День татарской авиации

Книги Макса Батурина – прижизненная и посмертная. Фото автора

Этот «мемуар» был написан вскоре после смерти томского поэта Максима (сам он называл себя Максом) Батурина (1965–1997). Почему-то тогда показалось важным по свежим следам запечатлеть не только в памяти встречи с ярким, неординарным человеком, которым был Макс. Хотя в отличие от его давних друзей-соратников, поэтов Николая Лисицына (ныне его тоже нет в живых, как и упомянутых в тексте Павла Лобанова и Николай Хоничева) и Андрея Филимонова (ныне признан в РФ иноагентом), мы не были близко и хорошо знакомы (как у Евтушенко: «Не прошусь быть любовником и дружить не дружу…»). Теперь, почти четверть века спустя, о Батурине знают не только в родном Томске: о нем написано в одном из томов антологии «Уйти. Остаться. Жить», есть посвященный ему сайт.

Майским вечером 1997-го мы сидели на кухне у поэта Николая Хоничева – сам Коля, литератор и рокер Павел Лобанов и я. Мы только что вернулись с похорон Макса Батурина. Цветы, отпевание в костеле (незадолго до смерти Макс принял католичество), деревянный крест с фотографией на могиле...

Всего несколько месяцев назад, в ноябре 96-го, я была на последней батуринской свадьбе – удивительно тихой и безлюдной. Обычно вокруг Макса все шумело, толпилось, галдело... Или под конец он просто устал от всего этого? В апреле 97-го взял у друга Филимонова ключ от пустующей комнаты в общаге, таблетки и... Тело обнаружили через две недели. Но долго еще было ощущение, что он где-то здесь, в городе, просто ходит по другим улицам и однажды выйдет навстречу...

Может, так казалось потому, что при жизни мы встречались нечасто. В конце 1980-х Батурин с Филимоновым и Лисицыным устраивали поэтические вечера. В 88-м они участвовали в праздновании 100-летия Томского университета, а в антракте предлагали приобрести «всего за пять рублей!» громадный ржавый гвоздь, уверяя, что он был заложен в основание alma mater сто лет назад. Но тогда я была с ними знакома только как зритель.

Моя первая встреча с Максом прошла нехорошо. Летом 94-го вышла его поэтическая книжка «Сказано вам русским языком!». В одном из клубов устроили шумную презентацию, которая затянулась за полночь. Когда пошли первые троллейбусы, поэт Александр Цыганков поехал меня провожать. В том же троллейбусе оказался и виновник торжества – почему-то в одиночку, с букетом в обнимку.

– Ты что ж, сволочь? – дружески обратился к Максу Цыганков. – Двадцать тыщ на твою презентацию потратил за вход, а за что?

Батурин глядел хмуро. Цыганков размахивал руками. Я попыталась смягчить ситуацию, но Макс помрачнел еще пуще:

– А ты кто такая? Я тебя не знаю!

– Она... – начал Цыганков, но тут троллейбус остановился, и Макс вышел по-английски. Потом я напомнила Батурину этот случай. Макс глянул из-под очков честными хитрыми глазами и сказал, что ничегошеньки такого не помнит. А «по-хорошему» мы встретились в ноябре 95-го на областном семинаре молодых писателей. Макс подошел после моего выступления:

– Надо, наконец, познакомиться, а то всё как-то... Вот мой рабочий телефон, запиши...

Зимой 95/96-го я была в педагогическом институте на вечерах, устраиваемых все той же троицей Батурин–Филимонов–Лисицын. 9 января в актовом зале «педа» Макс публично отмечал день рожденья: читал со сцены стихи, пел и призывал поздравлять его «в любой форме». Устроен был как-то и «День татарской авиации»: Батурин почему-то именовал себя Лисицыным, Филимонов – Батуриным, Лисицын – соответственно Филимоновым. Лже-Лисицын в шортах и с накладной бородой объявлял о первом в Томске чтении стихов под фонограмму. На заднем плане великовозрастные «пионеры» и «пионерки» прыгали через скакалочку и периодически давали творчеству «авиаторов» одну и ту же оценку: «А по-моему, вы – дерьмо!» Тогда же выступал «настоящий сибирский» (точнее, новосибирский) шаман. Весной 96-го я заглядывала к Максу на работу в пединститут, где он трудился в многотиражке «Советский учитель» и одновременно занимался «регистрацией и перерегистрацией предприятий всех форм собственности». Такая работа была не совсем для него – скорее даже совсем не для него. Батурина переполняли идеи: устроить «настоящий» конкурс поэзии как альтернативу ежегодно проводимому писательской организацией; записать кассету со стихами томских поэтов; сделать компьютерную энциклопедию литературного Томска... Потом это ушло в небытие... Тогда же он выпустил машинописный сборник «Горькое чудо» из себя, Лисицына и меня тиражом один экземпляр... Макс был человеком, умевшим объединять людей – пусть ненадолго, пусть на один вечер...

***

Как-то летним вечером я и Хоничев встретили Батурина на улице. Мы обрадовались друг другу.

– А где твой телохранитель с восьмьюдесятью скрепками? – поинтересовался Макс. (Паша Лобанов, будучи «металлистом», носил куртку со множеством значков и канцелярских скрепок.) Батурин купил свое любимое пиво, и все пошли ко мне. Вскоре не замедлил явиться «телохранитель». Макс благородно угостил его пивом, но тут же у них завязался спор. Слово за слово, страсти накалились, Батурин плеснул в Пашу остатками пива, тот увернулся, и на стене получилось большое некрасивое пятно. Лобанов сделал ответный ход, и вся Максова футболка промокла. Батурин неторопливо ее снял, прошествовал в ванную, бросил одеяние в таз, высыпал полпачки стирального порошка и вернулся со словами:

– Пока не высохнет – никуда отсюда не уйду!

Я стала искать что-нибудь для мужского торса. Самым подходящим оказался ярко-оранжевый пиджак с короткими рукавчиками и пикантными разрезами по бокам. Я одевала его на Новый год в качестве карнавального костюма. Макс напялил на себя эту прелесть, и мы высыпали на улицу. Редкие прохожие озирались на пиджачок. Батурин вышагивал как британский пэр. В конце концов он опять разругался с Лобановым, швырнул наземь свое одеяние и, голый по пояс, растворился в звездной ночи...

В другой раз Батурин возник у меня на пороге вечером вместе с Хоничевым. Был весел, подарил три одинаковые книжки Филимонова (одну с надписью «Ольге Рычковой – нежной, однозначно с любовью», другую – моему четырехлетнему тогда сыну «Жене Никитину с любовью», еще одну – моей матери с надписью «Маме дорогой. Сегодня третья книжка»).

При всех «ухаживаниях» Макса у нас всегда были товарищеские отношения. Мне был интересен и он сам, и, конечно, его стихи. На поминках кто-то предложил почитать на память «из Макса», и многие сразу вспомнили:

Храни меня, Господь,

в сухом прохладном месте!

***

Взошла звезда

над Иерусалимом –

упала над Прокопьевском

звезда.

– и еще, еще, еще...

Максу было отпущено много талантов. Он играл в университетском театре. Одно время делал телепередачи. А как пел «Последнюю электричку», «Червону руту»! Он любил всякие розыгрыши, везде чувствовал себя свободно, как рыба в воде. На презентации книжки стихов Ольги Силаевой Батурин и Филимонов пришли с фотоаппаратами и долго и старательно всех снимали в разных ракурсах. Эта старательность вызвала у меня подозрения, впоследствии подтвердившиеся: аппараты не были заряжены. А на 20-летии литературного объединения «Родник» Макс поздравил сие славное лито чтением «Тарифов на морские перевозки» шестьдесят какого-то года издания на букву «ж»: «Желе, жеребята, жилы, животные дикие...» «Родниковцы» сначала не поняли, потом возмутились. Макс был явно доволен, в довершение поскандалив с начальницей городского управления культуры:

– А мэр где?! Почему «Родник» поздравить не пришел? Почему мы его в лицо не знаем?!

***

... Перед смертью Батурин обошел друзей и знакомых – прощался. Но тогда об этом, кроме него самого, еще никто не знал. Позвонил и мне, предложил «забежать». Я удивилась:

– Я же тебя на день рождения пригласила! Вот послезавтра и приходи, а сейчас я сама убегаю.

– Ладно. Послезавтра.

Не пришел.

Не знаю, где обретается сейчас беспокойная Максова душа, и лучше ли ей там, чем было здесь. Но в любом случае – храни ее, Господь, в сухом прохладном месте!