был весьма характерен для Семена Романовича, как, пожалуй, он свойствен в той или иной степени всем творческим людям, волею судеб оказавшимся на вершине властной пирамиды. На почве вернадсковедения у Семена Романовича это также проявилось весьма колоритно.

Дело в том, что В.И. Вернадский и его творчество отнюдь не сразу, одним махом вошли в круг повседневных рабочих интересов Семена Романовича. Предрассудки относительно философских и социально-политических воззрений – и не только воззрений, но и поступков – Вернадского были еще весьма живучи среди определенной части советской интеллигенции, находившейся под влиянием государственной коммунистической идеологии. Об этом, конечно, был хорошо осведомлен Семен Романович, и на первых порах, когда в практической плоскости был поставлен вопрос об издании рукописного наследия Вернадского, принял для себя решение от этого предприятия по возможности отстраниться: не препятствовать, безусловно оказывать помощь, но на всякий случай застраховаться от возможных неприятностей, сдвинув по-настоящему развертывание «фронта работ» и соответственно свою персональную за это ответственность на будущее.

Очень показательны в этом отношении изданные в 1970-х гг. две книги В.И. Вернадского (Размышления натуралиста. Кн. 1. Пространство и время в неживой и живой природе. М.: Наука, 1975. 176 с.; Размышления натуралиста. Кн. 2. Научная мысль как планетное явление. М.: Наука, 1978. 192 с.).

Обе были утверждены к печати Институтом истории естествознания и техники АН СССР (его ученым советом). Однако ни в одной из них Семен Романович не был никак обозначен: не то чтобы ушел в тень, а сам, по своей доброй воле оказался в полной темноте. Зато для подстраховки (об этом между нами говорилось открыто) в составе редколлегии в первой книге был обозначен академик Б.М. Кедров, а во второй книге он редколлегию даже «возглавил». И опять с той же целью подстраховки по просьбе Семена Романовича во второй книге были опубликованы два послесловия – Бонифатия Михайловича Кедрова («К вопросу об эволюции мировоззрения В.И. Вернадского») и доктора философских наук, профессора Ивана Васильевича Кузнецова («Естествознание, философия и становление ноосферы»). Естественно – для того времени! – обе книги вышли в свет с многочисленными купюрами…

Философия поступка

Понимание ответственности в контексте языка – отчасти философского, «возвышенного», и отчасти бытового, «приземленного» – может происходить и происходит по двум направлениям: ответственность за что-то и ответственность перед кем-то. Все эти «хитрости» лежат, так сказать, на поверхности и в той или иной степени отмечаются в философских, филологических и прочих энциклопедиях и словарях. Однако скоро выясняется, что этого недостаточно: надо идти дальше и глубже, обращаясь к классике. В частности, невозможно обойти стороной классическую философию поступка Михаила Михайловича Бахтина. Он утверждал, в частности, что существует «множество индивидуальных центров ответственности, множество неповторимо ценных личных миров».

Что касается нашего крайне неспокойного времени, то на старости лет у меня, как, наверно, и у некоторых, если не многих современников, сформировалось достаточно стойкое мнение, что в классической связке-дилемме «свобода и/или ответственность» на первое место должна быть поставлена не свобода, а именно ответственность. Более того, ряд известных современных мыслителей утверждают, что свобода не только не может существовать сама по себе, но она проявляет себя только через ответственность и посредством ответственности. Ответственность – базис, свобода – надстройка. Базис должен быть в меру, но достаточно прочным, в противном случае развалится все здание, в том числе и надстройка.

В полной мере обаяние его личности мне пришлось испытать на себе в середине 60-х, когда я, докторант ИИЕТ, прикомандированный к нему Казанским авиационным институтом для работы над темой «Мировоззрение В.И. Вернадского», обратился к Семену Романовичу с просьбой выступить в Казани оппонентом на защите моей женой, Музой Павловной Медянцевой, кандидатской диссертации, тема которой была подсказана размышлениями и трудами моего героя – В.И. Вернадского. Семен Романович охотно согласился, и это естественно и понятно – кому, как не ему, человеку всесторонне и глубоко ответственному и обязательному, следовало выступить научным экспертом по теме ответственности естествоиспытателя! (Медянцева М.П. Ответственность естествоиспытателя как социально-этическая проблема. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. Научный руководитель доктор философских наук профессор М.И. Абдрахманов. Казань, 1966. 19 с.)

Излишне говорить, что защита прошла на ура. Зал заседаний при кафедре философии Казанского университета, вмещающий несколько десятков человек, был заполнен до отказа преподавателями и студентами. Некоторым пришлось стоять. По видавшему Н.И. Лобаческого, А.М. Бутлерова и других корифеев русской науки старинному зданию Казанского университета Семену Романовичу устроили скоротечную, но впечатляющую экскурсию. Перед знаменитым панно, на котором юный Владимир Ульянов поднимает на бунт студенческую молодежь, Семен Романович несколько задержался…

Как и в случае с Музой Павловной, к тем же 60-м годам относится одно из испытаний на прочность моего с Семеном Романовичем душевного согласия и делового содружества. Я имею в виду прежде всего и главным образом статью, непосредственно связанную с творчеством В.И. Вернадского, им, можно сказать, навеянную или, ближе к словарю Вернадского, «наведенную». Статья называлась «Мнимые проблемы науки», ориентируясь на заголовок вышедшей в СССР на немецком языке брошюры Макса Планка «Scheinprobleme der Wissenschaft» (текст ее был переведен на русский специально для меня М.П. Медянцевой).

Работа над статьей увлекла меня, можно сказать, до крайней степени, и когда она была закончена, я передал ее текст Семену Романовичу, который одобрил ее от и до, не сделав по содержанию статьи ни одного замечания. В таком (редкий случай!) первозданном виде статья была опубликована в главном философском журнале страны, в состав редколлегии которого входили, помимо Семена Романовича, также Б.М. Кедров и ряд ведущих ученых и философов страны (Мочалов И.И. Мнимые проблемы науки // Вопросы философии. 1966. № 1. С. 55–64). Большой – и очень приятной – неожиданностью для меня стала оперативная публикация в том же году в журнале «Природа» реферата на статью. Реферат не был подписан, но с автором его, Виталием Ивановичем Свинцовым, историком, логиком, философом, я тогда же случайно познакомился (Свинцов В.И. Проблема мнимых проблем // Природа. 1966. № 5. С. 109).

Встреча наша прошла в теплый летний день на территории ЦПКиО имени М. Горького. В случайности встречи было что-то мистическое: мы никогда раньше не были знакомы, нас друг другу никто не представлял, но встретились мы как старые друзья. Разговор наш был очень интересен нам обоим и вращался вокруг вопросов философских и политических. Больше с В.И. Свинцовым я ни разу не виделся. Недавно по каталогу Ленинки (Российской государственной библиотеки) установил, что в 70-е годы Виталий Иванович защитил диссертацию на степень доктора философских наук. Несколько десятилетий тому назад реферат В.И. Свинцова произвел на меня впечатление весьма оригинального, в чем-то дополняющего реферируемую статью очерка. Такое же впечатление осталось у меня и по сей день.

«Мнимые» или «неразрешимые»?

В случае со статьей о мнимых проблемах науки отмеченное выше «испытание на прочность» моих дружеских отношений с Семеном Романовичем выразилось в том, что на заседании редколлегии «Вопросов философии», когда обсуждался вопрос о ее публикации, неожиданно (для Семена Романовича точно неожиданно) против – или, может быть, точнее будет сказать «почти против» – выступил Б.М. Кедров.

И основатель «Вопросов философии» Бонифатий Михайлович, и Семен Романович, основатель и главный редактор «Вопросов истории естествознания и техники», входили в состав редколлегии главного философского журнала СССР. Свою критику несколько возбужденный Б.М. Кедров сосредоточил в основном вокруг названия статьи. Он посчитал его чересчур «оригинальным» и предложил автору еще поработать над статьей в контексте привычных для философии категорий истины и заблуждения, абсолютной и относительной истины, что и отразить в ее названии.

Бонифатию Михайловичу спокойно и решительно возражал Семен Романович. Он подчеркивал, что мнимые проблемы – это реальность, которая признается самими учеными, что это отнюдь не искусственный феномен. Мнимые проблемы естественно возникают в недрах самой развивающейся науки, научного познания; поэтому статью следует опубликовать в том виде, в каком она представлена автором, включая и ее название.

В конечном счете возобладала точка зрения Семена Романовича Микулинского, и статья была опубликована так, как он предлагал, но с примечанием: «Статья публикуется в порядке обсуждения. Ред.». Понятно, долгое время я был, отчасти остаюсь и сейчас, «стойким читателем» журнала «Вопросы философии», но за многие годы мне не встречалось ни одного номера, где было бы опубликовано что-то хоть отдаленно похожее на обсуждение моей статьи, как, впрочем, и статей других авторов. Не исключено, что инициатором редакционного примечания был тогдашний главный редактор «Вопросов философии», многомудрый советский философ сталинской закалки академик Марк Борисович Митин.

Должен признаться, что сегодня, перечитывая свою статью, я склонен думать, что истина скорее всего находится где-то посередине между мнениями Бонифатия Михайловича и Семена Романовича. Тема заслуживает дальнейшего исследования и обсуждения по существу. К этому я не готов и вряд ли уже когда-нибудь буду готов. Но что мне определенно не нравится психологически и отчасти эстетически, так это само словосочетание «мнимые проблемы науки». В этом есть что-то для науки и ее проблем унизительное. Не правильнее ли будет заменить слово «мнимые» на «неразрешимые»?

Однако в одной из своих лекций в МГУ, читанных по возвращении в Россию из изгнания, такой безусловно авторитетный в мире логик и философ, как Александр Зиновьев, категорически утверждал, отвечая на вопросы слушателей (среди которых довелось быть и мне), что неразрешимых проблем в науке вообще не существует. Есть только проблемы, неправильно поставленные. Все корректно поставленные научные проблемы разрешимы.

С этим, однако, невозможно согласиться. История науки свидетельствует об обратном. Но тогда возникает другой вопрос, точнее – другие вопросы, целый пчелиный рой основательно жалящих вопросов: что значит разрешить проблему, не значит ли это ответить на главный вопрос, который в проблеме содержится? как соотносятся проблемные вопросы и второстепенные, неглавные? что такое задача и как соотносится она с проблемой? Наконец, не ставим ли мы сами себя, давая волю фантазии и нагромождая вопрос за вопросом, в положение «конструкторов» не то что неразрешимых, а просто не имеющих смысла проблем?

Понятно, что во все эти и им подобные «философские тонкости» Семен Романович Микулинский не вникал и вникать не собирался. Они его не интересовали по той причине, что он занимался главным в своей жизни, а именно – действовал. И прежде всего в деятельности, в поступках проявлялось его в высшей степени ответственное отношение к людям и к самому себе, в этом был секрет его личного обаяния…