Любимый Гоголь шестидесятых

Огонь бушевал и вне, и внутри Красовицкого. Алексей Денисов-Уральский. Лесной пожар. 1897. Пермская государственная художественная галерея

Он действительно был и поэтом, и священником, в постсоветское время пытавшийся связать воедино религию и культуру: задача, чего говорить, сегодня невыполнимая.

Когда по итогам Филаретовского конкурса религиозной поэзии составлялся сборник «Блаженны нищие духом» (М.: Нонпарел, 2007), Красовицкий написал к нему предисловие. «Мы живем в мире, в котором внутренняя культура сбрасывает внешнюю, как змея кожу, – говорит он. – Мы становимся чуждыми земле, уходя в горы. Но, как пишет Алексей Сосна, нам нечего терять и некого бояться».

К Стасю тянулись разные поэты. Помню, как в нулевые я вместе с Дмитрием Авалиани и Олегом Асиновским оказался у него на богослужении. Чердак большого дома рядом с платформой 43-й км ярославского направления. Красовицкий в облачении один и читает, и поет. Вскоре эта импровизированная часовня сгорела дотла.

Огонь бушевал и вне, и внутри Красовицкого. Для андеграунда он был легендой, создавший фантастические тексты и сжегший их, когда обратился.

Его творчество продолжалось лет пять, не больше. Поэт работал во второй половине 1950-х, входил в группу Черткова, нигде не печатался, но сила его слова была такова, что стихи перепечатывались на машинке, переписывались, увозились за границу и там появлялись в самых неожиданных местах. Например, в альманахе «Аполлон-77», изданном в Париже художником Михаилом Шемякиным.

По мнению Константина Кузьминского, собравшего немало томов андеграунда «У голубой лагуны», «Красовицкому обязаны Бродский и Еремин, Хвостенко и Волохонский, Аронзон, многие москвичи».

Поэзию Красовицкого связывают с первыми шагами сюрреализма на русской почве. В самом деле, основания для такого утверждения есть. Но есть в стихах и другое – конкретизм, заумь, классика, фольклор:

А внизу, сшибая гоп на галоп,

бьется Игорева рать прямо

в лоб.

Сами розовые, красные до пят,

бьются Игоревы войски

да кричат:

«У татраков оторвать

да поймать.

Тртацких девок целоком

полонять.

Тртачки розовые, красные

до пят,

а тртацкая царица –

белоснежный сад».

«Трагизм, ожидание неминуемого апокалипсиса, предчувствие неизбежных Чернобылей, одиночество и ужас поэта отразились в этих стихах с необычной силой», – делится своим впечатлением от творчества нашего автора Генрих Сапгир.

Заметим, что Красовицкий, хотя и пустил слух, что сжег рукописи, держал тетрадки со стихами у себя на чердаке – они сгорели в пожаре дома.

Почти 20 лет поэт хранил молчание. В 1989 году он эмигрировал. В Нью-Йорке был рукоположен в сан священника. Служил во Франции – в Леснинском женском монастыре, и в Англии. В 1990-е вернулся в Россию, занялся активной деятельностью – был заместителем председателя Комитета за нравственное возрождение Отечества, возглавляемого протоиереем Александром Шаргуновым. Но не был «ястребом». Его тянуло к культуре, он снова начал писать.

Конечно, это были совсем другие стихи: более гладкие, без изгибов, но не менее музыкальные, чистые, прозрачные:

Мы ничего с собою не берем

И навсегда окончены все споры.

Мы смело оставляем отчий

дом

Во исполненье слов: «Бегите

в горы».

Красовицкий шел по линии ускользания от всего суетного, пустого, что убивает жизнь поэта, да и человека вообще. Он предупреждал себя и других: «Следует опасаться стихов на религиозные темы, написанных «извне», так как в них риск упоминания Имени Божия всуе».

В постсоветской России появилось несколько сборников его стихотворений. Но интересно, что, дожив до «большой печати», он не отказался от практик самиздата. В моей библиотеке хранится его рукописный сборник 2000 года «IN HOC SIGNO VINCES» («c этим знаком победишь») с грозным предупрежденьем:

Когда же день тот страшный

грянет

И мы явимся на тот свет,

Наполеон нам свой протянет

В ад пригласительный билет.

Красовицкий прожил долгую жизнь. Родившись в декабре 1935-го, он ушел на 90-м году своей жизни. Его судьба показывает, как непросто человеку творчества внутри церковной ограды, как трудно совместить вектор поэзии и вектор веры. Он жил в разрывах, но внутри оставался цельным. Цельным и свободным.