Мыл на кухне разную посуду

Выделялся среди шумных гостей, был тихий, интеллигентный и «вкрадчивый». Фото Георгия Елина

да случай,

Или, может быть, не потому,

Вечно засыпающий, могучий,

Брат по безрассудству и уму…

Эти строчки написал Александр Межиров о моем муже – Ионасе Мисявичюсе, с которым я долгие годы работала на телевидении.

Мы познакомились с Александром Петровичем в доме Павла Григорьевича Антокольского – патриарха русской советской поэзии, с которым подружились с первой нашей съемки для телепередачи, это было в самом начале 70-х. Телевидение оказалось для Антокольского потрясающим открытием. Он, как ребенок, удивлялся, что его могут увидеть и услышать сразу миллионы.

В доме Антокольского часто бывали потрясающие застолья, там собирался цвет нашей поэзии. Было весело, было многолюдно. Однажды я пришла позже других, все стулья и кресла были уже заняты. Андрей Вознесенский помчался на кухню и принес мне табуретку, а на своей новой книге «Выпусти птицу» (1974), по поводу выхода которой все собрались, написал: «Дине – милой и нежно любимой, как жаль, что я не табуретка!»

Вот на одном из таких застолий мы и познакомились с Межировым. Он выделялся среди шумных гостей, был тихий, интеллигентный, какой-то «вкрадчивый», без бурных эмоций. Это и были те самые «судьба да случай», которые нас свели. Его энциклопедические знания поражали, его память хранила огромное количество чужих стихов, притом что многие поэты не всегда помнят наизусть даже свои собственные.

Мы с Ионасом были сумасшедшими энтузиастами телевидения и поэзии на телеэкране. Ионас впервые стал снимать поэтов в пятиминутных программах, увеличив через некоторое время эти минуты до полутора часов в концертной студии «Останкино». Конечно, мы сразу привлекли Межирова к работе над телевизионными передачами. Он прекрасно понимал значение Слова. Мог делать помногу дублей, чтобы достичь того результата, который он сам себе определил, был очень требователен к себе. Съемка иногда длилась несколько часов. Ионас всегда заготавливал гораздо больше пленки, чем это тогда полагалось по лимиту.

Время тает, время улетает,

Ну а съемка все идет, идет, –

И опять двух дублей

не хватает,

Чтоб сыграть свой выход

под расчет.

После съемок мы часто ездили с Александром Петровичем к нему на дачу в Переделкино: отдохнуть, поговорить, обсудить планы будущих передач. По дороге заезжали в магазин, покупали нехитрые продукты: колбасу, сыр, бутылку водки. На даче всегда была в запасе картошка. Он сам чистил ее и после еды тоже сам мыл посуду. Говорил, что это занятие ему даже нравится – можно спокойно мыть тарелки и размышлять о чем-нибудь.

Я тебе рассказывать не буду,

Почему в иные времена

Мыл на кухне разную посуду,

Но и ты не спросишь у меня.

Разную посуду мылом, содой,

Грязную до блеска, до светла,

B пятый раз, в десятый раз

и в сотый, –

А вода текла, текла, текла.

У других была судьба другая

И другие взгляды на войну,

Никого за это не ругая,

Лишь себя виню, виню, виню.

Во время таких встреч, которые иногда заканчивались далеко за полночь, рождались интересные оригинальные идеи. Я, честно говоря, не выдерживала и засыпала, а они с Ионасом все говорили и говорили... Кроме вечера поэзии самого Александра Петровича в концертной студии «Останкино», на котором он читал свои избранные стихи и отвечал на записки зрителей, он предложил снять вечер поэзии, где читал стихи своих любимых поэтов: получилась такая живая поэтическая энциклопедия.

Александр Петрович прекрасно понимал, что у него будет невероятная, многотысячная, а, может быть, миллионная аудитория зрителей. В ту пору поэзия, умные, глубокие, интеллигентные разговоры, эрудиция были в почете. Это было прекрасное время, когда поэзия могла собирать залы не только ЦДЛ и Политехнического музея, но концертной студии «Останкино» и даже Дворца спорта в «Лужниках». Сейчас это невозможно себе представить, но ведь все это происходило когда-то в нашей жизни. А какие потрясающие лица были у людей в этих залах!

Интересы Александра Петровича не ограничивались поэзией и литературой. Он очень любил бильярд, прекрасно играл, был знаком с самыми крутыми бильярдистами того времени. Правда, бильярд почему-то был тогда на полулегальном положении. На его небольшой даче в Переделкине единственную комнату второго этажа занимал огромный бильярдный стол. У нас возникла идея снять сюжет о бильярде для популярной в то время программы «Взгляд», в которой я тогда работала редактором. Конечно, этот сюжет мы снимали в бильярдной на даче Александра Петровича.

Еще одной давней его любовью был цирк, которому посвящено не одно стихотворение. Однажды мы были вместе в командировке в Грузии, где снимали его друга – писателя Чабуа Амираджиби для передачи, посвященной 60-летию Межирова. Это был 1983 год. В это время в Тбилиси гастролировал цирк шапито, и мы смогли снять в этом цирке гонки по вертикальной стене. Он очень радовался такому везению, об этом цирковом номере у Межирова есть замечательные стихи – «Баллада о цирке».

В огромной бочке, по стене,

На мотоциклах, друг за другом,

Моей напарнице и мне

Вертеться надо круг за кругом.

Он стар, наш номер цирковой,

Его давно придумал кто-то, –

Но это все-таки работа,

Хотя и книзу головой.

О, вертикальная стена,

Круг новый дантовского ада,

Мое спасенье и отрада,

Ты все вернула мне сполна.

Наш номер ложный?

Ну и что ж!

Центростремительная сила

Моих колес не победила, –

От стенки их не оторвешь.

По совместительству,

к несчастью,

Я замещаю зав. литчастью.

Совсем недавно в интернете я увидела и услышала, как Межиров читал два стихотворения. Одно – военное «Пули, которые посланы мной…» и второе – «Тишайший снегопад», оно было написано еще в юности. Это чтение прошибло меня до озноба, до мурашек, и сердце стало биться сильнее: такой энергетический поток шел от его голоса, от его неповторимой интонации. Поэт не повышал голоса, но казалось, что этот поток становился все более мощным. И еще – звучал такой московский, отчетливый, выпуклый говор, похоже, уже исчезнувший совсем.

На своем «Вечере в концертной студии «Останкино» Межиров процитировал слова Пушкина: «Русскому языку надо учиться у московских просвирен, у замоскворецких». Может быть, мне повезло, я слышал этот язык. Отложился ли он во мне или нет, не мне судить».

И снова вспоминается то стихотворение о наших съемках:

Потому что – все судьба

да случай,

Или, может быть, не потому, –

Вечно засыпающий, могучий,

Брат по безрассудству и уму,

Входит, чтобы доказать

на деле,

Что готов безропотно опять

Желчному, седому пустомеле

Чутко и внимательно

внимать,

И замрет, как будто онемеет,

Извиняя старческую прыть,

Он последний, кто еще умеет

Слушать, а не только

говорить.

Вечно засыпающий, поскольку

Съемка дни и ночи напролет,

Не давая завалиться в койку,

С дублями несчетными идет.

Иерархи, в ранге и без ранга, –

Это же действительно кино, –

Это же подлянка –

бить подранка, –

Но Москва с носка –

ей все равно.

И всегда в его уклонно-смелом

Взгляде голубом одно и то ж:

Мы не делом заняты, не делом, –

Я-то что ж, а ты –

не доживешь.

Ну, конечно, можно снять

и сняться.

И досуетиться на миру.

Только нам другие игры

снятся, –

Мы играем не в свою игру.

Время тает, время улетает,

Ну, а съемка все идет, идет, –

И опять двух дублей

не хватает,

Чтоб сыграть свой выход

под расчет.