Валун, катящийся в долину

Вадим Ковда считал, что стихи должны отзываться на страдания народа. Фото из архива Татьяны Гончаровой

И крадется тоска ледяная...

Той тоски не избегнет никто...

Жизнь, за что ты дана? –

я не знаю...

Ну а смерть – точно знаю

за что.

Итоговых книг у Вадима за жизнь набралось три. И все они выходили в критические моменты его жизни. Ковда был во многом человеком неудобным. Ругал наших признанных классиков. Ругал Маяковского. Есенина, Вознесенского, Евтушенко. Досталось от Вадима и Осипу Мандельштаму. За то, что публичными чтениями знаменитого карикатурного стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…» подставлял своих товарищей-поэтов, которым он читал эти строки. «А зачем Мандельштам обидел осетин? – возмущался Вадим. – Помнишь, Саша, чем заканчивается у него это стихотворение? «У него что ни казнь, то малина и широкая грудь осетина». Получается, еще и осетины в чем-то виноваты». Надо сказать, что все эти придирки Ковды носили сугубо этический характер. Вадим никогда не позволял себе усомниться в поэтическом статусе наших признанных классиков. А вот что касается их морального облика, тут у него были к ним вопросы. Один знаменитый поэт сотрудничал с ЧК, другой – неискренне воспевал Ленина, ради публикации. Такая щепетильность поэта к моральному облику классиков и современников объяснялась, на мой взгляд, тем, что и себе Вадим тоже не давал спуску. Он сурово бичевал свои пороки и искренне считал себя большим грешником. Не потому ль он был зорок в этой области и по отношению к другим?

Живу, как Россия, – бездарно,

тоской и бездельем томясь.

Толкусь средь вокзальных,

базарных,

народных и каловых масс.

Живу, как Россия, – безвольно…

Здесь воздух задымлен и грязь.

Но радостно мне, а не больно

с ней чувствовать кровную

связь.

Ругал Вадим, как правило, тех людей, кого не знал лично и не понимал творчески. Представителей других эстетических установок. Например, он не мог примириться с мыслью, что поэзия может заниматься словоизобретательством. Он был классическим представителем «некрасовского» направления в нашей поэзии. Считал, что стихи должны отзываться на боли и страдания народа, говорить об униженных и оскорбленных. При этом он требовал от поэтических произведений качества – такого, которое было у него самого. А вот Пушкина Вадим очень любил и гордился тем, что у его жены Татьяны была фамилия Гончарова. Это словно бы поднимало его на пушкинскую высоту. К слову, последней книгой, которую читал Ковда, была работа итальянской пушкинистки Серены Витале «Пушкин в западне».

У Вадима Ковды было своего рода мессианство неудобной правды. На мой взгляд, «провокационность» некоторых стихов Ковды больше соответствует его характеру и темпераменту, нежели спокойная, строгая классицистичность. Конечно, у Ковды есть разные стихи. И редакторы часто ставят «правильного» Ковду в ущерб «непримиримому». Самому же поэту казалось, что именно там, где он «преступает черту», он самый настоящий. Кто же прав? Думаю и тот Ковда, и другой имеют право на существование.

Незадолго до смерти свое поэтическое мироощущение Вадим выразил в образе «валуна» Мне кажется, валун – это сам поэт, стремительно скатывающийся с горы. Но вот он уже скатился в зеленую долину. И его не поднять и не перенести в другое место – слишком тяжел, неподъемная ноша. Это как раз, на мой взгляд, иносказательный образ его принципиальности. Но здесь хотелось бы процитировать его созерцательное стихотворение «Сиреневая ночь», родственное, на мой взгляд, лермонтовскому «Выхожу один я на дорогу»: «Буду просто стоять и смотреть,/ буду слушать, вдыхать этот воздух./ Свет исчезнувший начал гореть/ в проступающих медленно звездах.// От земли до небес – тишина./ Темножелты огни за рекою./ Да сиренево светит луна,/ освещая пространство земное.// Тишину и сиреневый свет/ отражают замерзшие лужи.../ Пусть так будет хоть тысячу лет,/ я подобный покой не нарушу... Значит, это бывает с людьми:/ как когда-то в минуты молитвы/ вновь чудесные чудятся ритмы,/выше музыки, выше любви».