Отражаясь в собственном ботинке

Легендарный, яркий и загадочный Станислав Красовицкий.  Фото из архива Юрия Нечипоренко

Приведем два из самых известных стихотворений Красовицкого того времени:

А летят по небу гуси да

кричат,

в красном небе гуси дикие

кричат,

сами розовые, красные до пят.

А одна не гусыня –

белоснежный сад.

А внизу, сшибая гоп на галоп,

бьется Игорева рать прямо

в лоб.

Сами розовые, красные до пят,

бьются Игоревы войски

да кричат:

«У татраков оторвать

да поймать.

Тртацких девок целоком

полонять.

Тртачки розовые, красные

до пят,

а тртацкая царица –

белоснежный сад».

Дорогой ты мой

Ивашка-дурачок,

я еще с ума не спятил,

но молчок.

Я пишу тебе сдалека, дорогой,

и скажу тебе, что мир сейчас

другой.

Я сижу порой на выставке

один,

с древнерусския пишу стихи

картин.

А в окошке от Москвы

до Костромы

все меняется, меняемся и мы.

Все краснеет, кровавеет

все подряд.

Но еще в душе белеет

белоснежный сад.

И второе:

Отражаясь в собственном

ботинке,

я стою на грани тротуара.

Дождь.

Моя нога в суглинке,

как царица черная Тамара.

Зонтик раскрывается

гранатой.

Вырастает водородный гриб.

В пар душа –

(как тяжела утрата).

В грязь кольцо –

должно быть, я погиб.

Но как странно –

там, где я все меньше,

где тускнеет черная слюда,

видеть самого себя умершим

в собственном ботинке иногда.

Стихи Красовицкого знала и ценила Анна Ахматова, за них она включила его первым в список из десятка поэтов. Виктор Кривулин в статье «У истоков независимой культуры» свидетельствует: «Весной 1960 года Анна Ахматова говорила о небывалом расцвете поэзии, сравнимом, пожалуй, лишь с началом нашего века. «Я могу назвать, – это ее подлинные слова, – по крайней мере десять поэтов молодого поколения, не уступающих высокой пробе «серебряного века». Вот их имена: Станислав Красовицкий, Валентин Хромов, Генрих Сапгир и Игорь Холин в Москве, а в Ленинграде – Михаил Еремин, Владимир Уфлянд, Александр Кушнер, Глеб Горбовский, Евгений Рейн и Анатолий Найман…»

В начале 60-х годов Красовицкий отказался от своих стихов, сжег их – и попросил сделать то же самое своих знакомых, у которых стихи хранились в списках. Станислав Красовицкий стал священником Русской православной церкви (Зарубежной), отцом Стефаном. Он был рукоположен в Нью-Йорке, жил в Англии, служил во Франции, имел приход на Валааме.

Мне довелось побывать у него в Пушкине, где был оборудован храм на чердаке (к сожалению, дом этот, где поэт вырастил шестерых детей, сгорел вместе с библиотекой). В последние годы поэт проживал в Дивееве и в Подмосковье.

Красовицкий не смог изъять свои стихи из самиздата: самиздат жил своей жизнью и отомстил Красовицкому, распространив под его именем чужие стихи (в России было издано обширное собрание самиздата – «Антология новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны» Кузьминского и Ковалева, где большая часть стихов, приписываемых Красовицкому, насколько я знаю, не принадлежит его перу).

В самиздате каждый следующий «издатель» (переписчик) мог оказаться и редактором, и автором (эта передача поэзии от человека к человеку напоминает историю переписывания античных текстов монахами Средневековья).

Ахматова, стихи которой тоже распространялись в самиздате, с недоверием и подозрением относилась к самиздату, как профессиональный, давно печатавшийся поэт – к самодельщине. Однако самиздат оказался прямой дорогой к столу той же Ахматовой, к столам редакторов западных радиостанций – а значит, и к славе.

Анатолий Найман, бывший секретарем Ахматовой и ставший позже другом Красовицкого, оставил интересное свидетельство о соотношении поэзии Ахматовой, Бродского и Красовицкого. Он обозначает Красовицкого инициалами К.С. и пишет:

«В его стихах хлебниковское пожирание словаря, направленное на быстрейшее достижение нужного слова, cошлось с пленительной неозабоченностью ничем Кузмина и оккультно-эзотерическим холодком обэриутов – это если очень приблизительно и неуклюже то, как он писал, характеризовать. Ахматова, помимо поэзии, это история литературы, одна из главных ее линий, тогда как Анненский – вне. Бродский – целый букет линий, почему о нем так легко и азартно пишут; К.С. – вне. Потому что у поэзии нет истории. В принципе и К.С. можно вставить внутрь, но отделив скорлупки от ядрышек и написав диссертацию о скорлупках.

Бродский говорил, что за полтора часа разговора с К.С., последовавшего после предварительного чтения доброй сотни рукописей его стихотворений, которые тогда ходили по рукам, он «все понял», усвоил и превзошел. Думаю, что не все. Бродский, безусловно, повысил уровень поэзии для читателей званых, но никак не для избранных. У него есть стихи первоклассные, и он поэт первоклассный, лучше хороших и не хуже лучших, и, как он постоянно настаивал, он в самом деле поэт языка – но К.С. поэт поэзии».

Заметим, что сам отец Стефан отрицал разговор с Бродским: он помнил лишь мимолетную встречу, когда Бродский заходил к Галине Андреевой (именно у нее дома собиралась группа Черткова) и они пересеклись в дверях. «Он меня пожирал глазами» – так охарактеризовал эту встречу Красовицкий.

Стратегия Красовицкого является традиционной в русской культуре. Сжигали свои тексты Пушкин, Гоголь, Булгаков... Красовицкий стал носителем мощного мифа. Я считаю, что это сожжение стихов самиздата является определенным поворотом в истории русской культуры ХХ века. Красовицкий почувствовал то, что поэзия замещает религию, что она становится даже и товаром, и оружием, – а он хотел святости и чистоты, пользы («вредные стихи», потому и сжег – так он говорил). Красовицкий мог почувствовать, что делают из его поэзии, как она используется в самиздате. Он был враг режима, но из тех врагов, которые не борются, а не замечают. Если додумать мысль об отказе от публикации до конца – то дело здесь не в режиме, не в социальщине, а в онтологическом статусе греховного современного бытия, выражением, квинтэссенцией которого является современная поэзия.

Приведем высказывание отца Стефана Красовицкого о литературной ситуации последнего времени: «…поэтический мусор, конечно, не мог бы распространиться с такой быстротой на всю поверхность художественного моря, не воцарись подобный же хаос (со своими подделками) на всей территории исчезнувшей в нем России, так что речь идет теперь уже не о поэзии, но вообще о Homo Sapiens. И потому стоящая впереди задача – одновременно и поэтическая, и политическая: не сопрягать свою жизнь и свои воззрения с движением видимых шестерней, не сцепленных уже ни с какой реальностью, но путем отталкивания создавать новый этнос, глядя на окружающее так, как свойственно было белому миссионеру в Африке смотреть на танцы голых, избирающих своего царька, который будет потом за водку продавать в рабство своих подданных».

Творчество Красовицкого – кульминация мифа, поворот, который он почувствовал намного раньше других. Это, по сути, творчество жизни. Из поэзии он ушел в религиозную жизнь – и унес в нее свою поэзию.

Звезда любого искушенья,

Звезда любого нападенья,

Отрава вод твоих, Звезда,

Звезда унынья и сомненья,

Звезда усталого боренья

Да не коснется никогда.

Но лучше будешь видеть прямо

Трех юношей у Авраама,

Трех ангелов, как Три Лица,

И будешь думать, что немного

Ты унаследовал у Бога

И не погибнешь до конца.

Так стал писать Красовицкий после своего преображения. После отказа от такой поэзии, которую сам Красовицкий связывает с понятием «самовыражения», десятки версификаторов принялись писать «под Красовицкого»…

К сожалению, творчество Красовицкого не введено толком в литературный оборот. О Красовицком так писал критик Владислав Кулаков: «Без Красовицкого нельзя говорить не только о группе Черткова, но и вообще о всей неофициальной поэзии. Собственно, с Красовицкого-то она и началась по-настоящему. Он первым заговорил в полный голос на языке свободного искусства, восстанавливая прерванную традицию. Общеэстетически его поэзия повлияла на всех поэтов, искавших выхода из советского культурного пространства, стремившихся к освобождению от государственного искусства. Поэзия Красовицкого – главный художественный итог группы Черткова» (Владислав Кулаков. Поэзия как факт. – М., 1999).

Когда я побывал в гостях у поэта в начале 2000-х годов и осторожно спросил его, уверен ли он, что в ряде публикаций под его именем стоят чужие стихи, он сказал, что для каждого поэта характерна своя звуковая решетка – расстояние между одинаковыми звуками в стихе. Он сам так писал об этом: «…мне приходилось вываривать в кислоте моллюсков, после чего остается нерастворимый известковый остаток решетчатой формы – радула, который мы фотографировали под микроскопом. Эта решетка очень красива и у каждого вида моллюсков оригинальна. У каждого поэта также есть своя неповторимая радула, всегда различимая опытным взглядом – например, при определении подделок. Эта радула, вероятнее всего, образуется расстояниями между звуками – даже не расстоянием самих звуков (каждый звук имеет свое расстояние), а именно расстоянием между звуками. ...мне пришлось восстанавливать свою радулу (во многом благодаря возвращению к Христианской Религии) и уничтожить почти все написанное в конце 50-х годов. Но и случайно оставшегося (в спутанных архивах самиздата) оказалось достаточно для появления (без моего ведома) публикаций (часто искаженных), а также пародий и подделок» (Станислав Красовицкий. Стихи. – М., 2006).

В поздних стихах Красовицкого можно обнаружить ту лирику, которую принято называть «духовной» – и о которой у большинства современных читателей могло составиться по случайным образцам превратное впечатление. Традиция этих стихов широкому читателю малознакома, как малознакома допушкинская поэзия, к которой обратились Станислав Красовицкий и Валентин Хромов еще в конце 50-х годов прошлого века.

Мне приходилось писать о соотношении поэзии и религии (как раз с привлечением примера творчества Красовицкого я говорил об этом на конференции по самиздату в 2006 году в Вене, но тема эта слишком сложна, чтобы касаться ее здесь походя. Знаем ли мы духовную поэзию, скажем, Жуковского, которая не переиздавалась с ХIХ века? Красовицкий очень любил Жуковского. Вне контекста традиции духовной лирики всякий разговор будет невежественным, потому дадим лучше место стихам:

Кто того от века ждал,

Кто не удивился? –

Бог сначала мир создал,

Сам потом родился.

Перед Ним звезда текла

От Высот Востока

И сердца волхвов зажгла

Верою глубоко.

И искать они пошли

Не царя земного –

Там, где жили пастухи,

В яслях БЫЛО СЛОВО.

Новая поэзия Красовицкого тяготеет к простоте и минимализму – и если продолжить его же сравнение структуры поэтического текста с устройством моллюска, то можно предположить, что «радула» поэта связана со свойствами его душевной организации: так же как и жемчуг, вырабатываемый моллюском, связан с перламутровыми переливами стенок его раковины. Отдельные стихи поэта – как жемчужины: но как они являются на свет, из какого моря растут стихи – остается для нас загадкой. Сам же Красовицкий на вопрос о своем отношении к Ахматовой отвечает: «…мы с ней из разных водоемов…»

Поэт скончался на 90-м году жизни. Прекратилось биться сердце неукротимого человека, но поэзия его останется – как ранняя, на которой выросло целое поколение авторов самиздата, так и поздняя, полная христианских мотивов. В 1965 году он написал:

Нам, слабым людям, неспроста

Дано знамение Креста,

Но чтоб переступить могилу

Господь дает и мощь и силу.

Не нами властвует мгновенье,

Мы не причастны сатане.

Мы здесь на Острове Спасенья

С Христом и Богом в вышине.

Христос пришел из Галилеи,

Родна Спасителю она;

А в наших северных селеньях

Гармония повторена.

С одним венцом Твоим

терновым

По дну морскому дай пройти

И словно войско фараона

Мое безумье поглоти.

Душа томимая тоскою

Да будет ввек потрясена

И над твоею головою

Святая дверь отворена.

Сейчас встает вопрос об архиве поэта, о возможности научного исследования его творчества – и помещения такого архива в Российский государственный архив литературы и искусства для полноценного изучения его наследия. Желающие лучше познакомиться с мировоззрением поэта и его статьями об искусстве могут сделать это благодаря прижизненному изданию – книге «Катастрофа в раю», изданной в 2011 году «Русским Гулливером».