Держать сердце и глаза открытыми

Александр Тимофеевский на вручении премии «Нонконформизм-2015», держать микрофон ему помогает прозаик Владимир Покровский. Фото Павла Сарычева

Мы сидим в комнате, и Александр Павлович просит почитать стихи. Свои, чужие. Спрашивает о том, что происходит в Вологде, в университете, где я работаю, у общих знакомых. И потом в какой-то момент сам начинает рассказывать о людях, которых нет и которые до этого были именами в книгах, а через слова становятся живыми – Александр Гинзбург, Арсений Тарковский, Наум Коржавин... И это рассказы о жизни в ее подробностях. Все, чего касается Александр Павлович, становится живым. Воспоминание – абсурдный жанр для разговора о нем.

Меня всегда поражало, насколько в этом человеке нет старости. Да, я видела, что он болеет, что иногда ему тяжело ходить, но и в общении, и в суждениях, и в восприятии – людей, стихов – он юн. Умен, талантлив – и юн, как юны любящие жизнь и верящие в искусство. И это прожив в Советском Союзе, водя дружбу с диссидентами, будучи сам под подозрением КГБ, потеряв многих дорогих людей, имея память и трезвость суждений, прекрасно понимая, что происходит в окружающем его современном мире… Александр Павлович был открыт – и общение с ним давало бесконечно много: от прикосновения к истории и знакомств с другими людьми, которыми он делился, до уверенности, что вкус, цвет и поток жизни стоят того, чтобы держать сердце и глаза открытыми. Даже если это может ранить, как опасались мы, 20–30–40-летние старики.

Немного итальянского моря и солнца в рассказах. Немного морозной Костромы, куда мы с ним ездили в рамках «Дней Воймеги». Вологда, вторую встречу с которой я устраивала (первая была, когда его ребенком вывозили из блокадного Ленинграда)… Помню ощущение легкости и увлекательного приключения. А еще помню, что, как ни придешь, Александр Павлович и Наташа рассказывают о новой книге, над которой работают. До последних телефонных звонков из больницы Александр Павлович говорил о новых стихах и новых задумках. С серьезностью, свойственной его отношению к слову, и с иронией, свойственной отношению к себе. Стихи были для него методом восприятия и описания мира. На вопрос, как он, в один из последних разговоров мгновенно ответил: «Сижу за решеткой в больнице сырой».

В стихах «Душа моя от тела отлетела» рисуется душа, взлетевшая и прибившаяся к другим таким же: «Три дня им оставалось видеть землю». Александр Павлович говорил, что эти стихи приснились ему. Пришли целиком. На том свете души грустны от разлуки, на этом они радостны от полноты жизни. Но и там, и здесь они видят друг друга, находят точки слияния, тянутся друг к другу. Он был открыт, чтобы его любили, потому что умел любить сам. Восхищаться стихами своих молодых друзей. Реагировать на настроения и облик (помню «тимофеевку» – фирменную короткую импровизацию: «У Леты на платье сто тысяч котов/ И каждый за мышкой пуститься готов»). Вовлекаться в диалог интерпретаций. Растворяться в своей возлюбленной Наташе. Марик, роскошный серый кот, а потом – кошка Серафима Петровна, оставленная кем-то на даче и удочеренная Тимофеевскими, приходят на кухню в поисках обеда или в комнату – в поисках общения. Марик – тот самый зверь «люблюд», который отращивает крылья в стихах Александра Павловича и стихоклипе Александра Переверзина с моими рисунками. Гости приходят на разговор, как на свет. Узнают друг друга и продолжают общаться за пределами этого дома.

Он не любил разговоры о своем хите, но хочу рассказать одну историю. На международной конференции фольклористов в последний день была прогулка на кораблике, и компании из разных стран по очереди пели народные песни. Единственное, что смогли дружно спеть все русские участники конференции, – «Песенка крокодила Гены». Она ушла к людям и растворилась в каждом, став тем, что объединяет.